Библиотека :)

Рассказы из всех провинций [сборник litres] (пер. Татьяна Ильинична Редько-Добровольская, ...) 1207K - Ихара Сайкаку (скачать epub) (скачать mobi) (скачать fb2)

Ихара Сайкаку Рассказы из всех провинций

© Львова И. Л., перевод на русский язык. Наследник, 2025

© Редько-Добровольская Т. И., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Сборник «Рассказы из всех провинций»

Мир широк. Все края обошел я и всюду искал семена, из коих вырастают рассказы. И вот узнал я, что в горной глуши Кумано водятся рыбы, привольно плавающие в кипящих водах горячих ключей; в краю Тикудзэн растет редька, столь огромная, что нести ее нужно вдвоем, продевши на палку; в Бунго – бамбук-исполин такой толщины, что – разрежь его на куски – вот тебе готовые кадки… В Вакаса обитает монахиня, а лет ей от роду – двести; в Катада живет женщина-великанша ростом в пять сун и семь сяку; в Тамба воздвигли храм, где поклоняются огромному сушеному лососю длиной в дзё и два сяку^[1]; в Мацумаэ растут морские водоросли длиной в триста кэн; в Ава, близ морской быстрины Наруто, имеется сундучок морской девы, дочки владыки моря Дракона; на горе Сираяма, что в краю Kaгa, хранится кошелек властителя ада Эмма; в Синано, в местности Нэдзамэ есть ларчик с огнивом самого Урасима; в Камакура – тетрадка, куда заносил расходы сам Ёритомо^[2]; в Сага, бывшей столице, женщины вплоть до сорока лет ходят в кимоно с длинными рукавами^[3]…

Поразмыслишь об этих чудесах и убедишься, что люди – настоящие оборотни, и нет такой диковины, коей не нашлось бы на этом свете.

Свиток первый

Стой, путник, и сойди с коня,

Послушай недавних лет рассказы

Из всех провинций!

Тяжба, решенная ко взаимному удовольствию

Фудзивара Каматари, великий канцлер, дабы вернуть сокровища, похищенные дочкой владыки моря Дракона, пригласил из столицы искуснейших музыкантов и повелел им играть на водах. Два барабана, кои при сем звучали, поступили затем на хранение, один – в Великий Восточный храм Тодайдзи, другой – в Великий Западный храм Сайдайдзи, в городе Нара.

Со временем барабан из Сайдайдзи передали во владение храма Ниси-Хонгандзи, в столичный город Киото, где он звучит и поныне, оповещая жителей о наступлении определенного часа. Много лет назад, когда на барабане меняли кожу, на внутренней стенке корпуса обнаружили надпись, рассказывающую о способе изготовления чудодейственного лекарства – пилюль «хосинтан», коими славился храм Сайдайдзи. Этот барабан, снаружи деревянный, изнутри расписан золотой и серебряной краской и украшен яркими рисунками, изображающими сонмы небесных воинов-хранителей Будды. Поистине другого столь роскошного барабана не найдется во всей Японии.

Что до второго барабана, то он остался в храме Тодайдзи, и потому всякий раз, как с наступлением Нового года совершалось особо торжественное богослужение и возникала нужда в этом барабане, соседний с Тодайдзи храм Кофукудзи брал его взаймы для отправления службы.

Как-то соседи вновь попросили барабан, но монахи храма Тодайдзи ответили отказом, причинив тем самым немалые затруднения храму Кофукудзи. Пришлось самому настоятелю вместе с главным жрецом храма Касуга вторично обратиться в Тодайдзи с просьбой – дать барабан хотя бы в последний раз. Те в конце концов с неохотой дали, и в храме Кофукудзи отслужили службу, как полагалось.

Вскоре из храма Тодайдзи прибыли посланцы с просьбой возвратить барабан, однако монахи храма Кофукудзи и не думали отдавать его обратно, и в превеликом волнении собрались в храме на совет.

– Столько лет мы брали у них барабан, а нынче они вдруг отказывают! Нет, по-хорошему, в целости и сохранности мы им барабан не вернем! Его прежде разломать надо, кожу изодрать в клочья, – кричали одни; другие же добавляли: – Нет, этого мало! Лучше сожжем его дотла в поле Тобухи!

В особенности ярились молодые, задиристые монахи; громкий крик стоял в главном притворе храма, унять буянов было невозможно.

Тогда выступил вперед престарелый монах, ведавший обучением послушников, и сказал:

– С самого утра внимаю я вашим словам, и все они – во вред государству! Есть способ вернуть барабан целым и невредимым и в то же время устроить так, чтобы он навеки перешел в наше владение!

И вот они стерли с внутренней стенки прежнюю надпись «Тодайдзи» и сызнова написали то же название, но свежей тушью, после чего вернули барабан, никого не оповестив о своем поступке. В храме Тодайдзи обрадовались, бережно спрятали барабан и больше не доставали.

На следующий год, перед началом богослужения, из храма Кофукудзи в храм Тодайдзи послали монаха и велели ему сказать следующее: «Я прибыл, как обычно, за нашим барабаном, каковой мы временно оставляли вам на хранение!» Услышав такие слова, монахи храма Тодайдзи чрезвычайно разгневались, избили посланца и прогнали его ни с чем.

Тогда храм Кофукудзи подал жалобу правителю города Нара, и началась тяжба. В ходе расследования барабан тщательно осмотрели и увидели, что кто-то соскреб старую надпись и взамен вывел слово «Тодайдзи» свежей тушью.

– Даже если надпись сия – уловка монахов храма Кофукудзи, все равно это упущение храма Тодайдзи, раз они недоглядели за сохранностью своего барабана, – сказал правитель. – Теперь невозможно установить, какова была прежняя надпись. А посему отныне барабан переходит в собственность храма Кофукудзи, местом же хранения его, по обычаю прошлых лет, определяем храм Тодайдзи.

С тех пор барабан по-прежнему хранится в храме Тодайдзи, но монахи храма Кофукудзи беспрепятственно берут его каждый год и бьют в него, сколько им заблагорассудится.

Женщина-плотник в запретных покоях

В столице у моста Кодзорибаси, что на Первом проспекте, жила женщина-плотник; носила в рабочем ящике пилу и рубанок, угольник и баночку с тушью; нос у нее был приплюснутый, руки, ноги – могучие, а впрочем, ежели внимательней присмотреться, в лице ее можно было заметить некоторую приятность, и работу плотницкую исполняла она отменно, тем и добывая себе пропитание.

«Столица наша обширна, и мужчин-плотников полным-полно. Зачем же нанимать женщину?» – удивлялись иные, но им отвечали: «А затем, что долго и хлопотно узнавать да расспрашивать, кто таков плотник да откуда родом, когда его труды требуются во дворце, в запретных женских покоях, пусть даже для такой мелкой работы, как замена обветшавших бамбуковых решеточек в окнах или починка заостренных колышков на ограде».

И вот однажды, в конце осени, младшие фрейлины пригласили эту женщину, привели ее в сад, где алели кленовые листья, и приказали:

– Спешно разбери и сломай в опочивальне все подряд, начиная с полок в стенных шкафах и кончая досками алтаря в честь богов Дайкоку и Эбису!^[4]

– Но покои еще новехонькие, зачем же их разорять? – спрашивает та.

– Не удивляйся, дело вот в чем, – отвечали девицы. – Минувшей ночью, когда полная луна была так прекрасна, госпожа наша в наилучшем расположении духа до позднего часа находилась в этих самых покоях и под конец слегка задремала. Две приближенные девицы – Миги-мару и Хидари-мару – стали перебирать струны кото у ее изголовья, и так чудесно они играли, что все, кто там был, проснулись и вдруг видят: с потолка спускается женщина и по полу ползет к госпоже; а рук у нее – четыре, лицо смуглое, почти черное и круглое, как у Ото-годзэ ^[5], а стан и все тело – плоские. Госпожа вскрикнула от испуга и приказала: «Подайте мне мой кинжал-хранитель!» Но пока девица Кураноскэ, фрейлина госпожи, бегала за кинжалом, призрак исчез. Госпожа сказала, что ей привиделся страшный сон. И тут она почувствовала сильную боль, словно ей забили гвоздь в позвоночник, и от боли даже впала в беспамятство. И хотя никакой раны у нее па теле не оказалось, тем не менее на циновках виднелись следы крови. Тут призвали гадальщика по имени Сакон из рода Абэ, показали ему эти пятна, и он сказал: «В этих покоях скрывается нечто, могущее стать причиной несчастья!» Вот почему решено полностью заменить здесь все убранство. Так что смело снимай и разбирай все подчистую.

И вот убрали, сдвинули с места все вплоть до сёдзи^[6], оставив в неприкосновенности только стены, однако ничего необычного не обнаружили. «Вот единственное, что еще внушает сомнение!» – сказала женщина-плотник и с этими словами сняла прибитую к стене доску из храма Энрякудзи с листками, на коих начертаны молитвы, дарующие благополучие дому. И через несколько мгновений эти листки зашевелились. Удивленные фрейлины стали осторожно снимать листок за листком и под седьмым сверху обнаружили ящерицу длиной в добрых пять сун, прибитую к доске железным гвоздем и совершенно иссохшую, так что стала она плоской и тонкой, как бумажный листок, однако все еще оставалась жива и шевелилась.

Ящерицу тотчас сожгли дотла, и с той поры в доме воцарилось благополучие.

Неровный счет накануне Нового года

Накануне Нового года звонко кричат разносчики, предлагая плоды торрейи^[7], сушеный каштан, папоротник, ветки сосны, в домах толкут рис, готовя новогоднее угощение. А рядом, по соседству, живет человек, который и пальцем не пошевелит, чтобы хоть сажу в доме смахнуть, до двадцать восьмого числа последнего месяца года не удосужится хотя бы бриться, а молодого приказчика, присланного из лавки рассчитаться за взятый в долг рис, встречает свирепым взглядом и словами: «Сказано было – обожди до весны! Или, может, хозяин твой не согласен?!» – и хватается при этом за свой меч в старомодных ножнах красного цвета…

Так не по правилам жил этот человек в нашем правильно устроенном мире. Звали его Харада Найскэ, и был он известный ронин. На что уж обширен, кажется, город Эдо, да и там не нашлось для него жилища, и вот уж несколько лет, как он снимал домик в Синагава, неподалеку от чайного дома «Фудзи». Поутру не имел он дров, чтобы развести огонь в очаге, а вечером – не было масла, чтобы зажечь светильник. Бедствуя, встретил он канун Нового года. А между тем был у него шурин, врач Накараи Сэйан, живший в квартале Канда, в переулке у храма Мёдзин.

К сему лекарю и обратился Найскэ с письмом, прося оказать ему помощь, и хоть частенько досаждал он врачу подобными просьбами, однако что делать? Не бросишь ведь родственников на произвол судьбы! Врач завернул в бумагу десять золотых рё, написал сверху: «Пилюли «Злато», чудодейственное лекарство от недуга «бедность». Хорошо помогает также и при всех прочих болезнях», – и послал эти деньги своей сестре, жене ронина.

Найскэ возликовал и на радостях велел звать в гости давних своих приятелей-ронинов выпить по чарке сакэ по случаю наступающего Нового года. Как по заказу, и ночь выдалась снежная, что придавало особую прелесть предстоящему празднеству. Отворив сплетенную из сучьев калитку, что вот-вот готова была развалиться, Найскэ приветствовал гостей словами: «Добро пожаловать!» Пришли семеро, все – в бумажных кимоно, в тонких накидках не по погоде, но строгие их манеры и все поведение свидетельствовали, что не забыли они прежнего своего высокого положения.

Когда закончился обмен подобающими приветствиями, хозяин сказал:

– Мне улыбнулось счастье, я получил некое вспомоществование, благодаря чему могу в довольстве встретить новогодние праздники!

– Поздравляем! – ответствовали гости. – Вот бы и нам такая удача!..

– К тому же надпись на пакете с деньгами весьма забавна! – прибавил Найскэ и показал гостям сверток с монетами.

– Превосходно! И как остроумно! – хвалили гости, по очереди рассматривая сверток, а тем временем пошли в ход чарочки сакэ.

– Ну вот, проводы старого года удались на славу! Однако поздно мы засиделись! – сказали гости и запели прощальную песню «Долгие годы…», а хозяин поднес каждому подогретого сакэ и соленые закуски в горшочках.

– Но прежде чем мы разойдемся, давай-ка спрячь свои деньги! – сказали гости. Начали собирать монеты, и тут оказалось, что вместо десяти золотых в наличии только девять. Вмиг веселья как не бывало, гости трясли рукавами, расправляли складки одежды, все кругом обыскали, но лишь окончательно убедились, что монета исчезла.

– Как же я запамятовал, что давеча уже уплатил золотой одному человеку, – проговорил тут хозяин. – Просто диву даюсь, отчего сначала нам показалось, будто всех монет десять!

– Так или иначе, нам хотелось бы отвести от себя подозрение! – отозвались гости, и сидевший во главе стола первым стал развязывать пояс. Его сосед последовал его примеру, третий же гость с удрученным видом выпрямился, приняв еще более церемонную позу, и промолвил:

– Бывает же такое злосчастное совпадение! Мне незачем трясти и осматривать одежду, ибо есть у меня при себе ровнехонько один золотой. Уж, видно, так судил мой злой рок! Не ждал, не гадал я, что придется мне нынче расстаться с жизнью! – сказал он со всей решимостью. Но ему дружно возразили:

– Вовсе не ты один в таком положении! Пусть мы нищие ронины, но все же у каждого может оказаться при себе золотой!

– Справедливо сказано, – отвечал тот. – И я расскажу вам, откуда у меня эти деньги. Вчера я продал мой короткий меч работы мастера Токудзё за один рё и два бу торговцу редкостями, господину Дзюдзаэмону. И хотя все это истинная правда, но, как видно, продал я его на свою же беду! Вас же прошу в знак старой дружбы справиться у него об этом, когда покину я сей мир, дабы снять позорное клеймо с моего имени! – И с этими словами он хотел уже обнажить свой меч с рукояткой из акульей кожи, как вдруг кто-то воскликнул:

– Да вот же она, монета! – и поднял золотой, лежавший в тени, за стоячим бумажным фонарем. Все облегченно перевели дух.

– Вперед будь осторожнее с собственным добром, – стали говорить хозяину гости, но в это время из кухни вдруг раздался голос жены Найскэ:

– Монета случайно попала ко мне! – И с этими словами она вошла в комнату, держа в руках крышку лакированного ящичка для еды, и на сей крышке лежал золотой.

– Видно, он пристал к крышке, когда я добавляла приправу, а от горячего батата шел пар. Но теперь, выходит, вместо десяти золотых стало одиннадцать!

– Что ж, это хорошо, когда денег прибыло, это к счастью! – заговорили гости.

Но хозяин возразил им:

– Когда монет было девять, мы искали десятую, а теперь их стало одиннадцать! Нет сомнения, что кто-то отдал собственную монету, чтобы спасти положение! У меня нет на нее никаких прав. Она должна вернуться к владельцу!

Он стал спрашивать, чья это монета, но никто ему не ответил, и в комнате надолго воцарилось молчание. Уже и петухи пропели, а никто еще не сдвинулся с места.

– Ну что ж, поступай, как сочтешь нужным! – обратились гости к Найскэ. Тогда он положил золотой в меру для масла, поставил меру во дворе на кадку для умывания и сказал:

– Ступайте теперь домой. Пусть монету заберет ее настоящий владелец!

Гости стали по одному расходиться, и Найскэ за каждым запирал дверь на засов, так что для семерых гостей семь раз открывалась дверь. Когда все ушли, Найскэ взял свечу, вышел во двор и увидел, что кто-то, хотя так и неизвестно, кто именно, унес монету.

Смекалка хозяина, достойная выдержка гостей – поистине прекраснейший образец дружбы и обычаев самураев.

Божественное Прорицание Зонтика

Широко разлилось милосердие Будды в нашем мире, и посему люди тоже стремятся вершить добро на благо ближним. Пример тому – двадцать зонтиков, каковые можно одолжить в храме богини Каннон, что в селении Какэдзукури, в области Кии. Давным-давно некий человек пожертвовал те зонтики храму, с тех пор каждый год их заново обтягивают промасленной бумагой, и так висят они в храме и по сей день.

Каждый, кого застигнет здесь внезапный дождь или снег, может, не спрашивая ничьего разрешения, взять себе зонтик; когда же непогода утихнет, зонтик, честь по чести, возвращают в храм, и ни разу не случалось, чтобы хоть одного недосчитались.

И вот однажды, во втором году эры Кэйан^[8], некий житель селения Фудзидзиро позаимствовал в храме зонтик; когда же подошел он к окрестностям Фукиагэ, внезапно налетел божественный ветер, дувший с острова Тамадзусима, где стоит храм великой богини Аматэрасу, подхватил зонтик и унес его в неведомую даль. Как ни сокрушался этот человек, помочь беде было уже невозможно.

Между тем зонтик летел по ветру и упал в захолустном селении Анадзато, в горной глуши, в краю Хиго. Жители сей деревни испокон веков жили замкнуто, отгородившись от всего света, зонтика отродясь не видали (велико еще невежество в нашем обширном мире!) и потому весьма удивились.

Собрались старики и мудрейшие люди деревни, и все сошлись на том, что до сих пор и слыхом не слыхали ни о чем подобном. Тут выступил вперед некий умник, пересчитал бамбуковые спицы и сказал:

– Спиц ровно сорок. Бумага тоже отличается от обычной. С трепетом осмелюсь сказать – сие есть не что иное, как сам достославный бог Солнца, божественный дух из священного храма Исэ, самолично соизволивший прибыть в нашу местность!

При этих словах жители деревни затрепетали от страха, тотчас же окропили все кругом священной водой, поставили зонтик на грубые свои циновки, а затем всем миром отправились в горы, нарубили деревьев, нарезали камыш, соорудили молельню, точь-в-точь такую, как в священной обители Исэ, и стали сему зонтику поклоняться. И со временем божественный дух снизошел на зонтик, и, когда наступила пора дождей, алтарь божества стал непрерывно звенеть и сотрясаться.

Тогда решили вопросить божество о причине сего, и оракул возвестил: «Этим летом священный очаг мой содержали в нечистоте, в священных сосудах сварилось множество тараканов, осквернен даже главный мой храм в Исэ! Повелеваю истребить по всей стране тараканов, всех до единого! И еще есть у меня пожелание: выберите прекрасную юную деву, и пусть она будет моею жрицей. В противном случае не пройдет и недели, как я низвергну на вас такой страшный ливень, что дождевые струи будут толщиной в ось колеса, и на всей земле род человеческий прекратится!» – так возвестил оракул.

Поселяне перепугались, вновь собрались на совет, созвали самых красивых девиц со всей деревни и принялись судить да рядить, которую лучше всего назначить жрицей. Но незамужние девицы, с еще непокрытыми чернью белыми зубами, отказывались, плача и причитая.

– Отчего вы в таком горе? – спросили их.

И девушки воскликнули:

– Да разве останешься в живых, проведя с таким супругом хотя бы одну-единую ночку? – и в страхе и слезах указывали на острый конец сложенного зонтика.

Жила в этой деревне пригожая вдовушка. «Так и быть, – сказала она, – послужу божеству, пожертвую собой ради спасения юной девицы!»

Всю ночь напролет ожидала вдовушка в молельне от божества хотя бы намека на ласку, да так и не дождалась. Рассердившись, вбежала она в святилище, схватила божественный зонтик и со словами «Подлый обманщик!» разломала его на куски и швырнула наземь.

Чудесные шаги

Китаец Хун Яньжан различал по щебету каждую птицу, Абэ Мороясу, наш соотечественник, умел по голосу предсказать судьбу человека…

В столице, в квартале Фусими, в уединенном местечке близ моста Бунгобаси, в бедной хижине, окруженной оградой из низкорослого бамбука, жил некий слепец, владевший тем же искусством. Сердце и помыслы свои уподобив водам текущим, отрешенный от мирской суеты, сохранял он в обличье неизменное благородство, так что сразу видно было, что это человек не простого звания. Постоянно играл он на флейте, чутко внимая каждому звуку, и предсказывал судьбу почти всегда без ошибки.

Как-то раз в чайном доме Хоккокуя, в зале на втором этаже, собралась молодежь, дабы полюбоваться осенней ясной луной. В ожидании восхода луны с самых сумерек звучали здесь песенки, что были тогда у всех на устах, и баллады «дзёрури». Впрочем, по какому бы поводу ни устраивалось собрание – по случаю полнолуния или для встречи солнца, – во всех краях и провинциях веселятся при этом на один и тот же манер.

Один из гостей, монах-пилигрим, не раз уже здесь бывавший, прочитал молитву благословения, после чего устроитель вечера, в отличном расположении духа, высказал готовность исполнить любое пожелание гостей, и те сказали, что хорошо бы послушать слепого флейтиста…

– Слепец этот – мой давний знакомый! – ответил хозяин и тотчас послал за музыкантом. Для начала попросили его исполнить мелодию «Горы Хаконэ». Играя, слепой услышал, что по лестнице поднимается мальчик-слуга, и сказал:

– Он прольет масло!

Мальчик же нес сосуд с великой осторожностью, но вдруг на него свалилась выскочившая из пазов деревянная скользящая дверь, и он нежданно-негаданно изрядно ушибся.

– Поразительно! – воскликнули гости, захлопав в ладоши. – А теперь скажи нам, что за человек идет сейчас по улице мимо дома?

Слепец прислушался к звуку шагов и промолвил:

– Этот человек чем-то весьма озабочен; за руку ведет он старуху, судя по торопливой походке – повивальную бабку.

Послали слугу проверить. На его расспросы прохожий отвечал невпопад:

– Как только начнутся схватки, мы и сами сумеем приподнять роженицу. Ах, вот бы мальчик родился!..

Все громко рассмеялись и стали спрашивать о другом прохожем. Слепой сказал:

– Их двое, но шагает только один!

И в самом деле, оказалось, то шла служанка и несла девочку.

Расспросили о следующем, и ответ гласил:

– Это, без сомнения, птица, но из тех, что весьма берегут себя!

Опять пошли проверить и видят – по улице тихонько бредет странствующий монах, обутый в высокие гэта в форме птичьих лап.

– Прекрасно, великолепно! Как точно он все угадывает! – воскликнули гости. – Для вящего нашего удовольствия попробуй-ка отгадать еще разок! – И с этим словами они приоткрыли окно, забранное мелкой деревянной решеткой, и стали ждать. Уже стемнело, на улице почти ничего не было видно, но все же, когда ударил колокол, возвестивший наступление ночи, они разглядели при свете горевшего в зале фонаря двух путников, спешивших к реке Ёдо, чтобы не опоздать на лодку, отплывающую в Осака. Один был при двух мечах, в черном хаори и широкополой плетеной шляпе, другой следовал сзади, неся дорожную шкатулку и бочонок с сакэ.

– А это что за люди? – вопросили слепого, и тот ответил:

– Их двое, женщина и мужчина.

– До сих пор ты угадывал верно, – сказали гости, – но на сей раз все же ошибся! Мы видели своими глазами: оба прохожих – мужчины. У одного даже два меча, он, несомненно, самурай!

– Странно! – сказал слепой. – И все же это, безусловно, женщина. Уж не обманывает ли вас зрение?

Снова послали человека узнать, и тот услышал, как господин, понизив голос, говорил слуге, несущему бочонок:

– Ночью, на лодке, не спускай глаз с бочонка. Вместо сакэ в нем полно серебряных монет. Ночью дорога неспокойна, оттого-то я и переоделась мужчиной, чтобы съездить в Осака за товаром!

Послали расспросить путников поподробнее, и оказалось: то была переодетая хозяйка рисовой лавки с Пятого проспекта столицы.

Поединок в тучах

В первом году эры Гэнва^[9] случился раз снегопад, столь сильный, что в горах Хаконэ низкорослый бамбук совсем засыпало снегом, замерло движение на всех дорогах, и добрый десяток дней даже лошади не ходили.

Жил там в горах один отшельник, монах по имени Тансай, построивший себе одинокую келью на вершине, куда и птица не залетала, а питался он одними лишь ягодами да плодами. Так жил он, отрешенный от мирской суеты, не воздвигнув даже алтаря Будде, и достиг наконец столетнего возраста. Увеселял же он свою душу единственно игрой в шашки. И вот однажды в сих отдаленных горах появился престарелый монах и, на радость Тансаю, предложил сразиться с ним в шашки. Выглядел же он так: вся одежда его состояла из скрепленных меж собой листьев, бедра опоясаны стеблями глицинии, на смуглом до черноты лице сверкали огромные очи – словом, никак не походил он на смертного человека. Ел он сосновую хвою, говорил мало, так что лучшего товарища вовек не сыщешь.

Однажды вечером погас у них огонь в очаге, и тогда тот старец достал привязанный к поясу кожаный кошель и, вытащив из него кремень, промолвил:

– Это кремень, коими славится гора Курама. Мне дал его Ёсицунэ, мой господин, сказав, что с его помощью можно очень быстро добыть огонь!

Так рассказывал он с самым правдивым видом.

– Ведь Ёсицунэ жил так давно! – удивился Тансай. – Кто же вы такой?

– Я – Хитатибо Кайдзон^[10]. Конечно, теперь меня не узнать!.. – ответствовал тот.

«В самом деле, ведь, как гласят предания, о кончине Кайдзона ничего не известно, – подумал Тансай. – Вот чудеса!» И он стал расспрашивать старца:

– А что, правда ли, что покойный Бэнкэй^[11] был лицом смугл, ростом высок и такой страхолюдный, что на него и на картинках-то глядеть боязно?

– Это великое заблуждение! – ответил старец. – Он был красавец, второго такого красавца среди монахов не сыщешь! – И далее рассказал: – А вот сам господин Ёсицунэ, тот и впрямь никуда не годился: лицо круглое, нос приплюснутый, передних зубов не хватало, глаза косили, волосы курчавые, сам приземистый – никаких мужских достоинств за ним не числилось. Только духом был крепок, оттого и стоял во главе войска… И прочие воины были ему под стать: Катаока – жадина, Таданобу – пьяница, Исэ Сабуро всякий раз как что-либо покупал, так денег никогда не платил, в битвах при Амагасаки, Ватанабэ, Фукусима ни разу не расплатился с лодочником за перевоз, – раз он самурай, то и вози его даром! Кумаи Таро круглый год путался с гулящими девками, Гэмпати Хёэ сочинял прескверные стихи хайку, да и вообще на редкость был бестолковый. Суруга Дзиро, – все прямо диву давались, – ни летом, ни зимой не желал носить набедренную повязку. Камэи был ловкач и пройдоха. Судзуки и Цугунобу оба, на пару, всю жизнь бегали за мальчиками, Канэфуса, приверженец секты Дзёдо, только и знал, что молиться о будущей загробной жизни. Да ни одного путного человека среди них не было!^[12]

– Ну, а Сидзука?^[13] Была ли она и впрямь такая красавица, как теперь говорят? – спросил Тансай.

– Какое там! Да взять любую, чуть получше десяти первых встречных, да начать холить ее с утра до вечера столичной водой, так какая угодно станет красавицей! Прими во внимание, что в ту пору покровитель ее Ёсицунэ находился как раз в самом расцвете славы, да и долгов за ним не водилось, к тому же тогда еще не придумали законов, запрещающих носить шелковые или какие другие яркие ткани… В наше время, как посмотришь на наложниц нынешних князей, когда на заставах проверяют путешественников и они выходят из паланкинов, так, право же, они намного красивее, чем женщины минувших времен! О многом я мог бы еще рассказать, да, верно, ты подумаешь, что я вру! Вот если бы отыскался какой-нибудь свидетель!.. – И не успел он вымолвить эти слова, как вдруг у сплетенной из сучьев двери послышались шаги и, со словами: «Поистине, я слышу голос Кайдзона! Хотелось бы повидаться с ним, хотя бы недолго!..» – в хижину вошел человек.

– А, старый друг, старый друг! Как я рад, что дожил до этой встречи! Прежде всего позволь представить тебя почтенному хозяину… Это – Иномата Кохэйроку, он обитает в глуши горного края Биттю и на сей раз решил посетить нас. Познакомьтесь же и будьте друзьями!

Всю ночь напролет они говорили о былых сражениях так, будто эти битвы произошли вчера или сегодня.

– А что, Хэйроку, сила твоя не убавилась? – спросил старец.

– Да пожалуй, что прежняя! – отвечал гость и с этими словами обнажил до плеча правую руку. Кайдзон тоже завернул рукав до плеча и, вспомнив, как некогда они мерились силой на холме Камэвари, сказал:

– Что ж, поглядим, кто сильнее!

Без устали боролись они более трех часов, не уступая друг другу. А Тансай в роли судьи подбадривал то одного, то другого, и голос его разносился до самого неба, под конец же все трое сокрылись в тучах, так что исход этого поединка так и остался никому не известен.

Верные вассалы лисицы

В Химэдзи, что в провинции Харима, долгое время жила лисица, старшая сестра лиса Гэн Куро из Ямато. Она отрезала женщинам волосы, разбивала горшки в домах, во всех провинциях причиняла много неприятностей людям. Звали ее Лиса Осакабэ. Обликом походила она на человека, командовала несметным числом родичей-слуг, водила людей за нос, как только вздумается, и всячески их морочила.

Проживал в Химэдзи некий торговец рисом по имени Монбёэ. Однажды, проходя горной тропинкой в отдаленном, безлюдном месте, увидел он целое сборище лисят белой масти, без особого умысла бросил в них камешком и случайно попал в одного лисенка, да, как на грех, так метко, что лисенок тут же испустил дух. Пожалел Монбёэ лисенка, но тотчас позабыл о такой безделице и воротился домой.

В ту же ночь с конька крыши дома Монбёэ послышались сотни женских голосов:

– В кои-то веки наша маленькая принцесса изволила выйти на прогулку на вольный воздух, а ты лишил ее жизни! Это не пройдет тебе даром!

И тут же на дом Монбёэ градом посыпались камни. Повредили стены, разбили ставни в слуховых окнах, однако, когда рассвело, на земле не оказалось ни единого камешка. Все домочадцы Монбёэ очень перепугались.

Наутро в дом явился странствующий монах и попросил чашечку чая. Монбёэ приказал служанке подать ему чай, но не успела та поднести страннику чашку, как в дом ворвалось ни много ни мало три десятка здоровенных мужчин, похожих на стражников магистрата, с криками:

– Как смеешь ты укрывать монаха, коего разыскивают власти?!

Не слушая никаких объяснений, схватили они хозяина и хозяйку и наголо обрили им головы, после чего и у пришельцев и у монаха внезапно выросли хвосты, и они убежали прочь. Плачь – не плачь, а горю уже не поможешь!

Случилось так, что как раз в это время невестка Монбёэ гостила у своих родителей в родном доме, поскольку муж ее Мондзаэмон, сын Монбёэ, по делам уехал на север. Лис обернулся Мондзаэмоном, проник в дом в сопровождении нескольких спутников, схватил эту женщину и, воскликнув: «Стоило мне отлучиться, как ты завела любовника! Ну, да бог с тобой, убивать я тебя не стану!..» – в тот же миг наголо обрил ей голову.

– Я и в мыслях ничего подобного не держала! – горевала и плакала женщина. – Откуда такие подозрения, ведь мы женаты не первый год!..

– А, негодница! Так я доставлю тебе доказательства! – крикнул лис. Он и его спутники бросились к женщине, утащили ее далеко в горы, выстроились там в ряд и каждый по очереди назвал себя:

– Я – Врунискэ из Накайдо! Я – Тюдзабуро Старшинскэ! Я – Кинмару Невидимскэ! Я – Ямитаро Курворискэ! Я – Хананага Поле-Разорискэ! Мы верные слуги госпожи Лисы Осакабэ, ее славные рыцари-защитники! – И с этими словами они обратились в лисиц и исчезли с глаз долой. Невестка пошла к Монбёэ, сокрушалась и плакала, да только ничего уже нельзя было поделать…

Еще через день, в час Коня, по улице прошла пышная похоронная процессия. Впереди шел священник высокого ранга, за ним несли опахала, над гробом держали балдахин, изукрашенные носилки так и сверкали, внук покойного нес поминальную дощечку с его именем, родня обливала слезами рукава белых траурных одеяний, сограждане все, как один, шли в парадных торжественных нарядах. Процессия проследовала к месту сожжения, что было в нескольких ри от дома родителей Монбёэ. К ним поспешно прибежал посланец, сказавший:

– Прошедшей ночью господин Монбёэ скоропостижно скончался. Зная, как велико будет ваше горе, порешили сообщить вам об этом как можно позже. Поскорее ступайте к месту сожжения!

И вот, когда в слезах и печали предали огню тело Монбёэ и у погребального костра остались только родные, тот посланец промолвил:

– Увы, как все непрочно в сем бренном мире! Теперь, когда вы схоронили сына, ничто радостное вас в жизни больше не ожидает! Обрейте же голову и уйдите от мира! – И с этими словами он сбрил им волосы, разом превратив их в монахов.

Когда же родители вернулись в Химэдзи, оказалось, что у Монбёэ с женой тоже обриты головы. Досадовали они, горевали, но что поделаешь, ведь волосы в одну минуту не отрастают, и потому все они выглядели весьма забавно.

Свиток второй

Красавица в летающем паланкине

Во втором году эры Канъэй^[14], в начале зимы, неподалеку от селения Икэда, что в провинции Сэтцу, под священными соснами на горе, где стоит храм Курэха, неизвестно как оказался всеми покинутый паланкин, в каких ездят женщины. Паланкин сей заметили дети, собиравшие хворост, рассказали односельчанам, и вскоре вокруг него собралась толпа. Открыли дверцы, заглянули внутрь – в паланкине сидит женщина лет двадцати двух – двадцати трех, по всему видать – жительница столицы, из тех, про кого молва говорит: «Красавица!» И впрямь было на что посмотреть: черные волосы небрежно расчесаны, концы перевязаны золотой лентой, нижнее кимоно – белое, сверху надето другое, шелковое, на вате, с узором из хризантем и листьев павлонии, пояс китайского шелка, сплошь затканный рисунком, изображающим мелкие листики плюща, на голову наброшен прозрачный шарф тончайшего шелка. Перед женщиной стоял старинный лакированный поднос, на коем серебром и золотом были нарисованы осенние цветы и травы, уставленный самыми изысканными сладостями, и рядом лежала бритва.

– Кто вы, госпожа, и как очутились совсем одна в таком неподходящем месте? Поведайте нам, и мы доставим вас, куда прикажете! – на разные лады расспрашивали ее, но она в ответ не отвечала ни слова, сидела все так же неподвижно, опустив голову, и что-то жуткое чудилось в ее взгляде, отчего людям невольно стало не по себе, и они, обгоняя друг друга поспешили удалиться.

«Но ежели оставить ее там на всю ночь, ее могут съесть волки! – рассудили жители деревни. – Надо перенести паланкин в город, постеречь его этой ночью, а наутро доложить обо всем правителю!» С этой мыслью возвратились они к подножию горы, однако паланкина там уже не было: он перенесся примерно на один ри к югу, на песчаный берег реки, и оказался поблизости от постоялого двора Сэгава.

С наступлением ночи, когда ветер зловеще шумел в соснах и ни души не было видно на дорогах, местные парни-погонщики отправились туда, где сидела женщина, и начали с ней заигрывать, требуя, чтобы она их приласкала, но та по-прежнему хранила молчание. Неотесанные мужланы уже протянули было к ней руки, как вдруг из ее тела справа и слева высунулись ядовитые змеи и так сильно искусали грубиянов, что у них в глазах потемнело, они лишились сознания и только чудом остались живы и весь год потом тяжко хворали.

Рассказывали, что паланкин перенесся затем к речке Акутагава, видели его и перед храмом Мацуо, а на следующий день очутился он уже в окрестностях Тамба, нигде не задерживаясь более часа. Со временем женщина, ехавшая в паланкине, превратилась в хорошенькую девочку-служанку, потом – в восьмидесятилетнего старца, иногда видели ее с двумя лицами, или она оборачивалась старухой без глаз и носа, – всем, кто ни встречал ее, представала она в разном обличье, так что с наступлением темноты люди от страха не решались выйти из дому, и привычный уклад жизни был нарушен.

Если же ничего не ведавший путник ночью проходил по дороге, то, к великому его испугу и удивлению, к плечам его неожиданно прилипали палки паланкина, хотя ни малейшей тяжести он при этом не чувствовал. Однако не успевал он пройти и одного ри, как ощущал такую усталость, что у него отнимались ноги, – вот какая беда его поджидала!

Это и был известный по рассказам «Летающий паланкин из Куга-Наватэ».

Чудеса эти продолжались вплоть до середины эры Кэйан^[15], а потом сей паланкин незаметно куда-то скрылся. Говорили только, будто местные крестьяне видели, как в окрестностях Хасимото и речки Кицунэгава ночью пролетел странный, доселе невиданный огненный шар.

Двенадцать человек, разом ставшие монахами

Поистине достоин похвалы тот, кто, связав вместе пустые легкие тыквы, заранее учится с их помощью плавать и постепенно овладевает этим искусством, дабы не оплошать в решающую минуту…

В летнюю пору, когда море спокойно, его светлость, пожелав развлечься морской прогулкой, направил свой корабль к берегам бухты Кога, что в провинции Кисю. С другого корабля, где помещалась кухня, доставляли угощение на княжеское судно; прислужник, ведавший кухней, носил яства, плавая стоймя, и в воду при этом погружался только по пояс, а двигался так спокойно и ловко, будто ходил по крытому циновками полу. Другие самураи, плавая в воде, могли побрить себе голову, играли в го или, передавая друг другу большие чарки с сакэ, изготовленные из раковин «омугаи», ловко их осушали. Были тут и такие пловцы, что с увлечением распевали песенки «кусэмаи», ударяя при этом в такт в барабанчик, или же проворно чистили тыквы – вот уж поразительное искусство! Но были люди, еще более ловкие: захватив с собой связанную в пучки солому, они погружались в море и возвращались обратно только через четыре с лишним часа, изготовив за это время из соломы, перевязанной тоненькими бечевками, изображение бога-силача Нио, да так умело, что видна была каждая мышца на руках и ногах того божества. Даже монахи, для коих изготовление фигурок Нио – привычное ремесло, не смогли бы сделать это искуснее.

Пока длились разнообразные развлечения, его светлость, заметив, что некий самурай по имени Сэкигути, прославленный мастер дзюдо, стоит неподвижно и задумчиво смотрит вдаль, отдал приказание своему пажу, и тот, со словами: «По воле господина!» – внезапно столкнул того самурая в море. Сэкигути погрузился в волны, но вскоре выбрался из воды и поднялся на борт дальнего судна.

– Вот ведь самый искусный фехтовальщик, а ежели застигнуть его врасплох, так ни на что не способен! – принялись тут же все над ним насмехаться, однако Сэкигути, казалось, нисколько не смутился.

– Как же ты дал столкнуть себя в воду, не оказав никакого сопротивления? – обратился к нему его светлость, когда Сэкигути снова перешел на его корабль, и Сэкигути ответил, что опасался причинить вред пажу, зато оставил отметину на левом рукаве его платья. Его светлость позвал пажа, взглянул – и что же? – на его полотняных хакама и на накидке виднелся разрез длиной около двух-трех сун, а на левом боку на коже тянулась царапина, да такая тонкая, будто паж оцарапался о колючку. При виде этого все, начиная от его светлости и кончая самураями из его свиты, всплеснули руками от восхищения.

Оказалось, что Сэкигути, падая в море, успел вытащить кинжал и нанести пажу порез, но столь легкий, что даже сам пострадавший этого не заметил, тем паче не могли усмотреть наблюдавшие эту сцену. Столь молниеносны были его движения, что по справедливости мог он считаться первым по ловкости и быстроте среди самураев всей Японии. Убедившись в сноровке Сэкигути, его светлость остался чрезвычайно доволен.

Пока княжеское судно объезжало бухту за бухтой, другой корабль, на котором ехали самураи из его свиты, причалил к каменистому берегу, и тут гульба пошла даже за оградой стоявшего там храма, посвященного богу – покровителю Авасима. Молодые самураи быстро захмелели и не заметили, как вдруг поднялись огромные волны, заклубились черные тучи, и в море появился огромный змей – длиной он был более десяти дзё, а чешуя на нем так и ходила ходуном, словно мельничные колеса. Рога на голове напоминали высохшие стволы деревьев, пасть изрыгала пламя, огромное туловище походило на плывущую гору. Всех охватил страх и смятение, а змей между тем уже приблизился к кораблю его светлости. Однако его светлость встретил чудовище ударом копья, и тот в испуге повернул вспять, отчего море сильно заволновалось, так что небольшие суда едва не перевернулись. В это время со стороны взморья показалась быстроходная лодка, в коей сидело двенадцать человек. И в то самое мгновение, когда они хотели проскользнуть мимо змея, он одним махом заглотил и лодку, и ехавших в ней людей; по его телу пошли судороги и корчи, однако вскоре лодка вышла у него через задний проход и причалила к берегу. Когда подошли к лодке и взглянули на сидящих в ней людей, то оказалось, что все они от страха лишились сознания, и волосы на голове у них вылезли все до единого волоска, так что в мгновение ока превратились они в бритоголовых монахов.

Тайный родник, пробившийся из земли

В селении Кохама, в провинции Вакаса, жил в богатстве некий купец по имени Этигоя Дэнскэ, торговавший нитями, из которых рыбаки плетут свои сети, и был он в той гавани человек всем известный. Служила у него в доме служанка по имени Хиса; согласно договору, она должна была работать у купца определенное число лет. Для уроженки северных мест она считалась весьма красивой, и многие мужчины в нее влюблялись, она же всем сердцем привязалась к одному странствующему торговцу по прозвищу Сёкити из Столицы, привозившему товар в их селение. Ему тоже полюбилось это глухое местечко, и так долгое время продолжалась его связь с Хиса. Сёкити был еще не женат и тайно встречался с Хиса, обменявшись с нею клятвами любить друг друга до гроба.

Однако жена купца выследила их и принялась грубо бранить и попрекать Хиса.

«Все оттого, что смазливая, вот и распутничает! Проучу же ее, да так, чтоб запомнила хорошенько!» – решила хозяйка и, докрасна раскалив в огне щипцы для угля, прижала их к левой щеке Хиса, так что нежная кожа обгорела и сморщилась. Для женщины это великое горе! Хиса словно ума лишилась, и, глядясь в заветное свое туалетное зеркальце, в отчаянии ломала руки, сокрушаясь при виде столь обезображенного своего лица. И вот, решив, что дальше жить на свете не стоит, утопилась она в море, в бухте Кохама, оставив записку, в коей изложила все, что накипело у нее на сердце. А ночь в ту пору выдалась бурная, и волны унесли тело неизвестно куда. «Бедняжка!» – сказали люди, тем дело и кончилось.

Было это в первом году эры Сёхо^[16]. И случилось так, что девятого дня второго месяца того же года в деревне Акисино, в краю Ямато, собрались крестьяне, чтобы добыть воду для орошения полей. Стали рыть пруд на участке, где в давние времена находился храм, но, хотя земли они уже вынули гораздо больше, чем обычно, до подземной воды никак не могли добраться. В сердцах принялись крестьяне еще усерднее долбить землю мотыгами и лопатами, рыли еще три дня и две ночи и наконец почувствовали, что вода уже близко. Вдруг раздался оглушительный грохот, как будто катились одновременно сотни повозок, земля в одном из углов разверзлась, оттуда взметнулась ввысь струя чистой воды и вдруг забурлила, закипела, словно водоворот Наруто в Ава, и так продолжалось четыре часа кряду. Заполнив пруд, вода перелилась через край, как бывает, если над всей провинцией пронесутся обильные ливни, к немалому испугу всех жителей.

На следующий день вода успокоилась, люди подошли к пруду и увидели, что к берегу, поросшему колючим кустарником, течением прибило утопленницу, молодую женщину лет восемнадцати-девятнадцати. Сострадательные крестьяне вытащили тело на берег и убедились, что женщина эта не из их деревни. Особенно же странным казалось то, что утопилась она, судя по всему, уже дней десять тому назад.

В это время мимо проходил путник, возвращавшийся с богомолья в храм Тодайдзи в городе Нара. Бросив взгляд на покойницу, он промолвил:

– Бывает же на свете такое сходство! Женщина эта – точь-в-точь служанка в доме Этигоя, хоть и далеко это отсюда, в другом краю!

С этими словами он подошел поближе, внимательно посмотрел и увидел, что одета она в кимоно, синее в белых звездочках, с хорошо знакомым ему желтым в полоску поясом, на груди же у нее нашли маленькую шкатулку и талисман. Шкатулку открыли и обнаружили в ней изображение Будды Амиды из храма Дзэнкодзи, четки из косточек растения дандоку и послание; когда его прочитали, оказалось, что женщина и в самом деле из провинции Вакаса.

– И впрямь ведь издавна рассказывали, будто из провинции Вакаса в столицу Нара текут подземные воды. Однако с незапамятных времен и до сего дня ничего подобного видеть не доводилось! – говорили люди.

Покойницу похоронили, заботливо отслужив заупокойную службу. Путник же, забрав все принадлежавшие покойнице вещи, продолжал путь на родину, в Вакаса. Услышав его рассказ, жители Вакаса всплеснули руками от удивления и стали жалеть бедную Хиса еще больше, чем раньше.

А Сёкити, прослышав об этом, бросил торговлю, ушел от мира, постригся в монахи и, отправившись в деревню Акисино, посетил там могилу Хиса. Предавшись воспоминаниям о ней в тени бамбука, что посадили крестьяне, дабы приметить ее могилу, он незаметно для себя задремал.

Но не успел он заснуть, как явилась вдруг пред ним огненная колесница, а в колеснице той ехали две женщины. В одной из них он безошибочно признал жену Дэнскэ. Вторая же, крепко ее державшая, прижимала к лицу ее раскаленные щипцы – то была, вне всяких сомнений, его возлюбленная, девушка Хиса, как живая. «Наконец-то я утолила свою печаль!» – раздался голос, и оба призрака тут же исчезли. Случилось это одиннадцатого дня третьей луны, и в тот же день в тот же час в провинции Вакаса жена Дэнскэ, вскрикнув, внезапно испустила дух.

Золотая кастрюлька в придачу

За пеленой холодного дождика скрылась гора Икома, и солнце клонилось уже к закату, когда некий скупщик ваты, спешивший поскорее вернуться домой, в селение Хирано, добрался наконец до места, именуемого Источник Икицуги; во времена оны проходил здесь поэт Нарихира, направляясь к возлюбленной, обитавшей в Такаясу… Вдруг торговца догнал какой-то старик, по виду – лет восьмидесяти или, может быть, даже старше, и просит:

– Извини за дерзкую просьбу, но для моих старых ног горная дорога слишком уж тяжела! Не подсадишь ли меня на спину?

– Пустяковое было бы дело! – ответил торговец. – Да только, как на грех, несу я тяжелый груз, а потому выполнить вашу просьбу мне никак не возможно!

– Ничего, если в сердце у тебя есть сострадание к старику, тебе не будет тяжело! – промолвил старик и с этими словами, как птица, вспорхнул на спину к торговцу.

Так прошли они немногим больше одного ри. А когда приблизились к сосновой роще, – тут, кстати, и погода разгулялась, – старик легко спрыгнул на землю и сказал:

– Думается мне, ты все же притомился! В благодарность за твой труд желал бы я угостить тебя хоть чарочкой сакэ, хоть это и ничтожное возмещение за усердие. Поди сюда!

Торговец оглянулся – никакой фляжки у старика при себе не было. Странными показались ему слова старика, однако он все же подошел ближе, и тут из дыхания, выходившего из уст старика, явился вдруг красивый бочонок сакэ.

– А теперь хорошо бы закуску!.. – сказал старик и сотворил таким же манером множество маленьких золотых кастрюлек, полных разных редкостных яств. Но и этого показалось ему мало, и со словами: – А сверх того раздобудем-ка приятную собеседницу!.. – он снова дунул, и глазам их предстала красавица лет четырнадцати-пятнадцати, державшая в руках бива^[17].

Она перебирала струны, разливала сакэ по чаркам и всячески ухаживала за стариком и торговцем, прислуживая им за трапезой, так что торговец и не заметил, как захмелел. Тут старик сказал:

– А теперь надо бы чего-нибудь прохладительного! – И перед ними оказалась дыня, хотя пора созревания дынь давно миновала.

От такого роскошного угощения показалось торговцу, будто он очутился в раю, а тем временем старик, положив голову на колени красавицы, уснул так крепко, что даже захрапел во сне. Тогда женщина, понизив голос, сказала:

– Я – наложница этого господина, прислуживаю ему утром и вечером и постоянно о нем забочусь. Прошу вас, не выдавайте меня – пока он спит, я повидаюсь с тайным моим возлюбленным!

И не успела она проговорить эти слова, как из ее дыхания явился юноша лет шестнадцати.

– Это тот, о ком я вам говорила, – сказала красавица, и, взявшись за руки, они стали прогуливаться неподалеку, распевая песни, а потом скрылись неизвестно куда и долгое время не возвращались.

Всякий раз, как старик ворочался во сне, торговец замирал от страха, тревожась, что тот проснется, и не мог дождаться минуты, когда вернется красавица. Наконец она возвратилась, снова проглотила этого юношу, а тут и старик проснулся, заглотил подряд всю утварь, оставил лишь небольшую золотую кастрюльку, которую и поднес торговцу. Изрядно захмелев, принялись они беседовать о том о сем, а когда дело дошло до песен «Ветер в соснах вековечных…» и «Долгие годы, в счастье и славе…», старик взмыл в воздух и улетел в сторону Сумиёси, благо к этому времени и солнце уже закатилось в воды залива Наго.

Торговец же некоторое время еще дремал, и ему привиделся сон.

И было то весьма занятное сновидение: будто осыпались лепестки цветущей по весне сакуры и тут же превращались в рисовые колобки; стоило лишь дотронуться до полога от москитов, как на небо тотчас же всходила луна. Ему снились новогодние украшения из веток сосны, а рядом толпы людей плясали по случаю праздника Бон, так что казалось, будто и Новый год, и праздник Бон наступили одновременно, и невозможно было понять, ночь стоит или день… Иными словами, торговец и повеселился на славу, и еще получил в придачу золотую кастрюльку.

Вернувшись в деревню Хирано, он рассказал о том, что приключилось с ним по дороге, и люди сказали:

– Не иначе как то был святой мудрец Сёба. Ходит предание, будто он ежедневно летает из Сумиёси в Икома. Наверняка то был он!

Ветряная колесница в волшебной стране

Есть много таинственного на свете. В глуши гор Хида с давних времен существовало никому не ведомое селение, о каковом даже окрестные жители никогда не слыхали…

Однажды местный правитель заметил в горах дровосека; человек тот, раздвигая траву и деревья, скрылся в чаще, хотя никакой дороги там не было. Правитель последовал за ним, пересек горные вершины, куда и птица не залетает, потом около трех ри прошел по ущелью и наконец увидел зияющую мраком пещеру, в которой и скрылся неведомый горный житель. Правитель заглянул в пещеру, но там царила полная тьма, только внизу голубел чистый источник и в воде резвилось множество обычных золотых рыбок. «Коль скоро уж я забрался в такую глушь, было бы недостойно самурая воротиться, не узнав, что тут находится!» – решил правитель, спустился вниз на несколько тё и очутился перед ступеньками, ведущими к воротам в китайском стиле, и все это было так богато изукрашено драгоценными камнями, что, казалось, ни дать ни взять, перед ним сам дворец Кикэндзё^[18].

В ту пору была зима, и правитель шел через горы, ступая по палой листве, покрытой инеем; здесь же цвела весна, щебетали жаворонки, пели соловьи, продавцы свежей макрели и каракатиц приветливо зазывали покупателей. И пока правитель любовался всеми этими чудесами, его стала одолевать дремота, и, устроив себе изголовье из травы, которая росла тут же рядом, он забылся волшебным сном.

И вот приснилось ему, что над ним склонились две отрубленные женские головы: то были женщины-разносчицы. Они обратились к нему с мольбой:

– Поистине мы сгораем от стыда, представ перед вами в столь неприглядном виде! Мы жили в дальнем уголке столицы, кормились тем, что ткали полосатые шелковые ткани, и жили безбедно. Но вот случилось, что муж наш простудился, начал хворать и в конце концов умер. Перед смертью он передал нам две тысячи хики^[19] шелка, которые успел соткать, и так как детей у нас не было, то он завещал нам: «Продайте шелк, и на эти деньги живите, сколько сможете, а потом постригитесь в монахини!..» И мы, согласно его завещанию, распродавали товар то на одном рынке, то на другом и потихоньку жили. Но вот не прошло и года после кончины мужа, как некий человек прислал одной из нас любовное послание. Для нас это была полная неожиданность! Звали того человека Ятэцу, жил он в наших краях и был известный силач. Разгневался он, что не получил ответа на свою записку, пробрался ночью к нам в дом, зарубил нас обеих насмерть и похитил всю шелковую пряжу, а тела наши зарыл на краю поля. Власти расследовали сие преступление, но убийцу так и не удалось найти, и Ятэцу здравствует и поныне, что нам нестерпимо обидно. Особливо же просим вас принять во внимание, что слова его о любви были не иначе как ложью и попросту хитростью, дабы похитить наше имущество – шелка, оставшиеся от мужа. Молим вас, поведайте об этом властям и отомстите за нас нашему погубителю! – так умоляли его две женские головы, припадая к рукавам его одежды.

– Просьбу вашу легко исполнить! – ответствовал он. – Но какие же доказательства смогу я привести, обращаясь к правителю края? Ведь никаких улик не осталось!

– Нет, – отвечали женщины, – улики имеются! – И все подробно ему рассказали: – К югу отсюда есть обширное поле, где не росли раньше ни трава, ни деревья, однако после того, как убийца зарыл на том поле наши тела, выросла там красавица-ива с раздвоенным стволом. Она-то и послужит уликой! – И с этими словами призраки вдруг исчезли, и правитель проснулся.

«Странный, удивительный сон!» – подумал он и пошел на то поле, а там уже собрались все жители деревни, которые надивиться не могли:

– До сих пор никто из нас никогда не видел здесь эту иву!

«Значит, все верно, правду рассказали мне женщины», – подумал правитель и доложил обо всем властям. Тотчас же велели раскопать землю на поле, и все оказалось точь-в-точь, как приснилось правителю: там были зарыты два трупа, ничуть не изменившиеся, совсем как живые, только с отрезанными головами. Доложили правителю страны о сем происшествии, и по его приказанию тюремщики ворвались в дом к Ятэцу, схватили его, связали и казнили со словами:

– Пеняй теперь на себя, во всем виноват ты сам.

Его насадили на железный прут, а потом выставили тело на позор в людном месте.

Самурая же в знак благодарности одарили многими штуками полосатой шелковой ткани и предостерегли: «Если станешь медлить и задержишься в этой стране, жизни твоей придет конец!» Затем его усадили в алую колесницу, что приводилась в движение ветром, колесницу обступили плывущие облака, и в одно мгновение он очутился у себя на родине, в знакомом селении. Когда же он поведал людям обо всем, что с ним приключилось, те сказали:

– Давайте отыщем это скрытое от мира селение! – И отправились на розыски в горы. Много сотен людей искали этот потаенный край по долинам и вершинам, но так ничего и не нашли.

Смертный Будда – Покровитель Младенцев

В окрестностях Китано жил некий человек. Жил он одиноко, в маленьком домике, изо дня в день занимался изготовлением пряжек для соломенных плащей-дождевиков, и так в уединении текли его годы.

Немало в столице развлечений и утех на любой вкус; этот же человек более всего любил, собрав девочек, таких маленьких, что еще не знали, где запад, где восток, делать для них игрушки, какие им могут понравиться, и проводить с ними дни в незатейливых детских играх. Дети весело резвились, не вспоминая об отце с матерью, и родители их, жившие в скудости, радовались, что этот человек облегчает их бремя, и почитали его как самого Будду – Покровителя Младенцев.

Потом этот человек стал бродить по ночам, прячась от лунного света, по улицам столицы, похищал красивых девочек и, приласкав их, прятал денька два-три у себя, после чего отпускал домой. Люди никак не могли понять, куда это вдруг девалась дочка, многие стали бояться выпускать на улицу девочек после наступления сумерек; переполох в столице поднялся страшный! Вчера горевали, что исчезла дочь мастера, изготовлявшего четки, сегодня в печали и страхе разыскивают дочку гончара…

И вот, как раз в это время наступил майский праздник, когда карнизы домов пышно украшают цветами ириса. На одной из оживленных улиц, где во множестве теснились лавки, торгующие одеждой, стоял дом некоего торговца по имени Кикуя, и была у него единственная семилетняя дочка, отличавшаяся поразительной красотой. Ее-то и заприметил тот человек, когда она проходила по улице в сопровождении кормилицы и служанки, державшей над ней зонтик, чтобы защитить ребенка от лучей вечернего солнца, подскочил, схватил на руки и бросился наутек. Кормилица и служанка подняли отчаянный крик, люди бросились вдогонку за похитителем, но быстро упустили его из вида, ибо был он столь скорым на ногу, что мог за один день покрыть расстояние от столицы до Исэ, так что догнать его было бы весьма трудно. Одни, бывшие свидетелями похищения, говорили, что то была женщина с длинными мочками ушей, в широкополой шляпе, плетенной из камыша, другие утверждали: «Нет, это явился сам оборотень, одноглазый, лицо у него смуглое, почти черное…» – и все описывали его внешность по-разному. Родители девочки в великом горе искали ее, бегали по всей столице и наконец отыскали, забрали домой и доложили обо всем происшедшем правителю. Правитель приказал тому человеку явиться и спросил, зачем он совершает такие поступки. И тогда тот ответил:

– Как увижу маленькую девочку, так, сам не знаю отчего, хочется мне ее унести, да и только! До сей поры я похитил уже не одну сотню девочек, держал каждую у себя три дня, а то и пять, потом возвращал родителям. И никаких особых умыслов при том не имел!

В самом деле, такое и раньше случалось нередко, и если никто о том до сих пор не ведал, то лишь оттого, что столица наша поистине велика и обширна!

Больной бог грома

Жадность губит семью и род, вызывает вражду меж братьями, и, увы, случается это в нашем мире нередко…

В провинции Синано, у подножия горы Асама жил поселянин по имени Мацуда Тогоро, давний житель тех мест. В нынешнем году стукнуло ему восемьдесят восемь лет, и он со спокойной душой ожидал кончины, ни о чем в сем мире более не жалея. И вот, когда приблизился его смертный час, он призвал к изголовью двух своих сыновей, коих звали Тороку и Тосити, и сказал:

– После моей смерти все имущество вплоть до золы от сожженной рисовой шелухи разделите ровно пополам, и оба наследуйте мое достояние. И вот еще что скажу вам: сей меч – семейное наше сокровище, благодаря ему удалось мне спастись от смерти и благополучно прожить на свете вплоть до моих преклонных лет. А посему, даже если случится вам обеднеть настолько, что пойдет на продажу вол – драгоценный помощник земледельцу, ни в коем случае не расставайтесь с этим мечом. – Так с особой настойчивостью наказал им отец и вскоре удалился навеки в Чистую землю.

Не успели миновать первые семь дней траура по умершему отцу, как сыновья уже начали спорить из-за наследства. Разделив пополам всю утварь, каждый забрал свою половину.

И старший и младший брат – оба во что бы то ни стало хотели завладеть заветным мечом и так из-за него ссорились, что родня, удрученная их безобразной распрей, решила вмешаться.

– Что ни говори, а право за старшим сыном. Отдай меч Тороку! – всячески уговаривали они младшего брата, но тот продолжал упорствовать.

Старший, в свою очередь, ни за какие блага на свете не хотел уступить младшему брату. День за днем проходил в тщетных попытках уладить спор, и все без толку.

– Если меч будет мой, – сказал наконец Тороку, – я готов отдать Тосити мою долю наследства!

На том дело кое-как сладилось, и Тороку, с единственным своим имуществом – мечом, покинул дом. «Отныне я не буду крестьянствовать!» – решил он, отправился далеко в столицу, пошел к знатоку-оружейнику и показал ему меч. И что же? Оказалось, лезвие у меча совсем тупое и к тому же перекаленное, так что, сказал оружейник, меч никуда не годится. Тогда Тороку возвратился на родину, пошел к матери и стал расспрашивать ее, откуда взялся меч. И старуха-мать рассказала:

– Случилось однажды в давние времена, что во всей провинции Синано наступила засуха, и продолжалась она сто дней, так что даже заливные поля в низинах и те пересохли. Начались распри из-за воды между деревнями. И вот как-то раз ваш отец в пылу спора напал с мечом на крестьянина из соседней деревни, но меч был тупой и ничуть не поранил противника. Дело обошлось без смертоубийства, и отец таким образом избежал наказания, хотя находился на волосок от смерти. И тогда, радуясь, что меч оказался тупым и им нельзя убить человека, отец назвал его прародителем своей жизни и стал чтить как сокровище нашей семьи. Мне же с самого начала было известно, что меч сей – отнюдь не творение какого-либо знаменитого оружейника, и потому я весьма удивлялась, что ты так его домогался. А ссора та произошла в начале шестого месяца года, в середине эры Сёхо. Множество крестьян из нашей и соседней деревни собрались возле оросительного канала, старейшины спорили с таким жаром, что, казалось, готовы лечь костьми, лишь бы получить воду. Еще немного, и завязалась бы драка, как вдруг при ослепительном сиянии солнца раздался громкий стук барабана, с неба спустилась черная туча, из нее вышел бог грома в красной набедренной повязке и сказал крестьянам: «Прежде всего утихомирьтесь и слушайте! Долгая засуха, из-за коей страдают все деревни, – это наших рук дело. Причина же вот в чем: боги грома, ведающие дождями, все – молодые парни, только и знают, что развлекаться с ночными звездочками, с ними и истратили полностью свое драгоценное семя, и не осталось у них достаточно влаги, чтобы пролить дожди, хотя это премного их огорчает. Вот отчего случилась засуха. Если вы пошлете им лекарство – корень лопушника, что растет на ваших полях, то обещаю вам, что немедленно пойдет дождь». – «Да это проще простого!» – отвечали крестьяне и тотчас же собрали целую уйму корней лопушника. Бог грома навалил охапку на Небесную Лошадь и поднялся на небо. И уже на следующий день корень возымел действие – начал накрапывать дождик, кап-кап, кап-кап, точь-в-точь как бывает при заболевании дурной болезнью, – так рассказала мать.

Свиток третий

Как блоха удрала из клетки

Наступил конец года – время, когда с горы Фудзи начинают дуть холодные зимние ветры, а городские жители в краю Суруга больше всего остерегаются воров и пожаров. В эту пору поселился в тех местах некий ронин по имени Цугава Хаято, человек благородный. Жил он безбедно, самурайский свой меч и все доспехи сохранил в целости, как и в те годы, когда находился еще на службе, снимал маленький домик, слуг же почему-то не держал. И вот восемнадцатого дня двенадцатой луны в полночь к нему в дом забралась целая шайка воров. Хаято проснулся, схватил меч, лежавший у изголовья, ранил нескольких воров, остальные в страхе удрали, а так как воры ничего не успели украсть, он не стал извещать власти о нападении и ничего не сказал соседям.

Той же ночью, в конце той же улицы, воры забрались в дом к красильщику, все переворотили, похитили готовые шелка и ящик с деньгами. Хозяин вытащил было алебарду из ножен, но его окружили, зарубили насмерть и унесли из дома все подчистую.

С наступлением дня власти приступили к расследованию. «Все разбойники – бородатые, с мечами – большим и малым», – показали слуги, а тут как раз соседи донесли, что у ворот дома Хаято видны следы крови; его объяснения и доводы не помогли ему, и для дальнейшего разбирательства заключили его в тюрьму по подозрению в ночном разбое.

– Ваше имя, ваша прежняя служба? – спросили у него на допросе, но Хаято, улыбнувшись, ответил:

– Коль скоро очутился я в таком положении, нет у меня больше имени, которое я мог бы с гордостью объявить!

Одним словом, случай выдался трудный, а между тем время шло, и через семь лет вышел приказ всех узников из провинции Суруга перевести в темницы города Киото.

* * *

Вместе с преступниками томиться в тюрьме – бывает ли участь горше для достойного человека? У Хаято было много знакомых, которые могли бы помочь ему выйти на волю, однако, рассудив, что сам допустил промашку, он не роптал на власти и примирился с несчастной своей судьбой.

Однажды в дождливый день при слабом свете, едва проникавшем сквозь железные решетки, узники, как всегда, занимались кто чем: один выдергивал волоски из бороды с помощью составленных вместе створок ракушки хамагури, другой мастерил фигурки Будды из туалетной бумаги, на разные лады показывая свое искусство, и не было среди них ни одного тупого или неловкого человека. Был там узник с седыми волосами, связанными узлом, с виду точь-в-точь святой мудрец и волшебник. У него была клетка для насекомых, которую он сам искусно сплел, и держал там вошь, коей стукнуло уже тринадцать лет, и блоху девятилетнего возраста, каковых любил чрезвычайно и кормил, позволяя сосать кровь из собственной ляжки, отчего обе разрослись до необычайно больших размеров и весьма к нему привязались; по его приказанию вошь исполняла Танец Попрошайки, а блоха выпрыгивала из клетки. И хотя горестно было узникам, зрелище это и развлекало и утешало.

Другой узник поделился с товарищами секретами воровства среди бела дня, коим обучился у самого Исикава Гоэмона. Тут и остальные стали хвастаться былыми своими подвигами, и один из них, по прозвищу Синкити Жулик, в ответ на вопрос, почему у него не хватает одного уха, сказал:

– Сорок три раза попадал я в опасные переделки, но ни разу не был ранен. Но вот однажды случилось нам забраться в дом к некоему ронину в провинции Суруга, и он так проворно пустил в ход меч, что мы еле унесли ноги. В жизни не бывало у меня таких промахов! Но даже эта неудача, увы, не послужила уроком – той же ночью проникли мы в дом к красильщику, хозяина ограбили и убили… – И он рассказал все, как было. Хаято услышал его рассказ.

– Я и есть тот самый ронин! – воскликнул он. – За преступление, совершенное тобой и твоими дружками, попал я в столь большую беду! Здесь, в темнице, я не о жизни своей горюю – обидно мне умереть, опозорив честное имя самурая. Прошу тебя, умоляю, помоги рассеять тяготеющее надо мной подозрение!

Вор внял его просьбе.

– Мы с приятелем угодили сюда не за то старое преступление, на сей раз мы повинны еще и в убийстве женщины. Так и так нам не миновать смертной казни… О тебе же я все доложу властям…

И они обратились к тюремщику. Когда же оба дали подробные показания, дело, тянувшееся столь долго, наконец-то пришло к благополучному окончанию. Хаято освободили, и в награду за долгие его муки ему было милостиво обещано выполнить любое его желание. Он с благодарностью выслушал и ответил:

– Если так, то я просил бы, чтобы этим двум узникам сохранили жизнь. В свое время я по их милости попал в беду, но теперь, благодаря их свидетельству, я смог сохранить незапятнанным мое честное имя самурая, чему рад бесконечно!

Так неоднократно обращался он к властям с этой просьбой и, в конце концов, добился спасения обоих.

Воскресение из мертвых

В столице, на Верхней улице Богачей, жил без забот и огорчений некий человек; день провожал он, любуясь цветением сакуры на горе Хигасияма, а рассвет встречал, наслаждаясь лунным сиянием у пруда Хиросава, – так жил он, не ведая горестей бренного мира, осенью и зимой занимаясь изготовлением сакэ, весной же и летом отдаваясь досугу.

Долгое время мечтал он о ребенке, и вот наконец родилась у них единственная дочь. Девочке наняли кормилицу, радели о ее воспитании; когда же ей исполнилось четырнадцать лет, стала она девицей без малейшего изъяна, и немудрено, что многие молодые люди серьезно о ней подумывали. Тогда, по умному рассуждению матери, решили поторопиться с тем, чего не следует откладывать в долгий ящик, заботливо приготовили все приданое и, не дав ответа на сыпавшиеся со всех сторон предложения, решили отправиться на праздник любования сакурой, дабы устроить там как бы смотр женихам. Но как раз в это время девица простудилась и захворала. Созвали всех врачей, сколько их было в столице, лечили на все лады, но напрасно… И вот – о горе! – тихо, словно уснув, она покинула этот мир.

Горе родителей было беспредельно. На закате они в грустном молчании проводили ее тело к месту сожжения и, услышав тройной удар колокола в храме Сэмбон, сильнее прежнего почувствовали бренность этого мира. Когда же дым поднялся к небу, даже служанки сокрушались так сильно, что, казалось, готовы были прыгнуть в костер, чтобы сгореть вместе с барышней. В печали возвратились домой, и чудилось им, что сумрак весенней ночи полон глубокой скорби. А тут еще стал накрапывать дождик, и это тем паче усугубило их горе.

На рассвете, в четыре часа утра, отправились забрать пепел. И тут случилось, что муж кормилицы пришел первым, поскольку дом его был расположен ближе других к месту сожжения. Ни души не встретил он на дороге, а ночное весеннее небо показалось ему даже более зловещим, чем накануне.

Когда подошел он к месту сожжения, то сперва ничего не мог разглядеть во мраке. И вдруг обо что-то споткнулся. Вскрикнув от страха, поднял он еще тлевшую головешку, посветил – не иначе как мертвое тело. «Кто бы это мог быть?» – подумал муж кормилицы, прочитал заупокойную молитву, затем приблизился к месту сожжения барышни, глянул и обомлел: гроб, обугленный, почерневший, откатился далеко от кострища. Тогда он снова посмотрел на тело и увидел, что то была барышня, и, хотя волосы у нее обгорели, ее можно было узнать, и она еще слабо дышала. Вылив ей в рот несколько капель державшейся на листьях росы, он снял с себя кимоно, закутал девицу, а в костер положил чьи-то кости, что валялись неподалеку; потом взвалил ее на спину и пошел по улице, тянувшейся вдоль плотины, к дому, где сдавали помещения внаем. Там он растолкал женщину, с коей издавна был в связи, сказал, что с ним больная, каковую должно лечить ото всех втайне, и поместил девицу в одной из комнат. Когда же рассвело, он увидел – все тело у нее обуглено, что головешка, и подумалось ему, что она никогда уже не обретет человеческий облик. Тем не менее биение пульса вселяло надежду, и, послав за ее постоянным врачом, он рассказал тому, как было дело. Стали пользовать ее лекарствами, и через некоторое время она открыла глаза, зашевелила руками и ногами, и ее пугающий облик начал мало-помалу меняться к лучшему.

Прошло полгода. Муж кормилицы справился у врача о самочувствии девушки, – оказалось, она ни разу не промолвила ни словечка, словно до сих пор не пришла в сознание. Врач никак не мог понять, в чем причина ее молчания, и посоветовал обратиться к гадальщику.

Пригласили некоего прорицателя по фамилии Абэ, тот раскинул гадальные кости и сказал:

– Сколько бы лекарств ни давали этой девице, все равно они ей не помогут. И все оттого, что ее родня по-прежнему продолжает молиться за нее, как за покойницу!

Так он сказал, будто все насквозь видел.

«Ну, коли так, таиться больше нельзя!» – решил муж кормилицы, отправился на улицу Богачей и рассказал отцу с матерью все по порядку. Родители так обрадовались, будто воспрянули от тяжелого сна, и со словами: «Какое счастье! Пусть даже ее красота исчезла, лишь бы сама она была жива!» – тотчас же разломали на мелкие кусочки поминальную дощечку в божнице, перестали молиться, сменили постную пищу на рыбные блюда и принялись возносить благодарственные молитвы.

И в тот же день девушка снова заговорила, стала сокрушаться о пережитом сраме, тревожиться, что причинила отцу с матерью столько горя, и все ее помыслы ничем не отличались от рассуждений здорового человека. «Если благополучно выздоровлю, уйду от мира!» – твердо решила она в душе и не стала встречаться ни с родителями, ни с прочей родней.

Миновало три года, и былая красота полностью к ней вернулась. Следуя своему твердому решению, в десятом месяце года, когда исполнилось ей семнадцать лет, она сменила яркий наряд на черную, как тушь, рясу, поселилась в одинокой келье, неподалеку от горы Арасияма, и стала молиться о будущей жизни.

Поистине редкостный случай воскресения из мертвых!

Нарисованные усы в месяц Инея

Жили некогда четверо друзей, все – ревностные приверженцы секты Дзёдо^[20] и превеликие пьяницы, постоянно осушавшие не менее двух сё первосортного сакэ. Сии друзья-приятели были все прихожане одного и того же храма, и вот стали приглашать они и священника; на первых порах тот даже малую толику сакэ вкушал с отвращением, но под уговоры друзей постепенно втянулся, приучился пить, выбросил обычные чашки и стал заправским пропойцей, из тех, что хлещут вино из огромных чарок. И не было для него большей радости, чем видеть, как, извиваясь, бежит струя сакэ, когда его разливают по чаркам. Все эти люди передали свои дела сыновьям и на старости лет жили себе привольно, чтобы ни о чем не жалеть, когда придет время расставаться с сим миром.

И вот, решив, что нет ничего отраднее на свете, чем умереть с перепоя, отметили они святой вечер в восемнадцатый день месяца Инея особым богослужением. Сперва с благоговением прослушали заповеди блаженного Рэннё и, расчувствовавшись, проливали слезы за беседой на богоугодные темы, а после, как обычно, пошел у них пир горой, все напились, да так, что, не помня себя, распевали песни и веселились. А рядом, по соседству с комнатой, где собрались старики, местная молодежь потешалась, слушая, как они веселятся, и под этот шум и галдеж молодые люди незаметно уснули.

Был среди них некий юноша, которому в ту ночь предстояло жениться, хотя о свадьбе еще не объявляли миру. От радости он не в силах был оставаться дома и здесь ожидал, когда придет пора отправиться в дом невесты. Его-то и заприметил священник.

«Этот мерзавец, – подумал он про себя, – сегодня ночью пойдет к невесте, я об этом слыхал. А девица эта – красавица, да такая, что сама госпожа Дзёрури, жившая в былые времена^[21], не годилась бы ей в подметки! Ух, негодяй! Сотворил себе парадную прическу, под стать Ёсицунэ, и еще жениться-то не успел, а на роже уже написано, как гордится он своей женой! Ну-ка поздравлю его по случаю такого праздника, нарисую ему на роже усы торчком!» – И он растер тушь, обмакнул в нее кисточку и наилучшим манером нарисовал на лице уснувшего молодого человека усы. Старики же, бывшие тут, выхватили у него кисточку и с криком: «И я! И я хочу!» – наперебой принялись рисовать парню усы, да так, что все лицо у него стало черное и грязное, как тетрадка для упражнений в чистописании.

Вскоре юноша возвратился к себе домой, но в тусклом свете бумажного фонаря никто ничего не заметил, даже когда он стал облачаться в хакама. Так, перемазанный, он и отправился к новобрачной, а там немало удивились, увидев жениха, лицо которого было перепачкано тушью. Тут наконец узнал он об этой злой шутке, разгневался, выхватил кинжал и хотел было бежать к обидчикам, но тесть остановил его со словами: «Я не прощу подобного оскорбления, даже если все прочие простят им! Пришел конец жизни и для меня и для них!» – И, обрядившись в предсмертные одежды, он уже собрался идти к старикам, но тут сбежались соседи с его улицы и с улицы жениха, стали всячески увещевать его, однако тесть и слушать не хотел.

После долгих уговоров сошлись на том, чтобы наказать всех четверых, сыгравших столь зловредную шутку, следующим образом: им нахлобучили на голову рваные бумажные колпаки, заставили надеть парадную одежду «камисимо» и велели средь бела дня в таком шутовском наряде просить прощения. И это в почтенные-то годы, имея внуков!.. Сие было весьма зазорно, но делать нечего, пришлось покориться, ибо никому ведь не хочется до срока расстаться с жизнью… Смешнее же всех выглядел среди них священник с нарисованными во всю щеку усами.

Дева в лиловом

Гавань Содэ в провинции Тикудзэн ныне уже не та, что в древние времена, когда ее воспевали в стихах; теперь здесь обитает много народу, рядами протянулись рыбные лавки…

Жил здесь человек, изо дня в день закалявший постом свою плоть, не терпевший даже запаха рыбы, что доносил ветерок с побережья. Постоянно погруженный в размышления о благостном пути Будды, достиг он тридцати лет, однако все еще женат не был, и хоть в общении с людьми соблюдал обычаи самураев, но в глубине души помышлял лишь о том, чтобы вовсе уйти от мира, и ни разу не участвовал ни в каких развлечениях. В глубине своего сада, заросшего многолетними соснами и кипарисами и похожего на глухую горную чащу, построил он себе уединенное жилище размером в квадратный кэн и, целыми днями сидя за старинным столиком для письма, с утра до вечера проводил время за переписыванием древних поэтических антологий.

Как-то раз в начале зимы, погруженный в думы о старине, размышлял он о павильоне «Осенний дождик»^[22], как вдруг у одинокого его окошка раздался чей-то ласковый голосок, окликавший его по имени: «Господин Ёри!» Никак не ожидая, чтобы сюда могла зайти женщина, он, удивленный, выглянул и видит – перед ним дева в лиловых шелках, с еще не зашитыми рукавами, с распущенными волосами, перехваченными золоченым бумажным шнурком… И была она так прекрасна, что и описать невозможно!

Увидев деву, позабыл он многолетние свои благие стремления и, точно в каком-то сне, взирал на нее, всецело очарованный ее красотой, она же вытащила из рукава разукрашенную дощечку для игры в волан и, напевая, принялась одна подбрасывать мячик.

– Эта песня-считалка, что вы поете, называется «Песенка молодухи»? – спросил он, и она отвечала:

– У меня нет еще мужа, как же вы зовете меня молодухой? Чего доброго, пойдет обо мне дурная слава! – И с этими словами отворила боковую дверцу, проворно вбежала в комнату и улеглась в самой небрежной позе, воскликнув: – Не троньте меня, а то буду щипаться!

Пояс ее, завязанный сзади, сам собой распустился так, что стало видно алое нижнее одеяние.

– Ах, мне нужно изголовье! – проговорила она с полузакрытыми глазами. – А ежели ничего у вас нет, так хоть на колени к человеку с чувствительным сердцем голову преклонить… Кругом ни души, никто нас не увидит, и колокол, что звучит сейчас, возвещает двенадцать. Значит, уже наступила глухая полночь!

Ёри не мог отказать ей, кровь в нем внезапно взыграла, и, даже не спросив, кто она и откуда, он предался любви со всей силой молодой страсти. Не успел он оглянуться, как наступил рассвет, и его охватило сожаление, что надобно с ней расстаться.

– Прощай! – сказала она и исчезла, подобно видению, он же, томясь от тоски, с нетерпением ожидал наступления следующей ночи.

Ни слова никому про то не сказав, ночь за ночью встречался он с ней в любовном согласии, и не прошло и двадцати суток, как незаметно для себя исхудал чрезвычайно. Это заметил знакомый врач, издавна пользовавший Ёри, проверил его пульс и убедился, что не ошибся в своих предположениях: болезнь эта – истощение от излишеств в любовных утехах.

– Смерть нависла над вами… Раньше я полагал вас человеком весьма строгого поведения; однако же, выходит, у вас есть тайная любовница? – спросил он, но Ёри отвечал:

– Что вы, что вы, никого у меня нет!

– Напрасно вы от меня таитесь, – предостерег его врач. – Ваши дни уже сочтены! Мне же будет чрезвычайно неприятно, если скажут, что я пренебрег нашей старой дружбой и не лечил вас, ведь это равносильно убийству! Лучше уж отныне вовсем перестану вас навещать!

И он уже хотел удалиться, но Ёри остановил его и, воскликнув: «Хорошо, я расскажу вам все без утайки!» – поведал ему обо всем, что с ним приключилось.

Врач после некоторого раздумья промолвил:

– Это, должно быть, та самая Дева в лиловом, молва о коей давно уже ходит по свету. Злой рок привел вас прилепиться к ней сердцем! Случалось даже, что она выпивала всю кровь из человека, доводила до смерти… Что бы там ни было, а женщину эту непременно убейте! В противном случае она вас не оставит в покое и надежды на исцеление не будет!

Услышав совет врача, Ёри испугался.

– Да, да, вы правы! – вскричал он. – Ночные посещения неизвестной красотки наводят на меня ужас! Сегодня же вечером я зарублю ее насмерть!

Он приготовился и стал ожидать. Дева явилась и, утирая рукавом слезы, сказала:

– Так вот что? Вместо прежней любви вы теперь вознамерились предать меня смерти? О, как это горько! – И она хотела к нему приблизиться, но он, обнажив меч, стал наносить удары, и она тотчас обратилась в бегство.

Ёри погнался за ней и преследовал, покуда она не скрылась в глубокой пещере, в дальней лесной чаще, на горе Татибана…

Но и после Дева в лиловом по-прежнему появлялась, пылая жаждою мести и постоянно меняя облик, так что пришлось собрать монахов со всей провинции и отслужить заупокойную службу, после чего она навеки исчезла, а Ёри благополучно спасся от безвременной смерти.

Уплывший вдаль корабль сокровищ

Из всех живых существ люди, пожалуй, беззаботнее всех; никто не бывает столь беспечным перед лицом грозящей опасности…

В краю Синано, на озере Сува, каждый год зима наводит мост-переправу. Сперва по мосту пробегают лисицы, а следом уже и люди и лошади без труда могут переправиться туда и обратно. Весной лисы бегут назад, затем вскоре лед тает, и переправе наступает конец. И вот некий сорвиголова по прозвищу Каннай Вырви Корень, погонщик из здешних мест, решив, что в обход путь слишком дальний, и не слушая увещеваний, задумал перейти по льду как раз в эту пору. Едва успел он преодолеть полпути, как подули теплые ветры, лед кругом растаял, и Каннай ушел под воду. Весть об этом разнеслась по округу. «Бедняга!» – жалели Канная люди. На том дело и кончилось.

В том же году, в седьмой день седьмого месяца, вечером, когда все отмечали праздник Ткачихи и Волопаса – писали на дубовых листьях стихи, пускали эти листья плыть по воде, – вдалеке на озере внезапно показалась ослепительно сверкавшая лодка, в которой плыло множество каких-то людей. Посредине, на возвышении, восседал Каннай, ничуть не похожий на прежнего, так величественно и важно он держался. Неторопливо сошел он с лодки и направился к прежнему своему хозяину. Пораженные, все бросились расспрашивать его наперебой, он же ответствовал:

– Ныне я пребываю в столице Владыки морей – Дракона, состою в должности дворецкого, мне поручены все закупки, так что золота и серебра у меня сколько угодно! – С этими словами он дал хозяину два кана золотыми монетами. – Рис в тех краях стоит куда дешевле, птицу и рыбу ловят прямо руками, и женщины гораздо доступнее. Заглядывают к нам и странствующие комедианты, исполняют модные песенки, вроде «Пойдем, пойдем плясать в Синано, снежном крае…». Ни холода, ни голода там не знают. А Новый год и праздник Бон отмечают точь-в-точь как здесь. С четырнадцатого дня шестого месяца зажигают праздничные фонари. Вся разница только в том, что никто не приходит взимать долги! В этом году я впервые буду справлять в подводном царстве предстоящий праздник Бон, и потому нарочно ради меня собрали со всей страны красавиц от четырнадцати до двадцати пяти лет, еще незамужних, и готовят потрясающие пляски! Это будет нечто невиданное! Вот я и приехал, дабы сделать все необходимые к празднику покупки!

От спутников Канная исходил явственный запах моря; у иных вместо головы торчал рыбий хвост, у других – раковина. Закупил он всякую всячину и уже собрался уходить, как вдруг молвил:

– Эх, хотел бы я, чтобы вы узнали, до чего искусны в любви тамошние бабенки!

– Разве это возможно? – приступили к нему с вопросом.

– Отчего же! Это все в вашей воле. Испросите отпуск деньков на десять и приезжайте! А потом я отвезу вас обратно, да еще полный корабль серебра насыплю в придачу! – отвечал Каннай.

Тут все наперебой стали проситься с ним ехать, приговаривая: «Я больше всех с ним дружил!», «Нет, это я был ему лучшим другом!». В конце концов после долгих споров и пререканий порешили, что поедут семеро, в том числе и хозяин Канная. Те же, кого не взяли, очень об этом сокрушались, но остальные не обращали на их сетования никакого внимания.

Когда уже садились в ту самую сверкающую красотой лодку, у одного все же хватило ума сказать:

– Я вспомнил, у меня есть чрезвычайно важное дело, из-за которого никак не могу поехать! – И он остался. Прочие же едва успели вымолвить «до свидания!», как вместе с лодкой погрузились в пучину и были таковы. С тех пор более десяти лет миновало, а никаких вестей от них не пришло. Так это дело и позабылось, осталась только песенка: «Чтобы пляски посмотреть…»

Можно представить себе, как горевали несчастные вдовы!

А тот единственный, который не поехал, и посейчас здравствует, а на пропитание зарабатывает тем, что пишет для неграмотных челобитные.

Лист лотоса размером в восемь циновок

Тишина и покой царят в одиноком горном жилище, а когда наступает пора долгих весенних дождей, в нем становится еще печальнее и тише; здесь, в маленькой хижине под названием «Родник среди мхов», где некогда обитал поэт Сайгё^[23] и в минувшие времена жили ревностные служители Будды, как-то раз собрались местные жители, проводя досуг за беседой и чаепитием. Тем временем дождь внезапно усилился, да так, что не стало видно даже окрестных гор, и в это самое время из отверстия в старом жернове для размола чайных листьев, что стоял в углу веранды, выползла змейка длиной около семи сун, мгновенно перескочила на ветви цветущего мандаринового дерева, а потом стала взбираться все выше и, наконец, скрывшись в тучах, пропала с глаз долой.

Тут толпой прибежали люди из селения, что лежало у подножия горы.

– Только что из вашего сада взлетел к небу дракон длиной в добрый десяток дзё! – кричали они.

Удивленные, гости вышли из хижины и видят – у дерева эноки, растущего недалеко от ворот, отломана большая нижняя ветка, а под нею, в глубокой впадине, образовался обширный пруд.

– Ну и ну! Видать, большой был этот дракон! – шумели и удивлялись люди, но случившийся тут священник, улыбнувшись, промолвил:

– Вы дивитесь так оттого, что не знаете, как обширен и причудлив наш мир. В провинции Тикудзэн мне довелось видеть репу столь огромную, что ее приходилось вдвоем нести на палке. В краю Идзумо, в реке Мацуэ, водятся караси в один сяку два сун в поперечнике. На горе Нагараяма выкапывали, случалось, батат величиной в девять кэн^[24]. На островке Такэгасима растет бамбук, такой толстый, что разрежь ствол на части, и кадки готовы. В Кумано водятся муравьи до того огромные, что в силах утащить целый ковшик. В Мацумаэ вылавливают морскую капусту длиной в добрых полтора ри! В горах на острове Цусима живет старик, отрастивший бороду длиною в дзё… Кто не видел дальние страны, тот и вообразить себе такого не может! В давние времена преподобный Сакугэн из храма, что в селении Сага, побывав в Китае, рассказывал при самом князе Нобунага обо всем, что довелось ему увидеть и услыхать. «В Индии, на священной горе Рёдзюсан, – говорил он, – есть пруд, где растут лотосы, и листья их имеют два кэн в квадрате и сладко благоухают. В жаркую погоду люди дремлют в прохладе, лежа на этих листьях». Услышав сие, князь рассмеялся, преподобный же Сакугэн вышел в соседний покой и заплакал. Увидев, что он выжимает рукав своей рясы, его спросили: «Вам обидно, что его светлость изволили засмеяться?» – «Нет, – ответил священник. – Я проливаю слезы о том, что князь Нобунага так мало знает о Поднебесной!»

Роковая лазейка

Самурай Огава Ханэмон был наделен столь редкостным умом и прекрасной внешностью, что служил примером для всего света. Он нес почетную должность княжеского вестового, на людях всегда появлялся в сопровождении копьеносца, а сзади вели его верховую лошадь, и не было равных ему среди всей самурайской дружины. Но, увы, нет ничего в нашем мире ненадежней судьбы самурая!

Вчера из провинции Бунго, родных мест Ханэмона, доставили ему послание, он увидел адрес, начертанный женской рукою. Встревоженный, распечатал он письмо, – оно было от невестки, жены старшего брата. Письмо гласило: «Муж мой, господин Хамбэй, в ночь на семнадцатое число сего месяца убит за игрой в го, по причине пустячного спора, перешедшего в ссору, во время очередного состязания в храме Мёфуку. Убийца, Тэрада Яхэйдзи, тотчас же бежал из нашего края. У мужа нет сыновей, и потому, кроме Вас, мне некого попросить о мести. Я же всего лишь женщина и потому отомстить за смерть мужа бессильна». – Так писала она, полная скорби.

Долго раздумывать было нечего. Ханэмон тотчас испросил отпуск у господина и, взяв с собой своего единственного сына Хампати, покинул город Эдо в краю Мусаси.

«Господин лишь недавно призвал на службу и приблизил к себе этого Яхэйдзи, – рассудил он. – И потому в княжестве будут, конечно, держать его местопребывание в глубокой тайне, и поймать его будет чрезвычайно трудно. Однако я слыхал, есть у него родные в сельской местности, в провинции Тадзима; скорее всего, он именно там и укрылся. Пойдем-ка туда и попытаемся его разыскать». И они поспешили в провинцию Тадзима, стали потихоньку разузнавать и выспрашивать. Среди крестьянских домов заметно выделялся один – он походил на усадьбу, к нему вели ворота, и был он обнесен двойной оградой. Жило там много наемных ронинов, имелись сторожевые псы, а по ночам сторожа без устали ходили кругом, стуча в колотушки, иными словами, тут принимались все меры предосторожности, дабы в случае чего сразу поднять тревогу.

И вот однажды, когда лил сильный дождь, дул ветер и ночь выдалась особенно темная, отец и сын, заранее припасшие рисовые колобки, приблизились к собакам, кинули им колобки, чтобы те не лаяли, проделали лазейку во внешней ограде, проложили себе путь через внутреннюю и добрались уже до самых сеней дома, как вдруг Яхэйдзи услыхал шум и закричал: «Кто там?» Отец и сын сунули в рот по большой щепке в надежде, что их примут за собак, держащих в пасти рыбу, но Яхэйдзи закричал: «Нет, для собак головы торчат слишком высоко! Эй, люди, вставайте все!» Молодые парни, нанятые на случай опасности, подняли шум и крик, однако сам Яхэйдзи, заподозрив недоброе, из дома не вышел. Чувствуя, что дело приняло скверный оборот, отец и сын решили: «На сей раз нужно спасаться бегством!» Убегая, они захватили с собой кастрюли и сковородки, перебросили их за ограду и хотели было ускользнуть через устроенную ими лазейку. Однако старший был уже не столь проворным и ловким – нырнув в лаз, он замешкался, и множество людей ухватили его за ноги, так что он не мог даже пошевельнуться… Тогда Хампати остановился, вернулся, отрубил отцу голову и, схватив ее, скрылся. Наутро Яхэйдзи тщательно расследовал происшедшее, но, увидев брошенные на улице кастрюли, решил, что то были простые воры. Тем дело и кончилось.

А Хампати, с головою отца, которую он же и отрубил, ушел далеко в горную глушь Ируса и, раздвигая заросли по-осеннему красного кустарника хаги, думал: «Вот какие горестные дела свершаются в нашем мире! Какой злой рок привел меня, не отомстив врагу, убить родного отца? Велико же будет горе матушки, оставшейся в Эдо, когда она узнает об этом. Каким негодяем она сочтет меня! Но все же я убью Яхэйдзи, решение мое твердое. Ты можешь быть спокоен!» – Так говорил он, мысленно обращаясь к отрубленной голове отца. Затем он вырыл ямку у корней дерева и хотел было закопать голову, как вдруг заметил в земле чей-то череп. «Кто же этот человек, нашедший здесь свою смерть?» – с состраданием подумал он и, хотя не мог доведаться, кому принадлежал череп, похоронил обе мертвые головы вместе, собрал цветы, украсил ими могилу, окропил, как положено, водой; а так как до захода солнца было еще далеко, то он, решив вернуться в селение лишь с наступлением темноты, опустил голову на могильный холмик и задремал. Во сне явился ему тот череп и молвил:

– Я дух убитого твоего отца Ханэмона. Не случайно вышло так, что, отправившись для свершения мести, я пал от твоей руки – на то есть причины, истоки коих кроются в прошлой жизни. В одном из прежних моих существований убил я восьмерых ни в чем не повинных людей из рода Яхэйдзи. Небо не прощает столь тяжкого преступления. Я это понял только теперь, уже после смерти. Ты тоже не властен избежать сей кары, а потому брось самурайские мысли, оставь думы о мести, надень рясу и усердно молись за упокой наших душ, за меня и за моего брата. В доказательство же того, что слова мои истинны, больше ты меня не увидишь. Раскопай еще раз эту могилу, и ты удостоверишься в сказанном мною. – С этими словами он скрылся.

Хампати разрыл могилу и – о чудо! – черепа там не оказалось. Долго терзался он душой, думая, можно ли отказаться от мщения, но напрасны были все его сомнения и размышления – месть врага настигла Хампати, и он пал от его руки.

Свиток четвертый

Что днем, то и ночью

Иноуэ Харима, главный актер в кукольном театре, знал множество разнообразных мелодий и пользовался громадным успехом; многие ему подражали. Как-то раз придумал он для новогодних спектаклей пятиактнуго драму о битве при Ити-но Тани^[25], мастера-кукольники тоже постарались на славу, каждую куклу изготовив с особым тщанием, а кукловоды-актеры вложили в исполнение всю душу, разыгрывая пьесу о том, как Тайра и Минамото, разделившись на Западный и Восточный лагерь, сражались между собой в великой битве. Зрителей было так много, что казалось – весь город Осака собрался здесь, в театре; долгое время играли эту пьесу с огромным успехом.

Но подошел к концу второй месяц года, с утра до самого вечера зарядили весенние дожди, и представления во всех театральных балаганах прервались. И вот однажды, в полночь, когда тишину нарушали лишь удары колокола в храме Сэннити да кваканье лягушек, два театральных сторожа, Сёхэй и Саэмон, убавив огонь в светильнике, беседовали между собой, составив рядом деревянные изголовья. Через некоторое время они задремали и вскоре погрузились в глубокий сон, как вдруг звук шагов заставил их пробудиться. Высунув голову из-под одеяла, увидели они, что куклы, валявшиеся в беспорядке после спектакля, встав друг против друга, хотя и не произносят ни слова, но дерутся совсем как живые, кусаются и так яростно воюют между собою, что небу жарко! Потом марионетка по имени Эттю Дзиробэй из лагеря Тайра неспешно выступила вперед, а навстречу ей из лагеря Минамото вышла кукла, изображавшая Сато Цугинобу, и они схватились в поединке, длившемся около часа. Наконец, утомившись, они разошлись; Цугинобу, потирая поясницу, присел отдохнуть, а Дзиробэй спустился в сени, схватил ковшик и чашку и, чтобы перевести дух, стал жадно пить воду; слышно было, как он громко причмокивает, совсем как человек. Затем кукла Цугинобу начала заигрывать с куклой, изображавшей юного красавчика Ацумори, приставала к куклам-женщинам, и при этом каких только фокусов не выделывала! При виде этого сторожа, забыв первый испуг, стали смеяться. А кукла Дзиробэй всю ночь носилась кругом, однако к утру угомонилась и замерла неподвижно.

Оба сторожа, весьма удивленные, рассказали об увиденном владельцу труппы. Услышав их рассказ, все всплеснули руками от изумления. Только старый комедиант по имени Ёдзо нисколько не удивился.

– С давних пор не раз случалось, что куклы дрались между собой, – сказал он. – Но с чего это вздумалось им воду пить – этого я в толк не возьму!

На следующий день продавцы входных билетов и театральные зазывалы собрались целой гурьбой выяснить, в чем тут дело. И что же? Из-под пола во множестве повыскакивали старые барсуки и пустились наутек по направлению к Сосновой роще, что в Имамия.

Вот какое происшествие приключилось – не просто страшное, а, можно сказать, ужасающее!

Стихи на веере, подаренном украдкой

Когда расцветает сакура в Уэно, сердце трепещет от радости; все позабыто – и служба в дворянской усадьбе, и приличествующая положению скромность. Такова уж весна!.. За завесой, устроенной из кимоно, натянутых на шесты, веселятся, распевая песенки, женщины, и, по совести говоря, ими стоит полюбоваться даже больше, чем цветущими деревьями сакуры…

Солнце уже клонилось к закату, когда показалась процессия, судя по всему – сопровождавшая супругу какого-нибудь князя. Впереди шествовали копьеносцы и носильщики с сундуками, за ними несли лакированные паланкины, изукрашенные золотыми и серебряными узорами; в последнем из них сквозь прозрачную бамбуковую шторку виднелось личико девицы лет двадцати, такой пригожей, что подобной красотки не увидишь даже в «Собрании знаменитых красавиц страны Ямато»^[26]. И тут некий юноша, чином, как видно, всего лишь телохранитель, из тех, кого не жалуют женщины, не помня себя, пошел следом за этой процессией. С первого взгляда влюбившись в знатную госпожу, о коей человеку его звания и помыслить-то дерзко, обратился он с расспросами к замыкавшим шествие слугам.

– Девица эта – племянница знатного князя, – отвечали они и, рассказав ему, кто она и откуда, продолжали путь.

Узнав, где обитает красавица, возмечтал он поступить в ее дом на службу. Нашелся подходящий посредник и устроил дело. Два года служил он, за это время нередко сопровождал госпожу в ее поездках и при этом не спускал глаз с паланкина той, кого полюбил. И вот – поистине чудесное предопределение судьбы! – со временем она тоже воспылала к нему любовью и приказала служанке бросить ему веер из черного дерева через окошко покоя, где жили слуги.

Молодые прислужники заметили веер и стали подсмеиваться над юношей, говоря, что он, верно, завел шашни с этой служанкой. Тогда тот, чтобы пресечь сплетни, купил им сакэ и разное угощение и таким образом сумел прекратить все толки.

Той же ночью он раскрыл веер; там начертаны были стихи, и по почерку было видно, что писавшая – не низкого звания. Он принялся старательно разбирать надпись и прочел: «Если любишь меня, бежим сегодня же ночью! Я переоденусь мужчиной, тайно выскользнем из калитки и будем вместе до смерти!»

«О, вот счастье, коего я вовсе недостоин! Ради нее я жизни своей не пожалею!» – подумал он и стал поджидать. И верно, девушка вышла, как говорилось в письме, в костюме пажа. Оба тайно проскользнули в ворота и той же ночью укрылись у знакомого человека на улице Каваракэ. Потом они наняли временное жилище и поселились там, таясь от людей, но поскольку оба бежали, ничего заранее не подготовив, то им было нечем прокормиться. Пришлось ей за совсем малые деньги заложить свой заветный кинжал-хранитель. На эти деньги прожили они некоторое время. Но вскоре их снова одолела нужда. Теперь юноша вечерами продавал пластырь, заживляющий раны, однако торговля шла плохо, и, когда стало им совсем худо, пришлось ей заняться и вовсе не привычной работой – стиркой да полосканием. Труд этот был для нее настолько тяжел, что и глядеть-то на нее нельзя было без жалости. Все соседи на них дивились.

Между тем из усадьбы каждый день посылали на розыски девицы полсотни человек, и примерно через полгода беглецов отыскали, напали на них целым отрядом, юношу связали и той же ночью казнили. Благородную же девицу заключили в отдельный покой, приказав ей лишить себя жизни, но она, казалось, о том вовсе не помышляла. Спустя некоторое время князь изволил распорядиться:

– Конечно, женщины от природы трусливы, но эта слишком уж малодушна! Поторопите ее, пусть скорее покончит с жизнью!

Посланец явился к девице и сказал:

– Мне жаль вас, но так заведено в нашем мире. Вы нарушили долг и честь, и посему вам надлежит умереть!

Она же ответила:

– Мне не жаль расставаться с жизнью, но я не знаю за собой никакого нарушения долга! Я родилась на свет человеком, а мир так уж устроен, что женщине надлежит иметь мужа. Если же я полюбила низкорожденного, значит, таково веление судьбы. Неужели неведомо вам, что должно считаться нарушением долга в сем мире? Если замужняя женщина полюбит другого мужчину или, разлученная с мужем смертью, станет искать себе нового мужа, – вот такие поступки суть нарушение долга. Что же до того, что я избрала человека низкого звания и вступила с ним в связь, так и в древние времена такое нередко случалось. Нет, я никакого преступления не совершила. И милого моего вы убили напрасно! – И она залилась слезами, а потом по собственной воле постриглась в монахини, чтобы молиться за упокой души того юноши.

Кончик носа, стоивший другим жизни

Существа, коих мы именуем «тэнгу», обладают удивительным свойством читать все мысли, приходящие на ум человеку.

В селении Одавара, при святой обители Коя, жил некий ремесленник, изготовлявший из дерева криптомерии чашки и другую кухонную утварь. Однажды, когда он, выгибая тонкие деревянные пластинки, как обычно, мастерил посуду, откуда ни возьмись появилась перед ним красивая девица лет двенадцати-тринадцати. Удивленный ее появлением, ибо пределы монастыря для женщин запретны, он устремил на нее пристальный взор и видит: подошла она к его лавке и стала перебирать опилки и стружки, приговаривая:

– Ах, бедная криптомерия, сломали тебя, срубили! – Так, сокрушаясь о дереве, она всячески мешала ремесленнику работать.

Ремесленник гнал ее прочь, бранил, однако она не обращала на его слова никакого внимания. Тогда, рассерженный не на шутку, решил он тихонько подкрасться к ней и стукнуть ее разок-другой деревянным молоточком, но не успел он о том подумать, как она, сразу угадав его мысли, сказала вдруг:

– Ах, вот как, вы хотите меня ударить? Напрасно, у меня быстрые ноги, убегу, прежде чем вы успеете на меня замахнуться!

Тогда он надумал бросить в нее точильным кругом, но она засмеялась:

– Нет, нет, терпеть не могу, когда в меня чем-то кидают!

Пока он размышлял, что ему делать, со стенки случайно свалились стальные зажимки для деревянных пластинок и задели девицу за кончик носа. От неожиданности она сильно перепугалась, в тот же миг приняла истинное обличье, обернулась тэнгу и улетела в горы.

Там собрала она множество сородичей и вассалов и сказала:

– Ой-ой, на свете нет ничего страшнее ремесленника, изготовляющего посуду! Ни в коем случае туда не ходите. Гнев разбирает меня, как вспомню, какого страха я натерпелась! Нужно этой же ночью спалить огнем весь монастырь, а этого негодяя-ремесленника пустить по миру голым!

Затем тэнгу договорились, в каких местах подожгут они обитель, и назначили время – час Обезьяны.

В тот же день, как раз в это время, настоятель храма Хокоин, задремав перед обедом, был разбужен гомоном тэнгу. Скорбь охватила его при мысли, что сгорит святая обитель. «Пожертвую собой, – решил настоятель, – отправлюсь в царство тэнгу и уговорю их не предавать монастырь сожжению!»

И вот он зажал под мышками справа и слева оконные ставни, оклеенные бумагой. Они тотчас же превратились в крылья, и настоятель взлетел в поднебесье.

Монахи, ученики его, в этот час раскладывали на кухне по мискам кушанье. Они тоже взмыли в воздух вслед за учителем. И по сей день еще можно видеть у главных ворот храма их изображения; называют сии фигуры «тэнгу, держащие ковшик».

А после в том храме случилось чудо: однажды ночью кто-то снял тяжелый навес с огромных главных ворот, который несколько сот людей и то не могли бы сдвинуть с места, и бросил его на дорожку, ведущую к храму. С тех пор люди покинули этот храм, он стал необитаем, и в течение долгого времени нога человеческая там не ступала.

Тридцать семь потрясений

Усердием можно всего добиться, все зависит от упорства и прилежания.

С недавних пор в области Канто придумали брать с собой на охоту «гуся, зовущего друга». Такой гусь, пущенный в луга, приманивает летящего в небе дикого гуся, заставляет его спуститься на землю, всячески к себе приучает, а потом ведет к жилищу охотника, так что тот ловит птицу, не тратя на то ни малейших усилий, – вот до чего додумались в наше время, вот до чего хитроумны стали нынче люди в области Канто, даже птицы и те научились хитрить…

В тех краях, в Хитати, в небольшом селении Касима жил человек по имени Риннай, по прозванию Глазастый. Много есть на свете ремесел, помогающих человеку свершать свой путь по житейскому морю, Риннай же всем занятиям предпочел охоту и вместе с молодыми односельчанами что ни день убивал изрядное число птиц; ни ночь, ни зимняя буря не были для него помехой.

Жена его, женщина добрая сердцем, не раз обращалась к нему с предостережениями:

– Бросьте это занятие, перестаньте убивать живые создания!

Но Риннай ее не слушал и продолжал ходить на охоту.

Жену это весьма огорчало. И вот однажды ночью, когда ей не спалось и в одиночестве размышляла она о бренности нашего мира, двое детей ее, уже спавших, вдруг не то во сне, не то наяву закричали, стали биться и тела их тридцать семь раз подряд свела судорога. Страх еще сильнее охватил женщину, она не могла дождаться, когда же вернется муж. Наконец поздней ночью он постучал в ворота со словами:

– Ну, сегодня мне повезло!

Женщина заплакала и сказала:

– Задумывались ли вы о том, как долго суждено вам еще прожить на этом свете? Подумайте о возмездии, ожидающем после смерти человека, избравшего ремеслом убийство живых существ! Сегодня вы, должно быть, убили тридцать семь птиц. Из них – трех больших и восемь средних…

Затем она открыла корзинку, взглянула, и оказалось, что число мертвых птиц совпало с названной ею цифрой.

Риннай даже руками всплеснул от удивления. Тут жена ему рассказала, что детей весь вечер била судорога, и Риннай тоже затрепетал от страха. Все свои охотничьи принадлежности он зарыл в землю, насыпал могильный холмик и стал усердно молиться за упокой души убитых его рукою птиц.

Холм этот сохранился и по сю пору, люди зовут его Птичий холм.

Чудесное возвращение из столицы

В бухте Сакаи на исходе весны, когда цветет сакура, рыбаки тянут сети, ловят карпов розоватого цвета, ищут ракушки розовые, как сакура, а торговцы рыбой спешат пораньше распродать свой товар. Еще не совсем рассветет, а они уже идут вереницей по улицам, неся грубого плетения корзины, полные рыбы…

И вот однажды, дойдя до Ивовой улицы, у Большого проспекта, увидели они впереди красивую женщину – гибкая, тонкая, с веткой увядшей глицинии в руке, шла она одна-одинешенька, без провожатых, без слуг.

Рыбаки, все молодые парни в расцвете сил, уж на что дерзки и лихи, а при виде одинокой красавицы пришли в великое изумление, заговорить с нею не посмели. Словно в каком-то наваждении, молча шли они за женщиной следом; она же сперва постояла у ворот лавки, где торговали киноварью и тушью алого цвета, потом остановилась возле меняльной лавки и, казалось, с досадой взирала на закрытые двери. И тут молодым парням пришли в голову неразумные мысли – решили они, что красавица эта не иначе как девица легкого поведения, «а коли так, надо пригласить ее в дом свиданий и, пока еще ночь на дворе, поразвлечься…».

И, обступив ее всей ватагой, стали они говорить наперебой:

– Ночью одной небезопасно! Где ваш дом? Где бы он ни был, мы вас туда проводим! Подарите нам на память этот цветочек!

Она же ответила:

– Вот из-за этих-то цветов я и страдаю. Даже легкий весенний ветерок или дождик причиняет боль цветущей глицинии, и уж тем более нестерпимую муку испытывает она, когда человек грубо ломает ее ветви! Даже взоры людские в дневную пору ранят нежные гроздья цветов. Как же ненавистны мне женщины, ради которых люди сломали и унесли мои цветущие ветви! Вот я и отправилась в путь, чтобы отобрать эти сорванные цветы и вернуть их обратно! – И не успела она вымолвить эти слова, как бесследно исчезла.

«Ну и чудеса!» – подумали парни, рассказали о случившемся обитателям здешних мест, и те сказали:

– А ведь есть предание, схожее с тем, о чем вы говорите… В давние времена, в царствование императора Го-Комацу, услыхал он^[27], что при здешнем храме Конкодзи растет прекрасная глициния, цветущая гроздьями несказанной красоты. Император перенес эту глицинию в столицу и посадил на широком подворье, у самого своего дворца. Но наступила весна, а глициния не цвела, что его весьма огорчило. И вот однажды, когда император уснул, внезапно предстала перед ним во сне душа сей глицинии и отчетливо, ясно произнесла стихотворение:

И тогда император снова возвратил то дерево в наши края. Возможно, на сей раз с вами приключилось нечто подобное!

Когда рассвело, все отправились к храму Конкодзи и увидели: так и есть, цветы, сорванные и унесенные накануне теми, кто приходил любоваться цветущим деревом, все до единого снова цветут, свисая с решетки, подпирающей ветви. С тех пор никто никогда не сорвал у той глицинии ни единого листочка.

Вот какая история!

Слабосильный верзила

Нагасаки Хондзаэмон прославился удивительными фокусами, которые он умел проделывать с ковшиком. Молодые парни в столице, восхищенные его ловкостью, тоже отличались талантами – они собирались вместе, наваливали высокую груду бревен, а потом влезали наверх и кричали оттуда:

– Дайте чаю!

Тогда внизу наливали чай в чашку и подбрасывали эту чашку кверху, а стоявший наверху ловил ее, не пролив при этом ни капли, и такое могли повторить много раз кряду, без малейшей осечки.

А у озера Бива, в местности Сирахигэ, ловкие люди бросаются со скалы в воду, в Ёсино – ныряют с высоты прямо в водопад; подобное мастерство обрели они долгим и упорным старанием. Торговец маслом отмеривает целый сё масла и, не уронив ни капли, наливает его в сосуд покупателя через горлышко, узкое, как дырка в монете, а сам еще в это время наблюдает за игрой в ножной мяч, который перебрасывают друг другу игроки из рода Асукаи, в высоких шапках «эбоси»…

«Даже неграмотный, не знающий иероглифов, запомнит знак коня, если будет изо дня в день надписывать его на фишках для игры в сёги…»^[28] – говорят люди, преуспевшие в различных искусствах.

Как раз в эти времена, в Симотобо, близ столицы, жил некий возчик по прозванию Верзила Магосити.

От природы был он наделен недюжинным ростом – так высок, что когда по дороге в столицу заходил, бывало, в убогие домишки бедняков в окрестностях Тодзи, то стукался головой о дверную притолоку, что причиняло ему изрядную неприятность. Тем не менее был он совсем слабосильный и, когда работа требовала напряжения мускулов, частенько оказывался в проигрыше по сравнению с другими; не мог он поднять одной рукой даже один то риса, и все над ним насмехались, ибо среди молодых парней деревни многие могли легко поднять мешок риса весом в целый коку и два то.

Всю жизнь страдал от этого Магосити, а тем временем родился у него сын. Отец не мог дождаться, когда сын войдет в разум, и, как только ребенок едва-едва начал становиться на ножки, Магосити тут же стал обучать его носить коромысло длиной в три сун и шесть сяку, когда же мальчику миновало три года, он уже мог поднимать один то риса и с того времени упражнялся, не переставая.

Весной, когда ему стукнуло восемь лет, отелилась у них корова, и после моления богу Кодзин теленок вполне окреп. Однажды, когда теленок резвился в поле, Магосити поймал его, впервые велел сыну поднять теленка, и оказалось, что мальчику это удается без всякой натуги. С той поры он ежедневно по три раза поднимал теленка, и хотя со временем теленок вырос настолько, что его запрягали в повозку, однако благодаря тому, что мальчик начал поднимать его с самого рождения, в возрасте всего лишь девяти лет он мог схватить этого вола и поднять на воздух, что и сделал однажды, к великому изумлению тех, кому случилось быть неподалеку.

Впоследствии, в столице и в окрестностях прозвали его, в отличие от отца, Силачом, а с пятнадцати лет – величали Меньшим Верзилой из Тоба.

Карп с отметиной на чешуе

Река Ёдо в столице славится карпами отменного вкуса, однако даже мелкая рыбешка из водоема, именуемого Заводью Найскэ, в Кавати, куда вкуснее! С древних времен и по сю пору вода в нем ни разу не иссякала.

Некогда жил здесь в маленькой хижине у плотины рыбак по имени Найскэ; не было у него ни жены, ни детей; день-деньской плавал он, отталкиваясь шестом, в маленьком челноке, рыбачил и тем кормился.

Среди карпов, которых он ловил постоянно, попалась ему однажды рыба с ясно видимой отметиной на чешуе. Рыба та была самкой, но тем не менее оказалась весьма смышленой. Найскэ не стал ее продавать, оставил у себя в садке, и вот постепенно образовался у нее на чешуе знак, похожий на герб «томоэ»^[29], отчего и прозвал он ее «Томоэ», и, когда, бывало, окликнет ее по имени, она, совсем как человек, понимала его. Мало-помалу стала она совсем ручная, со временем научилась даже есть то, что едят люди, и Найскэ нередко оставлял ее ночевать без воды у себя в доме, после чего опять выпускал в садок. Время бежало быстро, и, когда прошло восемнадцать лет, стала она от головы до хвоста ростом с девицу лет четырнадцати-пятнадцати.

Однажды к Найскэ явились сваты и сосватали его с женщиной подходящего возраста из той же деревни.

И вот как-то ночью, когда Найскэ уехал на рыбную ловлю, в его отсутствие в дом с черного входа вбежала красавица в голубом кимоно с узором, изображавшим бурно кипящие волны, и закричала:

– Много лет состою я с господином Найскэ в любовной связи и уже ношу в чреве его ребенка, а он, несмотря на это, взял еще и тебя в жены! Нет предела моей обиде и гневу! Немедленно убирайся обратно в родительский дом, откуда явилась! А не то не пройдет и трех дней, как я подниму здесь такие волны, что дом этот вместе с крышей погрузится на дно морское! – И, бросив эти слова, она исчезла.

Жена, едва дождавшись возвращения Найскэ, рассказала ему о страшной гостье.

– Поистине ни сном ни духом не ведаю ни о чем подобном! – ответил Найскэ. – Да и сама посуди, возможно ли, чтобы подобная красавица вступила в связь с таким бедняком, как я? Если б речь шла о какой-нибудь странствующей торговке – разносчице, простой бабе, что торгует иголками и помадой, ну, тут я мог бы кое-что припомнить. Но те дела на том и кончились, без дальнейшего беспокойства. Тебе, наверное, все это просто померещилось, да и только!

Вечером он снова сел в лодку и поехал на рыбную ловлю. Вдруг взметнулись грозные волны, и из зарослей плавучих водорослей в лодку прыгнул огромный карп, выплюнул изо рта нечто, очертаниями похожее на ребенка, и исчез. Найскэ едва живой добрался до дому, заглянул в садок – а того карпа там уже нет!

– Не следует чрезмерно привязываться душой ни к каким живым тварям, – узнав об этом происшествии, говорили односельчане.

Свиток пятый

Бумажный фонарь и цветы вьюнка

Нет ничего прекраснее покоя осенних лугов в цветении диких хризантем и кустарника хаги!

Люди, коим свойствен вкус к изящному, поверяют свои чувства поэзии, предаваясь самому исконному из японских искусств – сложению стихов танка. Но тяга к прекрасному может сказываться во всем, чем бы ни увлекался человек – стихами, каллиграфией, живописью и музыкой, составлением букетов «икэбана»^[30], чайной церемонией и многим другим.

В столичном городе Нара, на улице Хигаси, жил в довольстве и досуге известный человек. И вел он изысканный образ жизни, ежедневно с усердием упражняясь в искусстве чайной церемонии, воду для коей черпали, по его указанию, из Колодца Цветов, что в храме Кофуку.

Случилось однажды, что некие малопочтенные люди, проживавшие на той же улице, попросили его устроить чайную церемонию при цветении вьюнка. В заранее условленный день хозяин с четырех часов утра начал приготовления, позаботился обо всех мелочах и стал поджидать гостей, однако голоса, возвестившие их приход, послышались у ворот лишь незадолго до полудня, хотя всем хорошо известно, что чайную церемонию с цветами вьюнка устраивают в строго определенное время рано утром.

Рассерженный хозяин приказал впустить гостей во двор и вышел им навстречу, держа в руке зажженный фонарь, однако невежественные гости, не сознавая своего промаха, сочли весьма забавным, что он носит с собой фонарь, будто бродит в ночной непроглядной тьме.

В досаде хозяин поставил в цветочную вазу листья батата, выпачканные в земле, но гости и на это никакого внимания не обратили.

И поделом ему – следовало бы знать, каких гостей он у себя принимает. Ведь чайная церемония может послужить источником наслаждения только при одном условии: если и хозяин и гости в равной мере умеют ценить это искусство.

В старые времена некий прославленный мастер устроил однажды чайную церемонию; он не расчистил сада и весь осенний пейзаж с увядшей листвой деревьев оставил нетронутым, как он есть; гости же, в свою очередь, тотчас подметили это, заранее предвкушая, что, верно, вся утварь тоже будет на сей раз необычной. И в самом деле – в нише висела картина с начертанным на ней стихотворением – «Одинокий приют, хмелем густо увитый…»^[31].

А еще был случай, когда некий человек пожелал, чтобы чайная церемония совершилась в китайском стиле, и тогда хозяин выставил утварь, что была привезена из Танской земли, и только на картине в нише красовалось стихотворение Абэ-но Накамаро: «На высокие своды небес я гляжу. Как они высоки! О луна, что встает над горою Микаса, над Касуга, дальней землей!» Гости пришли в восхищение:

– Ведь это стихотворение Абэ-но Накамаро сложил в Танском государстве, тоскуя о родине! – и долго рассматривали и хвалили утварь и все прочее, что приготовил хозяин. «Если гости таковы, тогда только и стоит заниматься чайной церемонией», – справедливо заметил некто.

Лавка, где поселилась любовь

В городе Эдо, в квартале Кодзимати, жил купец среднего достатка, торговавший чаем, что произрастает в местности Абэ. Долгие годы служил у него приказчик по имени Тёхэй, который с усердием выполнял свои обязанности и все тонкости торговых дел постиг в совершенстве, благодаря чему хозяин постепенно разбогател. Но вот миновал срок службы приказчика: хозяин помог ему открыть лавку в мещанском квартале, выписал с родины его мать, дабы сын лелеял ее старость, и помог Тёхэю сделаться заправским купцом. Однако Тёхэй был все еще не женат, и потому всюду искал ему невесту.

И вот – а было это в конце года, когда все хлопочут и суетятся, готовясь к праздникам, – какой-то человек в дешевом бумажном кимоно, в низко надвинутой на лоб широкополой плетеной шляпе целый день с самого утра и до вечера прохаживался мимо лавки, а то останавливался и разглядывал полки с банками чая. Хозяину это показалось странным, соседи тоже обратили внимание. Не успели они предупредить его: «Не иначе как попрошайка! Смотрите, будьте начеку», – как снова появился сей человек и, войдя в лавку, промолвил:

– Ведь это вы – господин Тёхэй? У меня есть к вам просьба…

– Я открыл здесь лавку совсем недавно, – ответил Тёхэй, – и потому боюсь, что не смогу помочь вам деньгами. Однако если это будет в моих силах, я охотно окажу вам услугу.

Соседи, спрятавшись на кухне, позади лавки, прислушивались к их разговору. И тогда этот ронин сказал:

– Благодарю вас за любезные слова. Но я пришел к вам по делу, не связанному с деньгами. Есть у меня единственная дочка, рано потерявшая мать, и хоть не пристало отцу хвалить родное дитя, все же дурнушкой ее, пожалуй, не назовешь. Я давно уже наслышан, сколь рачительно вы ведете торговлю, и потому желал бы непременно видеть вас своим зятем!

– У меня есть хозяин, – ответил Тёхэй, – я дам ответ после того, как посоветуюсь с ним обо всем.

– Нет, на это уже не осталось времени, – возразил посетитель. – Ежели вы не захотите снизойти к моей просьбе, значит, жизни моей конец! – И по всему его виду ясно было, что он готов тотчас же лишить себя жизни.

Тут выбежали соседи, посовещались и говорят Тёхэю:

– Мы кое-что надумали. Поручите все нам!

А тем временем в дом уже внесли паланкин с невестой и сундуки с приданым. Что до наружности, то подобной красавицы не видывали во всей провинции Канто, – все прямо ахнули от восторга. Ронин же вынул из рукава бумажной своей одежды пятьсот золотых монет и сказал:

– Это на расходы для дочки. А меч и кинжал – согласно обычаю, подношения от тестя зятю. Ты же, дочь, с сегодняшнего дня позабудь, что у тебя есть на свете отец!.. – С этими словами он отрезал себе прядь волос и, услышав голос стоявшего у ворот монаха, звавшего: «Уже поздно! Что ты там мешкаешь?» – вышел на улицу и скрылся неизвестно куда.

Сколько ни расспрашивали девушку, она, заливаясь слезами, твердила одно:

– Я дочь человека, потерявшего свое имя… – и более не говорила ни слова.

О происшествии доложили правителю квартала и, получив его разрешение, Тёхэй женился на девице. Тем дело и кончилось.

Руки мако, дарящие радость

В селении Канадзава, что близ Камакура, жил монах по имени Рюэн. Загробная жизнь и учение Будды перестали занимать его помыслы, целыми днями он только и делал, что распевал на мотив «Танго-буси» сцены прощания влюбленных из разных пьес для кукольных театров. Так, затворив сплетенную из прутьев калитку, жил он вдали от мира, узнавая о наступлении осени лишь тогда, когда плющ, цеплявшийся за ветви сосны у навеса кровли, становился багряным. Блеск луны, отраженный в волнах морских, просветлял его сердце, а клики гусей, вереницей летящих в небе, заменяли звуки струн кото. Так, погруженный в мечтания, проводил он дни, чуждый мирской суеты, и не было у него даже хвороста, чтобы развести огонь в очаге в дождливую погоду.

Так он и жил, ни о чем не заботясь, и вот однажды, когда даже мысль о собственной смерти уже не тревожила его более, по заливу вдруг побежали невысокие волны, и два каких-то неведомых животных, выйдя на сушу, приблизились к монаху, нисколько не страшась человека. Присмотревшись, он увидел, что это мако^[32]; один держал под мышкой сушеную рыбу, другой тут же принялся собирать щепки на берегу. Оба учтиво поклонились монаху, совсем как люди, только лишенные дара речи.

Обрадованный подобным доверием, преподобный Рюэн нарушил заповедь соблюдения поста и отведал сушеной рыбы. С тех пор эти мако очень к нему привыкли; чуть, бывало, ему взгрустнется, и они тут же являются как добрые друзья. Особенно приятно было то, что они сами догадывались, когда у монаха чесалось тело, хотя он не говорил им об этом ни единого слова, и, протянув руку к зудящему месту, охотно его чесали. И такая при этом по всему телу разливалась приятность, как будто прибавлялось жизненной силы. Оттого-то и называют с тех пор чесалку «рукою мако».

Постепенно мако все больше привыкали к монаху, но с некоторых пор, к великому его огорчению, навещать его стал только один, второй же долгое время не появлялся.

– Уж не умер ли он? – как-то раз спросил преподобный Рюэн, на что второй мако, улыбнувшись, только молча указал рукой в сторону моря. Знак этот был совсем уж непонятен для Рюэна.

Миновало около сотни дней, и снова, как раньше, оба мако появились в ночное время. Монах отворил дверь, и они доверчиво подошли к нему совсем близко.

– Давненько не было тебя видно! – сказал преподобный Рюэн, и тогда они подали ему сложенное в несколько раз лиловое одеяние. Рассмотрев его хорошенько, он узнал одеяние преподобного Эндзана, который в то время, несомненно, должен был пребывать на родине, в Оёдо, на берегу священного моря Исэ. «Вот чудеса! Почему они ничего не объясняют? Хотелось бы мне узнать, в чем тут дело!» – размышлял он на все лады, но ответа не добился. Пока он проводил время в бесплодных размышлениях, приходит из родных мест письмо с извещением о кончине преподобного Эндзана. Тогда, взяв с собой поднесенное одеяние, отправился он на родину, в святой храм Исэ, дабы рассказать людям о сем чуде и сохранить память о нем для будущих поколений. С тех пор место, где он жил в монашестве, называют Побережьем Священного Одеяния.

Свидетельство во мраке

Еще в давние времена считалось, что красавица – источник несчастья, и это поистине справедливо. Вот какая история вспоминается в связи с этим.

Некий человек по имени Имагава Унэмэ, уроженец области Этиго, повинуясь нерушимым заповедям самурайской чести, в конце концов совершил убийство и вынужден был бежать и скрываться. Родных у него не было, и хотя в его положении это может считаться скорее счастьем, однако было отчего и кручиниться. Уже больше двух лет, как он сблизился с одной женщиной. Горюя о предстоящей разлуке, женщина эта, цепляясь за его платье, умоляла: «Я всюду последую за вами!» Делать нечего, пришлось ему согласиться. Совсем одни, без спутников, перебрались они через горный кряж и, покинув наконец пределы родного края, где им грозила опасность, вышли на дорогу Синано.

На почтовой станции Оивакэ наняли верховых лошадей и спешно двинулись в путь. В ту пору в тех краях проводниками при лошадях служили женщины, в дороге то и дело случались у них заминки, вот и теперь спустились сумерки, прежде чем путники добрались до постоялого двора, где предполагали заночевать. Пришлось им остановиться не на почтовой станции, а в убогой маленькой хижине на краю поля, хозяин ее не имел обычая пускать путников на ночлег, однако они с трудом упросили его, и тот оставил их ночевать.

В Синано снег выпадает уже в конце девятого месяца года. С гор свирепо дул ветер, сильно похолодало, а теплой одежды у путников не было, и им не оставалось ничего другого, как, накинув поверх своих кимоно холщовое платье, предложенное хозяином, всю ночь напролет греться у огня да угощаться по-местному приготовленным чаем, что заваривают прямо в кастрюле, висящей над очагом.

Хозяин рассказал гостям, что выплачивать подать ему никак не под силу, а потому и жизнь не мила, и что «хорошо бы иметь в хозяйстве хотя бы одного вола…». За этими разговорами не заметили, как задремали; сосновые ветки, подброшенные в очаг, чтобы пламя ярче освещало хижину, давно прогорели, и все погрузилось в сон.

А в это время случилось быть поблизости некоему беспутному малому по прозвищу Красный черт из Кисо. Созвав своих дружков, стал он с ними совещаться.

– Нынче вечером проезжал тут один человек с женщиной из благородного сословия. Такая красавица, что словами и не расскажешь! Сам понимаю, что напрасно все это, да не мог устоять – как взглянул, так и влюбился… К счастью, они ночуют сегодня не на постоялом дворе. Помогите же развеять мою тоску! – так просил он, чуть ли не плача, точь-в-точь как в поговорке: «Бывает, что и черт прослезится…»

– Считай, что она твоя! – отвечали безрассудные молодцы. – Давайте же переоденемся, чтобы нас не узнали!

Каждый нацепил на голову повязку, закрыл лицо, и все вместе они отправились к хижине, где заночевал Унэмэ. «Эй, хозяин, требуются носильщики!» – подойдя к воротам, закричали они что было мочи. Хозяин выбежал, его схватили, прижали, связали его и всех, кто находился в хижине, и, осветив ее искрой, высеченной огнивом, отыскали женщину. Всячески надругавшись над нею, они убежали.

Что поделаешь с нежданно нагрянувшей бедой! Едва дождавшись рассвета, пострадавшие тотчас же подали жалобу правителю.

– Странно, что ничего у вас не похищено, – изволил сказать правитель, – однако, поскольку никого из этих людей вы не можете опознать, значит, нет и улик, чтобы расследовать это дело.

Тогда женщина сказала:

– Я знаю, как отыскать злодеев. Прикажите собрать сюда всех мужчин, проживающих на этой станции.

Повелели явиться всем до единого.

Женщина вышла вперед и сказала:

– У нескольких человек на спине должен быть след ладони, оставленный копотью от кастрюли.

Раздели мужчин до пояса, осмотрели – и в самом деле, у троих или четверых обнаружились те следы. И тогда всю шайку из восемнадцати человек приговорили к смертной казни. А люди хвалили женщину за находчивость:

– Молодец, в такую минуту не растерялась!

Супруги же, решив, что такова уж их злая карма и беда сия ниспослана в наказание за убийство, совершенное Унэмэ, покончили с жизнью, пронзив друг друга кинжалами.

Дыхание гнева

Не только родной сын лелеет материнскую старость; пасынок тоже, войдя в лета, печется о мачехе. Однако так уж повелось в нашем мире, что неродных детей ненавидят. Так было в древности, так оно и осталось вплоть до нынешнего времени.

В Мориока, в городе Намбу, жил купец по имени Сэндая Уэмон, торговавший скобяными изделиями. Во всем ему сопутствовала удача, ни в чем не терпел он недостатка, и с детьми ему повезло – все трое были у него сыновья. Но не зря говорится, что нет ничего постоянного на этой земле – смерть разлучила его с женой, с коей в согласии и мире он прожил долгие годы. Опостылел Уэмону весь белый свет, хотел было он забросить все мирские дела и постричься в монахи, однако родные не допустили этого и чуть ли не силой заставили его вновь жениться. Новая супруга всем казалась ему неугодна, но купец терпеливо сносил семейные неурядицы. Так незаметно миновало пять лет.

Тут привязалась к Уэмону долгая хворь; почувствовав приближение кончины, призвал он вторую жену к изголовью и сказал:

– Ежели ты имеешь намерение после моей смерти вторично выйти замуж, то сейчас, пока я еще дышу, возьми все, что душе угодно, и ступай прочь из этого дома!

Жена, омочив рукав слезами, ответила:

– Что вы! Никогда в жизни! – И, отрезав свои черные волосы, показала тем самым, что впредь решила до самой смерти оставаться вдовой.

– Сие мне отрадно! – молвил Уэмон и, поручив жене троих своих сыновей, передал ей все состояние и со спокойной душой покинул сей мир навеки.

Не успел еще окончиться тридцатипятидневный траур, как двое младших сыновей внезапно скончались, чему немало дивились люди. Со старшим же, которому уже исполнилось девятнадцать, мачеха обращалась все более жестоко. Вскоре он заболел каким-то непонятным недугом, и его отправили подальше от дома, поселив в наемном жилище, якобы для поправления здоровья. Однако мачеха была крайне скупа и денег ему давала так мало, что он едва сводил концы с концами.

Однажды пришел он к мачехе пожаловаться на горькую долю, она же, не дав ему ни полушки (а деньги между тем в доме были), сказала:

– Год приближается к концу, скоро мне начнут отдавать долги, вот тогда и получишь…

«Я не знаю, как мне прожить сегодняшний день! Как же безжалостно она со мной поступает!» – подумал пасынок и ответил:

– Послушайте, о чем я хочу поведать вам на прощанье. По дороге сюда мне встретился человек, с ног до головы засыпанный снегом. Обратившись ко мне, он взмолился: «Укройте меня под вашим зонтиком, прошу вас!» Я же ответил: «Отсюда до моего дома около одного ри. Вот сперва доберусь до дома, а уж тогда и отдам вам зонтик!» – И, промолвив это, сын тут же скончался.

«Наконец-то все имущество принадлежит мне одной!» – возрадовалась мачеха. Она вновь отрастила некогда отрезанные черные волосы и предалась разгулу, веселью и развлечениям. Но в это самое время появились призраки пасынков и стали дуть на нее с карниза крыши. От их дыхания голову мачехи охватило пламя, и, как ни старалась она потушить огонь, это ей не удалось. И она сгорела дотла, так что даже горсточки праха от нее не осталось.

Ковшик с маслом, стоивший жизни

Нет ничего прискорбнее, чем прожить весь век в одиночестве.

В краю Кавати, в деревне Хираока, жила женщина, родом из семьи, некогда знатной, лицом и фигурой превосходившая многих, так что о ней даже песню сложили, в которой называли горным цветочком. Неизвестно, по какой такой горестной карме случилось, что она одиннадцать раз выходила замуж, но всякий раз мужья ее умирали, исчезая, как талый снег по весне. Оттого-то местные жители, поначалу страстно о ней вздыхавшие, со временем стали ее бояться, так что никто и заговорить-то с ней не решался. Восемнадцати лет она овдовела, и так, во вдовстве, дожила до восьмидесяти восьми лет.

Горькая это доля – слишком долго зажиться на свете! От былой красоты ее и следа не осталось, волосы поседели, и стала она таким страшилищем, что боязно и взглянуть. Но так уж устроена жизнь человеческая, что и хотел бы смерти, да ведь сам собой никак не умрешь; вот она и добывала себе пропитание тем, что пряла хлопчатую пряжу. Дрова, горевшие в очаге, в ночное время заменяли ей светильник, и хоть света этого не хватало, денег на покупку масла у нее не было. А посему она воровала в глухую ночную пору масло из светильника в храме местного божества и, зажигая его, пряла свою пряжу.

Как-то раз собрались прихожане.

– Очень странно, что ночь за ночью перед изваянием бога гаснет светильник! Иссякает масло – какая тварь, какой пес тому причиной? Хотя мы и слова-то эти вымолвить недостойны, но сияние сего светильника озаряет весь край Кавати, и если он гаснет, значит, сторожа в храме неусердны. Нынешней же ночью во что бы то ни стало выведаем, в чем тут дело! – Так они тайно между собой договорились, вооружились копьями и луками, оделись как надобно, незаметно пробрались во внутреннее помещение храма и стали ждать, что будет дальше.

И вот, когда все миряне уснули и пробил колокол, возвещающий полночь, пред алтарем появилась ведьма, такая страшная, что от страха все лишились сознания. Случился тут среди них человек, особенно искусный в стрельбе из лука. Вложил он в свой лук раздвоенную в хвосте стрелу, прицелился поточнее, спустил тетиву, и стрела, угодив точно в цель, насквозь пронзила худую шею старухи, так что голова отскочила. И вдруг голова эта стала изрыгать пламя и взмыла к небу. Когда рассвело и труп как следует рассмотрели, оказалось, что это та самая известная всей деревне старуха. И не нашлось тут ни единого человека, кто бы ее пожалел.

С тех пор голова старухи появлялась каждую ночь, пугая путников на дорогах, так что они от страха лишались чувств. А из тех, кого настигал огонь, извергаемый этой головой, никто не прожил более трех лет. Огонь сей и ныне часто появляется в поле, одним скачком перелетая три, а то и целых пять ри. И мчится он при этом с такой скоростью, что и глазом моргнуть не успеешь. Любопытно только, что, когда огонь уже совсем близко, стоит лишь промолвить слова «Ковшик с маслом!», как он сразу же гаснет.

Деньги, что валяются на земле

Кто честен во всем, того Небо своей милостью не оставит…

Некий человек, уроженец города Осака, долгое время жил и торговал в Эдо. Сколотив богатство, коего хватило бы ему до конца дней, он снова вернулся в Осака и проводил время в досуге и праздности.

Однажды, когда он любовался искусно составленным букетом из осенних цветов и трав, из селения, что на Востоке, прислали ему красивые грибы с алыми шляпками. В это самое время зашел к нему сосед и спросил:

– Что это за растение?

Хозяин ответил:

– Оно зовется «душа-корень» и растет в Стране святых мудрецов.

И сосед, поверив этим словам, лишь взирал на грибы с благоговением, не решаясь даже коснуться их, – настолько простодушен и честен был это человек.

– Я пришел к вам сегодня потому, – сказал он, – что у меня здесь, в Осака, дело не спорится так, как надо. Вот и надумал я тоже съездить хоть раз в город Эдо, чтобы хорошенько там заработать. Вы жили в том городе много лет и хорошо знаете тамошние обычаи и порядки. Посоветуйте, каким делом выгоднее всего заняться.

Хозяин ответил:

– Сейчас самое верное дело в Эдо – подбирать денежки, что валяются на дороге!

Гость принял эти слова за чистую правду.

– Вот занятие, до которого еще никто не додумался, – сказал он, – непременно последую вашему совету, стану подбирать деньги и благодаря вам вернусь домой разбогатев.

Такая доверчивость показалась хозяину чрезвычайно забавной; он дал этому человеку немного денег на дорожные расходы и написал рекомендательное письмо одному доброму знакомому: «Податель сего направляется на заработки в Ваши края. Всецело поручаю его Вашим заботам». Письмо он отдал тому соседу. Вскоре сосед прибыл в Эдо, поселился при конторе по найму слуг, куда его рекомендовали, и на следующий день, надев куртку, вышел из дома; возвратился он уже после захода солнца, и так продолжалось десять дней кряду.

Хозяин конторы встревожился.

– Куда это вы ходите каждый день? – спросил он. – И даже не спросите у меня совета, каким делом вам лучше всего заняться.

– Почтенный хозяин! – отвечал тот. – Вам одному скажу все без утайки: я приехал сюда, чтобы подбирать деньги, что валяются на земле!

Хозяин стал смеяться до слез и решил, что его знакомый из Осака нарочно прислал сюда этого человека, чтобы подшутить над ним.

– Ну и как? – спросил он. – Вы каждый день уходите из дома; удалось ли вам что-нибудь подобрать?

– Да вот только вчера мне целый день не везло, в остальные же дни я подбирал, и немало, – отвечал тот. – Один раз пять моммэ серебром, другой раз – семь, потом кинжал с отломанным кончиком, карманную гирю от весов, украшение от ножен, – чего-чего только не валяется на дороге. Я все поднимал, и теперь у меня четыре сотни разных предметов!

Хозяин был поражен.

– Ну и чудной же у меня постоялец! – сказал он своим соседям.

– Это просто неслыханно! Подумать только, приехать для этого так издалека! В наши дни – и вдруг столь чистосердечный и простодушный человек! Пусть же найдет он побольше, чтобы повесть о нем осталась в назидание потомкам! – решили соседи и, собрав пять рё золотом, подбросили ему на дороге.

И тот человек скоро разбогател, приобрел дома на самой людной торговой улице и, год за годом отмечая в многолюдном Эдо новогодние празднества, украшал сосновыми ветками коньки крыш собственных владений, тянувшихся длинным рядом. Дела его процветали.

Наконец наступила очередь соломенной шляпы кузнеца.

Нимало не смущаясь его присутствием, хозяин торгов крикнул:

– Вот уж кто достоин сочувствия, так это владелец этой шляпы! Наверняка он надеялся проносить ее не одно лето. Взгляните, как бережно она обернута старой бумагой. Итак, кто купит шляпу этого рачительного домовладыки?

Вначале за нее предложили всего три медяка, но в конце концов нашелся желающий заплатить четырнадцать медяков. Принимая выручку, кузнец сказал:

– Клянусь богами, я купил эту шляпу в пятом месяце за тридцать шесть медяков и надел ее всего раз – в день «косин»^[33]. – Это откровенное признание немало повеселило окружающих.

Когда торги подходили к концу, некий человек купил двадцать пять вееров, которые обычно дарят в канун Нового года, а также коробку табака – всего за два моммэ и семь бу. Вернувшись домой, он открыл коробку и обнаружил на дне ее три золотые монеты. Невиданное счастье ему привалило!

Из сборника «Новые записки о том, что смеха достойно»

След от прижигания моксой, о котором не мог знать посторонний

В старину, во времена императора Бурэцу^[34], на землю обрушился огненный ливень, причинивший народу неисчислимые бедствия. Люди строили себе укрытия из камня, тем и спасались. А случилось это потому, что правление государя отошло от праведного пути.

В то время особым расположением императора пользовалась придворная дама по имени Акацуки-но Сёнагон – Рассветная Заря. Ни в нынешние, ни в прежние времена не видел свет такой красавицы, даже за пределами благословенной земли Акицусу^[35] не было ей равной. Государь души в ней не чаял и дни и ночи проводил наедине с нею, не замечая, как белый скакун перелетает через расселину^[36]. Распускались и опадали цветы вишен в близлежащих горах, но он не удостаивал их даже мимолетного взора, а его колесница так долго стояла без дела, что в ней свили себе гнезда ласточки.

Слава человека бессмертна, но жизни его положен предел. Издавна жаловалась Акацуки-но Сёнагон на боли в груди, а потом вдруг сильно занедужила и в одночасье скончалась.

Тоскуя о навеки покинувшей его возлюбленной, государь взялся за кисть и собственноручно набросал ее портрет, после чего призвал к себе художника по имени Мокугэн-кодзи^[37], знаменитого своими изображениями будд и святых, и повелел ему вырезать из дерева статую покойной.

Поскольку это был приказ самого государя, Мокугэн без промедления взялся за работу. Через три дня и три ночи статуя была готова, оставалось лишь нанести на нее краску. Расписав одежду красавицы, художник принялся рисовать брови, но тут кисть нечаянно выскользнула у него из пальцев и оставила на груди статуи небольшое пятнышко туши. К счастью, оно пришлось на то место, которое было скрыто под двенадцатислойными одеждами^[38], и не особенно бросалось в глаза, поэтому Мокугэн решил ничего не исправлять и в таком виде принес статую императору.

Взглянув на нее, государь погрузился в воспоминания, и рукава его платья намокли от слез. Когда же он стал рассматривать статую внимательно, на глаза ему внезапно попало пятнышко туши от оброненной художником кисти, и сердце его тотчас омрачилось. Как раз в этом месте на коже у его возлюбленной был след от прижигания моксой, которое он делал ей собственноручно, желая облегчить ее страдания, и знать об этом не мог никто, кроме них двоих. Каким же образом это стало известно художнику? Не иначе мерзкий богомаз пользовался тайной благосклонностью Акацуки-но Сёнагон! – заключил государь.

В древнем Китае некий мудрый муж^[39] сказал: «Подозревая кого-либо в провинности, будь скуп на расправу; сомневаясь в чьих-либо заслугах, будь щедр на похвалу». Но государь Бурэцу поступил иначе: хотя подозрения его были совершенно беспочвенны, он, ничтоже сумняшеся, приказал немедленно схватить художника и бросить в темницу. При этом ни приближенные государя, ни сам Мокугэн не ведали, в чем состоит его вина и за что на него обрушилась такая жестокая кара. Теперь от скорби государя не осталось и следа. В сердцах он разбил статую, проклиная вероломство своей возлюбленной.

Между тем у Акацуки-но Сёнагон была младшая сестра по имени Юхи – Вечернее Солнце. Она тоже состояла государевой наложницей, но еще ни разу не была призвана в его опочивальню.

Сочувствуя художнику, попавшему в беду из-за ее покойной сестры, госпожа Юхи семь ночей кряду без устали молила богов, чтобы они даровали ей возможность увидеться с государем и замолвить словечко за Мокугэна. О том, чтобы склонить к себе сердце государя, она и не помышляла.

Как видно, боги услышали ее молитву, и приснился ей сон, будто она вошла в государеву опочивальню и разделила с ним ложе, после чего выбросила свой гребень^[40].

Государь же, проснувшись на следующее утро, увидел подле себя на ложе алые одежды, как будто только что сброшенные спавшей в них женщиной.

Немало подивившись этому и расспросив придворных дам, государь узнал, что одежды эти принадлежат госпоже Юхи. Он тут же призвал ее к себе, и женщина уговорила его освободить безвинного художника. Император сжалился над Мокугэном и приказал снять с него оковы, как того и добивалась чистая сердцем госпожа Юхи. Отвечая на вопрос о злополучном пятнышке на груди у статуи, художник объяснил, каким образом оно там появилось. Государь пришел в изумление и устыдился своего неправедного гнева.

С тех пор он всей душой привязался к госпоже Юхи, приблизил ее к себе и перестал тосковать по умершей Акацуки-но Сёнагон. Поскольку действиями госпожи Юхи руководило искреннее чувство, само Небо явило ей истину и имя ее надолго осталось в памяти людей.

Нечто подобное случилось в Китае во времена династии Тан. Когда художник по имени У Даосюань^[41] рисовал портрет одной придворной дамы, с кисти его капнула тушь как раз на то место, где у женщины была родинка. Его постигла та же участь, что и Мокугэна.

О штукатуре, который поднялся в воздух и в одночасье состарился

С давних пор в свете ходит немало историй про жен, покинувших своих мужей, или, напротив, покинутых своими мужьями.

Одна такая история случилась во времена, когда подновляли старый замок в провинции Харима. Работами руководил опытный градоначальник, знавший толк в строительстве. Он самолично распределил плотников, штукатуров, кровельщиков и прочий работный люд по участкам и назначил старших над ними. Леса вокруг замка возводить не потребовалось, и дело продвигалось быстро. «При умелом подходе работа спорится», – говорили окрестные жители.

Между тем замок был обнесен высокой крепостной стеной – одно лишь каменное ее основание достигало нескольких дзё в высоту. Из-за ветров и дождей стена изрядно обветшала, особенно с северной стороны, и в нескольких местах отвалилась штукатурка. Чтобы все это исправить, нужно было подняться наверх, но как это сделать? И вот придумали: смастерили овальную корзину и приладили к ней четыре толстые веревки. При помощи этих веревок корзину можно было свободно передвигать по стене и доставлять штукатура на нужную высоту. Все вокруг восхищались этим умным устройством, но те, кому предстояло испытать его работу на себе, понимали, что находятся на волосок от смерти. При одном виде корзины даже у самых храбрых из них тряслись поджилки и душа уходила в пятки.

Больше всех робел молоденький штукатур из селения Такасаго. Сев в корзину, он едва не лишился чувств, а как стали его поднимать, бедняга задрожал всем телом и обеими руками вцепился в веревки. Понял он, что живым отсюда не выберется. Тотчас лоб его избороздили глубокие морщины, а волосы из черных стали белыми как снег. Не прошло и часа, как он превратился в дряхлого старика. Говорят, нечто подобное случилось с одним знаменитым китайским каллиграфом^[42], которому было велено выполнить какую-то надпись под сводами дворца.

После пережитого потрясения штукатур так и не смог прийти в себя, и его отправили назад в Такасаго. Оказавшись дома, он, как безумный, озирался по сторонам, не узнавая родных. Да и домочадцы вряд ли его признали бы, не будь на нем знакомого синего кимоно с семейным гербом. Увидев его, жена не только не посочувствовала несчастному, но сразу потеряла к нему всякий интерес. А отец штукатура, пришедший его проведать, рядом с ним гляделся таким молодцом, что его было впору принять за сына. Спустя какое-то время жене наскучило жить с больным мужем, и она сбежала из дома, презрев все свои обязанности.

Впрочем, таков уж у женщин нрав. Покуда муж преуспевает, жена всячески старается ему угодить, ублажает свекровь, молится о благополучии семьи. В хозяйстве она рачительна и о наружности своей печется, давая всем вокруг повод для похвал. Слуг не обижает, но спрашивает с них строго. Встает ни свет ни заря, чтобы успеть причесаться, пока все в доме еще спят. Ополаскиваясь на ночь, не ищет местечка потемнее, – зачем внушать мужу лишние подозрения? Когда жена ведет себя таким образом, в доме царят мир и порядок.

Но стоит благополучию семьи пошатнуться, как жена перестает церемониться с мужем, хозяйство ведет спустя рукава, бранится с прислугой и, сказавшись больной, до полудня валяется в постели. Даже по большим праздникам она ходит нечесаная. С посудой и домашней утварью обращается кое-как. Черня зубы, брызгает краской на дайкокубасира^[43], палочки, которыми берут моксу для прижиганий, очищает прямо о порог и обдирает со стены бумагу, чтобы завернуть в нее обрезки ниток после шитья. Ей ничего не стоит сорвать первые цветы с недавно привитого дерева, а в гостиной развесить выстиранное белье. «Скоро этот дом все равно перейдет в чужие руки», – думает она и нисколько не заботится о порядке. Сушеную каракатицу, которую обычно приберегают для постных дней, она подает к чаю вместо печенья, поэтому каждый месяц первого и двадцать восьмого числа вся семья по ее милости вынуждена класть зубы на полку. По ее же милости домашняя божница превращается в склад для писем от заимодавцев. Так постепенно дела семьи приходят в упадок, и не столько из-за просчетов и упущений мужа, сколько из-за неурядиц в доме.

Вот и жена штукатура, бросив хворого мужа, решила, пока еще недурна собою, поискать счастья на стороне. До чего же низкая душа! Между тем больному становилось все хуже, и он умер с именем жены на устах, думая, что она сидит у его изголовья.

Нечестивица же не теряла времени даром и, не дождавшись, пока минуют хотя бы первые тридцать пять дней траура, вышла замуж за своего дружка, крепкого, смазливого детину. Возмущенный таким непотребством, отец покойного подал жалобу в судебную управу.

Судья вызвал молодоженов к себе и первым делом обратился к мужчине:

– По какому праву вы взяли в жены замужнюю женщину?

– К тому времени она уже овдовела. Прежний муж ее умер.

– Умер, но все еще пребывает в этом мире, хотя и под другим именем, – возразил судья и велел принести табличку с посмертным именем штукатура^[44]. – Эта табличка вряд ли способна представить нам письменное согласие на развод. А раз такового нет, брак ваш не может быть признан законным. Ответчица покинула дом своего мужа при его жизни, следовательно, вы считаетесь ее любовником.

Поскольку женщина не смогла предъявить свидетельства о разводе, ее признали виновной в прелюбодействе.

Мужчина попытался вывернуться:

– Я знать ничего не знал, ее родители утаили от меня правду, – заявил он.

– В таком случае, – сказал судья, – назовите мне имя свата.

Как выяснилось, они вступили в брак по взаимному согласию, не прибегая к помощи свата.

– Ну что ж, – молвил судья. – Вы оба повинны в тяжком преступлении, поскольку союз свой заключили без свата. Лишь в память об умершем я не стану приговаривать вас к смертной казни. Кару же вы понесете такую: ответчице надлежит остричь волосы и уйти в монастырь. Ответчик приговаривается к ссылке на поселение в отдаленную местность. Родителям ответчицы также отныне запрещается проживать в пределах здешней провинции.

Такое решение вынес судья, и было оно поистине милосердным.

Благодатное правление, отменившее по всей стране долговые обязательства

Случилось это во времена лихолетья, когда в стране нашей ремесла пришли в упадок, крестьяне вконец обнищали, а людские сердца утратили целомудрие и свернули со стези добродетели. Даже в столице процвело сутяжничество, богатые жили в свое удовольствие, бедняки же не могли расплатиться с долгами и умирали с голоду. Оттого повсеместно развелось воровство, и грабители бесчинствовали средь бела дня.

Не в силах покончить с беспорядками, столичный градоначальник доложил о них государю, и тот, следуя примеру властителей древних времен, повелел объявить по всей стране эру благодатного правления, освобождающего людей от всяческих повинностей и долговых обязательств. В тот же день из восьми врат дворца на восток, запад, север и юг поскакали гонцы, дабы оповестить об этом народ.

Хотя высочайший указ последовал в конце восьмой луны, всем казалось, будто наступил канун Нового года^[45]. Одни, потирая руки, подсчитывали барыши, другие же, горестно вздохнув, сжигали счетные книги. Поскольку долговые расписки утратили всякий смысл, в одних домах по этому поводу лили слезы, в других – благословляли судьбу и на радостях пили сакэ.

В мире наступил совершенно иной порядок: богатые терпели убытки и делились с бедными, бедные же безнаказанно присваивали себе чужое богатство, а поскольку денег хватило на всех, раздоры между людьми прекратились.

И все же даже в этот век всеобщего умиротворения иной раз происходили вещи, столь же неблаговидные, сколь и нелепые. Например, один горожанин, дав жене развод, не позволил ей забрать свое приданое. Мало того, он присвоил себе взятый на сохранение сундучок с деньгами, собранными им и его товарищами на паломничество в святилища Исэ.

Во времена, о которых ведется рассказ, на Третьем проспекте в Киото проживал некий ремесленник, мастер росписи по лаку. Жизнь его с женой не заладилась, и он, намарав разводную бумагу, отправил ее назад к родителям. Между тем женщина была в тягости и в положенный срок произвела на свет мальчика. И вот, не успев приложить младенца к груди, она побежала к свату и сказала ему так:

– Поскольку я лишь на время одолжила свое чрево, дабы этот младенец появился на свет, теперь, так уж и быть, я готова простить долг его отцу и отдаю ему чадо.

Сват передал ее слова отцу ребенка, но тот возразил:

– Нет, это я одолжил ей свое семя. Ныне было бы несправедливо взыскивать с нее долг, так что младенца я оставляю ей.

Как ни пытался сват вразумить бывших супругов, оба стояли на своем и не желали уступать. Свату ничего не оставалось, как обратиться к самому столичному градоначальнику. Тот призвал к себе родителей младенца, а также всю их родню и сказал:

– В нынешний век справедливого правления многие горюют, лишившись возможности вернуть себе долги. Вы же, напротив, поступаете благородно и, не считаясь с собственными убытками, стремитесь отдать друг другу то, что по праву принадлежит каждому из вас. При этом в рассуждениях обоих есть своя доля истины. Посему постановляю: младенец, покуда ему не исполнится пятнадцати лет, должен быть передан на попечение свата. Когда же он войдет в разум, то сам определит, мать ли одолжила отцу свое чрево, или отец ей – свое семя. На основе его слова и будет принято окончательное решение. Итак, до пятнадцати лет мальчик будет жить в доме свата, ухаживать же за ним должны родители. И отцу, и матери надлежит неотлучно находиться при своем чаде и пестовать его. В случае смерти ребенка будут опрошены соседи, и если выяснится, что он умер по естественным причинам, никто не будет привлечен к ответственности. Если же, паче чаяния, родители будут уличены в недосмотре или рукоприкладстве, их ждет суровое наказание.

Таково было решение градоначальника, и бывшим супругам пришлось ему подчиниться. Изо дня в день они посменно дежурили в доме свата, ухаживая за младенцем. Однако это продолжалось недолго: женщину стали тяготить косые взгляды окружающих, мужчине же хлопоты о ребенке мешали заниматься своим ремеслом. В конце концов они помирились и решили снова жить вместе, а ребенка забрать к себе. Сват походатайствовал за них перед властями, и на том дело уладилось. Теперь они зажили душа в душу, и сын у них вырос на славу – с юных лет стал кормиться своими трудами и родителей своих почитал.

И вот однажды летом во время праздника Гион^[46] он отправился посмотреть на красочную процессию священных ковчегов. Вслед за колесницей, увенчанной лунным серпом^[47], показался ковчег «Золотой котел» с фигурой Го Цзюя^[48], закапывающего в землю своего малолетнего сына. И где только нашелся мастер, сумевший изобразить Го Цзюя с мотыгой так, будто это была не кукла, а живой человек!

Глядя на ковчег, люди переговаривались между собой:

– Сколь бы велика ни была сыновняя преданность, как можно закапывать в землю собственное чадо? Хорошо еще, что этому китайцу повезло и он нашел в земле котел с золотом. А если бы этого не случилось? Жизнь ребенка была бы загублена! Здесь неподалеку стоит молодой человек. Когда он был маленьким, родители его не ладили между собой и пытались сбагрить сыночка один другому, так что жизнь бедняжки была под угрозой. И что же – мальчик вырос на удивление почтительным сыном и заботится о своих непутевых родителях. Видно, Небо не очень-то карает за дурные дела.

Юноша стоял неподалеку и слышал, о чем говорили люди. С тех пор он затаил обиду на родителей, забрал накопленные деньги и куда-то исчез.

Сестры-разбойницы

Издавна говорят: «Близкие души тянутся друг к другу». Хорошо, когда это происходит на почве добра, но куда чаще случается обратное.

Во времена давно минувшие в землях Оу^[49] люди перестали следовать законам и повсюду бесчинствовали грабители и разбойники. Ныне же, в век праведного правления, на всю страну нашу, вплоть до дальних краев Митиноку, где из недр произрастают золотые цветы^[50], снизошло спокойствие, и никто больше не зарится на чужое. Не шумит ветер в соснах, не вздымаются волны на море, и не сыщешь больше нигде злодеев и нечестивцев.

Но коли уж зашла речь о прошлом, вот какая история случилась во времена императора Го-Нара^[51], весною второго года эры Тайэй^[52]. Жил в ту пору знаменитый разбойник, державший в страхе весь край Митиноку. Он убивал путников на дорогах, а деньги и добро их себе забирал. Со временем стал он богачом, каких немного на свете, и жил в роскоши, возомнив себя знатной особой.

Как-то раз вздумалось ему побывать в столице, и он поехал туда вместе со своими дружками. Там посреди развлечений он высмотрел одну красавицу и влюбился в нее без памяти. Отец девушки в прошлом преуспевал, но теперь едва сводил концы с концами. Не ведая, что дочь его приглянулась отъявленному злодею, он подумал: рано или поздно ее все равно придется выдавать замуж, к тому же в восточных землях прожить легче, нежели в столице, – и согласился отдать ее в жены разбойнику. Тот посадил девицу на лошадь и вместе с ней отправился восвояси. Всем сердцем привязавшись к молодой жене, он ничего для нее не жалел, и жили они в довольстве и богатстве. Вскоре женщина поняла, что муж промышляет душегубством, и очень из-за этого огорчилась, но пришлось смириться, – такова уж женская доля, да и родной дом был далеко, как до него доберешься? Мало-помалу она привыкла к своей новой жизни и радовалась, когда муж, возвращаясь домой, говорил: «Повезло мне сегодня – снял с одного человечка превосходное косодэ!»^[53] Теперь она с удовольствием слушала рассказы мужа о самых жутких его преступлениях, и даже вид топора с отточенным лезвием не пугал ее больше. Так незаметно она сама почувствовала вкус к злодейству.

Спустя какое-то время жена родила разбойнику двух дочерей, и супруги радовались, думая о будущем. Но тут неожиданно разбойник захворал и умер.

Тяжело стало беззащитной вдове жить в захолустье на краю света. Все добро сразу же растащили дружки покойного, такие же разбойники. Остались у нее только копье да алебарда, и пришлось ей заняться разбойничьим промыслом, хоть и не женское это дело. По ночам выходила она на дорогу и грабила путников – тем и кормилась.

Когда дочери подросли, мать не усадила их ткать полотно, как принято в деревенских семьях, а вместо этого обучила их премудростям отцовского ремесла. Она объяснила, как напускать на себя свирепый вид и обирать до нитки испуганных прохожих. Нападать приказывала лишь на горожан да крестьян, самураев не велела трогать. Девицы обладали изящной внешностью и находились в том нежном возрасте, когда полагается думать о любви, но нрав имели лютый, в отца. Каждый вечер они промышляли на большой дороге, обеспечивая мать всем необходимым.

Однажды вечером брели они по тропинке среди заболоченного луга и вдруг увидели оставленный кем-то сверток шелка дивной красоты. Было в нем никак не меньше десяти хики^[54].

«Вот уж поистине небесный дар!» – обрадовались девицы и, хоть были они сестрами, сразу заспорили, кому достанется находка. В конце концов решили разделить шелк поровну и так поладили между собой.

– Скоро весна, все пойдут любоваться цветущими вишнями, – размечталась одна из сестер. – Хорошо бы выкрасить этот шелк в цвет алой сливы или глицинии.

– А я бы сшила из него летнее кимоно – сверху белое, а с изнанки зеленое, как цветок уцуги, – проговорила другая. – Славный получился бы наряд!

И тут же обеих сестер обуяла жадность.

«Если бы сегодня сестрица не пошла со мной, – подумала про себя младшая, – вся добыча досталась бы мне. Ну ничего, когда мы выйдем в открытое поле, я прирежу ее и заберу себе ее долю».

Старшая тоже пожалела, что согласилась разделить шелк пополам, и у нее возникла точно такая же мысль, но она не подала вида и продолжила путь как ни в чем не бывало.

Вскоре вышли они к полю и увидели дым от погребального костра. Старшая сестра невольно задумалась о быстротечности человеческой жизни и устыдилась: «Какую страшную жестокость хотела я совершить! Мыслимое ли дело из-за куска шелка убивать родную сестру!» И она бросила свой кусок шелка в костер. Ее примеру последовала младшая сестра.

Старшая удивилась:

– Отчего ты бросила шелк в костер?

В ответ младшая залилась слезами и молвила:

– Стыдно признаться, но из-за ничтожного куска шелка во мне вспыхнула алчность, и я задумала лишить тебя жизни, а матушке сказать, что это сделал повстречавшийся нам путник. Я даже не подумала, какое горе причинила бы ей!

Тронутая этим признанием, старшая сестра сказала:

– То же самое было и у меня на уме. Но век наш на земле недолог, и если мы, женщины, будем и впредь творить злодеяния, в грядущей жизни нас ждет страшная расплата!

Вернувшись домой, сестры сожгли свои копья и ступили на праведный путь, увлекши за собою и мать. Так три разбойницы стали благочестивыми монахинями.

Недаром один святой мудрец сказал: «Свет вечной истины просияет надо всеми пребывающими во мраке неведения».

Вот один из примеров того, как растаявший лед превратился в чистую влагу.

Из сборника «Заветные мысли о том, как лучше прожить на свете»

Легче увидеть алые листья клена весной, нежели купить лангуста к Новому году

С давних времен к новогоднему празднику люди устанавливают в своих домах горку Хорай, украшают ее ветками сосны и папоротника. Но если посреди этой зелени не алеет лангуст, праздничное настроение неизбежно омрачается. Бывает, правда, что лангусты сильно дорожают, и тогда в бедных семьях и в домах со скромным достатком Новый год встречают без них.

Или, скажем, несколько лет назад не уродились апельсины дай-дай^[55], и их продавали по четыре, а то и по пять бу^[56] за штуку, поэтому беднота покупала вместо них плоды померанца. Но они хотя бы по форме и по цвету не особо отличаются от апельсинов. А заменить лангуста простой креветкой – все равно что надеть платье с чужого плеча. Тем не менее многие на это идут – как говорится, по одежке протягивай ножки.

Другое дело – люди богатые, живущие на виду. Кажется, даже ветер обрушивается на их дома с особой силой. Чтобы защититься от дождя, здесь простыми циновками не обойтись, поэтому стены обшивают досками, пропитанными вязкой смолой, и это не назовешь излишней роскошью. Нет для человека большей радости, чем жить вольготно, не отказывая себе ни в еде, ни в одежде. Но ради этого надо постараться да попотеть. Чем бы ни занималась семья из поколения в поколение, если молодой хозяин меняет заведенные отцом порядки, его вряд ли ждет успех. Как ни сметлива нынешняя молодежь, а сплошь да рядом чего-то недодумывает, допускает обидные просчеты. Негоже не прислушиваться к советам старших!

Под Новый год Осака напоминает ярмарку, где можно купить все, что душе угодно. Хотя последние шестьдесят лет отовсюду слышны жалобы, – дескать, торговля идет вяло, – товары в лавках не залеживаются. Взять хотя бы ступку. Казалось бы, купил ее раз – на весь век хватит, да еще и к внукам твоим перейдет, а между тем их делают и продают из года в год, изо дня в день, – того и гляди, весь горный камень переведется. Что же говорить о всяких мелочах: бумажных шлемах для праздника мальчиков, всевозможных украшениях для встречи Нового года? А грошовые веера, которыми храмы одаривают прихожан, – ведь их убирают с глаз долой, даже не раскрыв коробки. Пустая трата денег, но люди словно не замечают этого. По пышности и великолепию Осака почти не уступает Эдо, здесь тоже люди живут на широкую ногу.

Раз уж без лангуста не украсить горку Хорай, каждый стремится его купить, пусть даже по баснословной цене. Поэтому в предновогодние дни во всех рыбных лавках лангусты идут нарасхват, и достать их не легче, чем какую-нибудь заморскую диковину. Ну, а в самый последний день года даже усов от них уже не сыщешь. Повсюду только и слышно: «Лангуста не найдется?» А ведь это то же самое, что по весне отправиться на поиски алых листьев клена!

В лавке рыботорговца Эра на улице Бинго-мати остался один-единственный лангуст. Торги начинаются с одного моммэ и пяти бу, но даже когда объявляются охотники купить его за четыре моммэ и восемь бу, продавец не желает уступить: нынче этот товар идет на вес золота. Слуга не смеет потратить такие деньги без разрешения и со всех ног мчится домой. Узнав, какую цену заломил торговец, хозяин хмурится.

– Я привык ничего не покупать втридорога, – говорит он. – Плачу всегда наличными и приобретаю все в положенный срок, когда цены самые низкие: дрова – в шестом месяце, хлопок – в восьмом, рис – до того, как начинают гнать сакэ, беленое полотно – после праздника Бон. Один только раз, когда отец умер, я поневоле переплатил бондарю за гроб^[57] и до сих пор жалею об этом. Кто сказал, что к Новому году непременно нужен лангуст? Подождем, когда они будут в избытке и пойдут по три медяка за штуку. Тогда купим сразу двух и наверстаем упущенное. Я ничуть не обижусь, если в этот раз Тоситокудзин^[58] не почтит нас своим посещением, – уж больно он привередлив! Неужто я стану выкладывать за лангуста такие деньжищи? Да будь он даже в десять раз дешевле, все равно это неслыханная цена!

Но хозяйка с сыном принимаются ему возражать:

– Что подумают о нас люди? Ведь нынче к нам в дом впервые пожалует зять с новогодними поздравлениями. Как можно поставить горку Хорай без лангуста? Ступай, купи его, сколько бы он ни стоил! – приказывают они слуге.

Тот снова отправляется в рыбную лавку, но лангуста уже успел перекупить приказчик оптовика с улицы Имабаси. Торговец запросил с него пять моммэ и восемь бу.

– Лангуст нужен к празднику, так чего ж мелочиться! – воскликнул приказчик, отсчитал названную сумму и сверх того еще двадцать медяков, схватил покупку и был таков.

Долго еще бродит слуга, в каждую рыбную лавку заглядывает, да все без толку. Обойдя несколько кварталов, он лишний раз убеждается в том, как велик город Осака.

Вернувшись домой, слуга рассказывает обо всем хозяевам. Хозяйка раздосадована, а хозяин усмехается:

– Ох, не стал бы я доверять этому оптовику! Видно, вскорости грозит ему разорение. А беднягу, который ссудил его деньгами, по ночам наверняка мучают кошмары. Ну, раз уж вы твердите, что поставить горку Хорай без лангуста нельзя, есть у меня одна придумка, да такая, что нашего лангуста не придется после праздника выкидывать.

Он делает заказ ремесленнику, и тот из алого шелка и картона мастерит превосходного лангуста. Обходится это удовольствие в два моммэ и пять бу.

– После праздника им смогут забавляться ребятишки. Вот что значит смекалка! Вместо четырех моммэ и восьми бу наш лангуст стоит всего два моммэ и пять бу, да к тому же еще и потом пригодится, – гордо изрекает хозяин, и все домочадцы с ним соглашаются:

– У нашего хозяина и впрямь семь пядей во лбу! Недаром он сумел нажить такое состояние!

В самый разгар этих славословий в дом заходит родительница хозяина. Она живет в отдельной пристройке и сама ведет свое хозяйство. Хотя ей минуло уже девяносто два года, глаза у нее видят хорошо и в ногах еще хватает крепости.

– Я слышу, вы рассуждаете о том, как дороги нынче лангусты, – говорит она. – Что ж, с вашей стороны было крайне легкомысленно не подумать об этом загодя. Разве можно этаким образом вести дела? Запомните, в годы, когда праздник начала весны предшествует новогоднему празднику^[59], лангусты всегда дороги. Вы же знаете, что лучших лангустов вылавливают в Исэ, а это земля богов, которых чтут не только во всех тамошних храмах, но и в домах простых людей. Неудивительно, что лангустов требуется несметное множество. Те лангусты, которые ежегодно поступают в Киото и Осаку, – лишь жалкие остатки от жертвоприношений богам. Памятуя об этом, я еще в середине месяца купила двух отличных лангустов, с настоящими, а не приклеенными усами, заплатив за каждого по четыре медяка.

Услышав это, все всплескивают руками:

– Как роскошествует старая госпожа! Купила двух лангустов при том, что ей вполне достаточно одного.

– Я ничего не делаю не подумавши, – произносит старуха. – В конце года принято обмениваться подношениями. Одна знакомая семья обычно приносит мне в подарок пять пучков полевого лопушника или же три, если он мясистый. Нужно чем-то их отдарить, вот я и решила отдать им одного лангуста. Таким образом, за лопушник стоимостью в один моммэ я уплачу всего четыре медяка. На ваше счастье, пока еще от них никто не приходил. Мы, конечно, родня, но счеты между нами должны вестись исправно. Если вам нужен лангуст, берите, но за это вы должны принести мне пять пучков лопушника. Ни на что другое я его обменивать не стану. Поймите, я говорю все это не из жадности, а чтобы поучить вас уму-разуму. В любой праздник, получив от кого-либо подарок, следует хорошенько прикинуть, сколько денег на него потрачено, и в ответ преподнести что-то с виду равноценное, но на самом деле более дешевое. Каждый год, получая в подарок от священника из Исэ бумажный амулет, связку кацуобуси^[60], коробочку белил, календарь и пять пучков отборных зеленых водорослей, я подсчитываю их общую стоимость и, если набирается на два моммэ и восемь бу, жертвую храму три моммэ. Таким образом, я переплачиваю два бу, но ведь богиня храма Дайдзингу^[61] не должна оставаться внакладе. Так я поступаю уже три десятка лет. Однако с тех пор, как я передала хозяйство вам, вы жертвуете храму целую серебряную монету. Сколь ни велико ваше благочестие, все равно это неразумно. Сама богиня вряд ли одобряет такое расточительство. Не случайно в храмах Исэ для пожертвований предназначаются особые монеты под названием «голубиный глаз»^[62]. Один кан этих монет обходится всего в шестьсот монов. Так что сами боги заботятся о том, чтобы, посещая храмы, люди не шли на излишние траты.

Да, деньги правят миром! Из всех богов, почитаемых в ста двадцати храмах Исэ, больше всего пожертвований достается Эбису^[63] и Дайкоку^[64]. «Тага – бог долголетия; Сумиёси – покровитель мореплавателей; Идзумо – соединитель судеб; Кагами-но мия заботится о красоте девичьего лица; Санно помыкает двадцатью одним младшим богом; Инари-доно защищает от разорения, он не позволит вашему состоянию выскользнуть из рук, подобно лисьему хвосту»^[65], – так чирикают «храмовые воробушки»^[66], зазывая паломников.

Всем этим богам люди приносят щедрые пожертвования, ведь каждый жаждет их покровительства. Прочие их собратья преданы забвению. По нынешним временам даже богам не так-то просто разжиться деньгами. Что же говорить о простых смертных?

Поздравительных амулетов, с которыми священники храмов Исэ каждый год обходят верующих, требуется несчетное множество, и за определенную мзду их пишет каллиграф. За одну штуку он получает по медяку и трудится весь год, а поскольку занятие это требует изрядной затраты душевных сил, больше двухсот медяков в день ему никак не заработать. Поздравление гласит: «Да снизойдет вечное спокойствие и процветание на народ, хранимый богами!»

И да поможет ему сие заработать на пропитание!

Мышь на посылках

Жил на свете один человек. Бережлив был до скупости. Тринадцатого числа последнего месяца года, в канун праздника, у него в доме затевали уборку. К этому дню люди покупают бамбук, чтобы его листьями сметать сажу со стен. Но скупец, не желая пускаться в лишние траты, отправлялся в семейный храм и там выпрашивал себе в подарок двенадцать стеблей бамбука – по количеству месяцев в году. После уборки он использовал их для починки крыши, а из веток связывал метелки, ничто у него зря не пропадало.

В прошлом году тринадцатого числа он был занят и, вопреки обыкновению, отложил уборку на последний день месяца. А когда стал разводить огонь под ванной, что делал только раз в году, в ход пошел всякий мусор, начиная с оберток от рисовых колобков, которыми лакомятся в пятый день пятой луны, и кончая листьями лотоса, сохранившимися с праздника поминовения умерших^[67]. Скупец никогда ничего не выбрасывал, каждую мелочь подбирал, приговаривая: «В огне, что ни сунь, сгорит, вода все равно закипит». Уж кто-кто, а он умел во всем соблюсти свою выгоду и строил из себя великого умника.

Во флигеле позади дома жила старуха. Была она родной матерью скупца, а потому скаредности ее уж и вовсе не было предела. Когда во дворе растопили ванну, она бросила в огонь деревянную сандалию и принялась вспоминать былые времена:

– Восемнадцати лет от роду вошла я невесткой в этот дом. Сандалии лежали у меня тогда в сундуке с приданым. С тех пор я и в дождь, и в снег их носила. Пятьдесят три года минуло, а они всё были как новенькие, только подошвы малость пообтесались. Думала я, мне их на весь мой век хватит, да вот беда: одну сандалию утащил проклятый бродячий пес, а от второй, оставшейся, теперь мало проку. Как ни жаль, приходится ее сжечь. – Долго сетовала старуха, а потом еще пуще опечалилась и заплакала. – Жизнь наша мимолетна, как сон. Завтра тому ровно год исполнится. Ох, горе горькое!

Ее причитания услышал сидевший в ванне сосед-лекарь.

– В канун праздника радоваться надо, а вы горюете, – крикнул он ей. – Уж не покойника ли оплакиваете?

– Как ни глупа я, но не стала бы так убиваться из-за чьей-то смерти. А горюю я вот о чем. Год назад первого числа из Сакаи приехала моя младшая сестрица и подарила мне к празднику сверток серебряных монет. Как же я обрадовалась подарку! Положила деньги на полочку эходана^[68], но в ту же ночь они пропали. Взять их мог только свой человек, знающий здесь все входы и выходы. Денно и нощно молилась я богам, чтобы вернули мне пропажу, да все без толку. Тогда я позвала монаха-ямабуси^[69], и он пообещал: «Ежели во время моей молитвы гохэй^[70] на алтаре зашевелятся и священный огонь погаснет, это будет означать, что моя молитва услышана, и в течение семи дней деньги сыщутся».

И верно, посреди молитвы заколыхались гохэй, пламя уменьшилось, а потом и вовсе погасло. «Воистину велика чудодейственная сила богов и будд, и мир наш еще не близится к закату», – подумала я и на радостях пожертвовала этому монаху сто двадцать медных монет, хотя обычно дают им не больше двенадцати.

Семь дней прождала я, но деньги так и не нашлись. Как-то раз я поделилась своим горем с одним человеком, а он и говорит: «Вот незадача! Да вы бросили деньги вдогонку вору! В последнее время среди монахов-ямабуси развелось немало плутов. Установят на жертвеннике какие-то приспособления, и куколки из белой бумаги исполняют танец Тоса^[71]. Дело известное – такие фокусы еще раньше показывал жонглер Мацуда. Народ нынче пошел куда как ушлый, а попадается на самые простые уловки. Наверняка этот ваш монах приладил к жертвеннику кувшин с рыбой вьюном. Возглашая молитвы, он время от времени ударял по жертвеннику посохом и булавой^[72]. Рыба с перепугу металась в кувшине и задевала о стержень, на котором укреплены гохэй, вот они и шевелились. Не ахти какая хитрость, но человек непосвященный глядит на это с благоговением. Почему погас светильник – тоже понять нетрудно. Видно, этот монах проделал в чаше для масла дырку и внизу поставил сосуд с песком. Песок постепенно впитал все масло, а без него, как известно, светильник гореть не будет».

Услышав это, я поняла, что потерпела двойной ущерб. До сих пор у меня ни одна медная монетка зря не пропадала, а тут вон как просчиталась – ведь деньги-то так и не нашлись. Вот и приходится встречать Новый год не с прибытками, а с убытками. А раз так, ничто в жизни мне больше не мило!

И, не стыдясь людей, старуха снова заголосила. Домочадцы, слышавшие ее стенания, заметно погрустнели. «Этого еще не хватало! Похоже, она подозревает в краже кого-то из нас», – подумали они, и каждый в душе поклялся богам, что его вины в пропаже денег нет.

Закончив уборку, они обыскали весь дом, а когда добрались до крыши, то между балками обнаружили сверток. Развернули его – и что же? – в нем оказались те самые деньги, о которых горевала старуха. Облегченно вздохнув, они сказали:

– Все, что не украдено ворами, рано или поздно находится. Видно, тут не обошлось без мышей. До чего же вредные твари!

Но старуха им не поверила.

– Сдается мне, мыши тут совсем ни при чем, – проворчала она, выбивая пыль из циновки. – Не иначе это проделка какой-нибудь двуногой мыши, так что впредь надо держать ухо востро!

Тут к ней подошел лекарь, только что закончивший купание.

– Подобное случалось и в древности, – сказал он. – Во времена тридцать седьмого государя Котоку^[73], в последний день первого года эры Тайка^[74], императорскую резиденцию перенесли из Окамото в провинции Ямато в Нагара-но Тоёсаки в Наниве^[75]. За императорской семьей последовали и мыши. И вот что любопытно: они уволокли с собой весь свой скарб – вату, чтобы затыкать норки; бумажные тюфяки, чтобы прятаться от коршунов; талисманы против кошек; острые колышки, преграждающие дорогу хорькам; клинья под мышеловки, чтобы они не захлопывались; дощечки для гашения масляных светильников; крючки для перетаскивания кацуобуси. Мало того, они прихватили с собой еще и сушеных моллюсков «морское ушко», головки сушеных анчоусов, а также соломенные мешочки с толченым рисом. И все это они волокли в Наниву, а ведь туда целых два дня пути! От вашей же пристройки до главного дома рукой подать, так неужто они не могли перетащить туда сверток с деньгами?

Вот так, ссылаясь на древние анналы^[76], ученый лекарь вразумлял старуху, но та по-прежнему не сдавалась.

– Спору нет, рассуждаете вы разумно, только ежели я чего не видела собственными глазами, того, значит, и не бывает на свете! – твердила она.

Все стали думать, как переубедить старуху, и в конце концов придумали: послали за дрессировщиком мышей Тобэем, который обучался своему ремеслу у самого Нагасаки Мидзуэмона^[77]. Тот пришел и объявил:

– Мышка, которую я держу в руках, исполнит все, что я ей прикажу. Сейчас по просьбе одного молодого человека она отнесет любовное послание.

Мышь схватила протянутое ей письмо, огляделась по сторонам и вложила его в рукав кому-то из стоявших поблизости. Затем Тобэй бросил ей медную монетку и велел:

– Пойди купи рисовую лепешку! – Мышь тотчас же убежала и вскоре вернулась с лепешкой.

– Ну, теперь-то вы поверили? – обратились к старухе домочадцы.

– Увидишь такое и поневоле поверишь, что мыши могли утащить деньги. Что ж, подозрения мои рассеялись. Но раз вы терпите в своем доме таких вороватых мышей, извольте выплатить мне проценты с украденных ими денег. Как-никак они пролежали у вас целый год!

В канун праздника старуха не только вернула себе деньги, но еще и получила со своего сквалыги-сына пятнадцать процентов годовых.

– Ну, теперь-то я встречу Новый год с радостью! – воскликнула она, пошла к себе и улеглась спать.

Общество одного моммэ

Когда кто-то разбогатеет, говорят, что ему просто повезло. Пустые слова! На самом деле только смекалка да точный расчет могут обеспечить семье достаток и процветание. Без этого никакой бог удачи и богатства – ни Эбису, ни Дайкоку – не придет человеку на помощь.

К слову сказать, осакские купцы-толстосумы объединились в «Союз Дайкоку». Собираясь каждый месяц, они обсуждают, кого из князей и на каких условиях следует ссужать деньгами, в чем находят для себя куда больший интерес, нежели в пирушках и развлечениях. Для своих встреч они снимают залу в одном из буддийских храмов на улице Икудама-мати или Ситадэра-мати и с утра до вечера обмениваются мнениями. В обществе этом состоят одни старики, чьи дни уже клонятся к закату, но они не помышляют о загробном блаженстве, а думают лишь о том, как огрести побольше барышей и приумножить свое богатство.

Да, в мире нет ничего слаще денег. А чтобы иметь их в достатке, надо жить так: с двадцати пяти лет, пока находишься в расцвете молодости, не зевать, а учиться уму-разуму; с тридцати пяти лет, вступив в пору зрелости, зарабатывать и копить деньги; в пятьдесят лет, набравшись опыта, укрепить основу своего дела, а за год до шестидесяти передать хозяйство старшему сыну и удалиться на блаженный покой. Но некоторые старики, дожив до почтенного возраста, когда самое время ходить по храмам и думать о душе, по-прежнему обременяют себя мирскими заботами, не помышляя ни о Будде, ни о Законе^[78]. А между тем любое богатство, даже в десять тысяч каммэ, после их смерти останется в этом бренном мире, с собой они смогут забрать только саван.

Среди стариков, входящих в «Союз Дайкоку», нет ни одного с состоянием меньше двух тысяч каммэ. Между тем несколько лет назад не столь преуспевающие их собратья, поднакопив деньжонок, объединились в «Общество одного моммэ». В него вошло двадцать восемь человек с состоянием в двести, триста, самое большее – в пятьсот каммэ. Постоянного места для ежемесячных собраний у них нет, встречаются они в какой-нибудь харчевне и заказывают себе угощение на сумму, не превышающую одного моммэ. При этом и пьющие, и непьющие обходятся без сакэ; даже в развлечениях самым главным у них считается умеренность. Оттого и разговоры у них выходят мелочные да скучные. С утра и до захода солнца они советуются между собой, как лучше вести дела, прикидывают, кого из заемщиков можно без особого риска ссудить деньгами, да как сделать, чтобы деньги ни дня не пролеживали втуне.

Состояние свое они нажили, давая деньги в рост. И действительно, по нынешним временам нет предприятия более прибыльного, нежели ростовщичество. Но многие купцы только с виду преуспевают, а на самом деле сидят по уши в долгах. И когда такой вот купец, взявши большую сумму, не может ее вернуть, это приносит огромный убыток заимодавцу. Однако слишком осторожничать и подозревать всех без разбору тоже не дело, – этак и самому недолго прогореть.

– Давайте отныне действовать так, – предложил один из членов «Общества». – Прежде чем ссужать кого-либо деньгами, положим себе за правило обмениваться сведениями о наших заемщиках. Только чур придерживаться уговора и не хитрить друг с другом! Перво-наперво надо составить поименный список всех, кто постоянно обращается к нам за деньгами, и обсудить в подробностях, как на сегодняшний день обстоят их дела.

– Правильно! – откликнулись остальные, а кто-то сказал:

– Начнем с такого-то, владельца такой-то лавки в квартале Китабама. Все его имущество, включая недвижимость, можно оценить в семьсот каммэ.

– Заблуждаетесь! Да у него долгов на восемьсот пятьдесят каммэ.

Столь серьезное расхождение в оценках всех встревожило.

– Дело нешуточное! Давайте выслушаем соображения обеих сторон. Для всех нас это важно!

– Я считаю, что этот купец богат, – начал первый, – по следующим причинам. В позапрошлом году, в месяц инея^[79], он выдавал свою дочь за купца из города Сакаи, и свадебная процессия с приданым тянулась от Имамии до самых ворот аптекарской лавки «Фудзиномару» на улице Нагамати. Вслед за свадебным поездом шли дюжие, как на подбор, парни и тащили пять ящиков, в каждом из которых было по десять каммэ серебра. Поглядишь на это – точь-в-точь процессия со священными ковчегами во время Летнего праздника^[80]. Помимо дочери, у этого купца есть еще несколько сыновей. «Не будь у него больших денег, вряд ли он дал бы за дочерью пятьдесят каммэ», – подумал я и в третьем месяце прошлого года чуть ли не силком навязал ему в долг двадцать каммэ.

– Какая неприятность! – воскликнул его возражатель. – Из этих двадцати каммэ к вам вернется не более одного каммэ и шестисот моммэ.

Услыхав это, взявший слово первым изменился в лице, и, хотя он держал палочки в руке, еда не шла ему в горло.

– Эк я просчитался, – молвил он, чуть не плача, а ведь всей горькой правды он еще не знал. – Расскажите же, как на самом деле обстоят дела у этого торговца.

– Ну что ж, извольте. Зять этого торговца – мошенник, каких мало. Он настолько нуждается в деньгах, что готов платить ссудный процент наравне с театрами^[81], а на таких условиях кто угодно даст ему в долг. Известно ли вам какое-нибудь другое ремесло, помимо театра, которое позволяло бы платить такой процент и при этом оставаться платежеспособным?

Один ящик из-под десяти каммэ вместе со всеми железными причиндалами обходится в три моммэ пять бу, так что всего за семнадцать моммэ и пять бу можно купить пять таких ящиков. А внутрь они напихали камней да черепицы, которых сколько угодно кругом валяется. Как известно, голь на выдумки хитра! Я так думаю, что обе эти семейки втайне сговорились между собой и устроили сие представление, чтобы пустить людям пыль в глаза. Да если бы я, открыв эти ящики, увидел в них настоящие тёгины, все равно не поверил бы своим глазам. В положении этого торговца дать дочери в приданое двести серебряных монет – и то немыслимо. А за вычетом одежды, утвари и прочего он мог бы расщедриться лишь на пять каммэ, не больше.

Будь я на вашем месте, на первых порах, год или два, я ссужал бы этому купцу понемногу, не более двух каммэ. Если бы все обошлось благополучно, в последующие пять-шесть лет эту сумму можно было бы удвоить. Давать же ему сразу двадцать каммэ следовало, лишь окончательно убедившись в его порядочности. Правильно я рассуждаю?

Все дружно закивали головами. Что же до потерпевшего, то он совсем сник и, когда подошло время расходиться по домам, был не в силах подняться на ноги от огорчения.

– До сих пор я ни разу не ошибался в своих расчетах, а тут оплошал, как последний дурачина, – пробормотал он и залился слезами, словно женщина. – Не присоветуете ли мне, как вернуть эти деньги?

На это его мудрый собрат произнес:

– Существует только один надежный способ заполучить эти деньги обратно. Думайте хоть тысячу дней и тысячу ночей, все равно ничего умнее не придумаете. При условии, что от вас последует вознаграждение в виде одной штуки шелка цумуги самого лучшего качества, я, так и быть, посоветую, что нужно сделать.

А тот ему в ответ:

– О чем разговор! Да я в знак благодарности помимо шелка готов поднести вам еще и ваты для набивки одеял. Пожалуйста, научите меня, что делать.

– Прежде всего вам следует покороче сойтись с вашим должником. Теперь уже недалеко до праздника лодок в храме Тэммангу^[82]. Это очень кстати. Беседуя с ним, обмолвитесь ненароком, что ваша жена хочет полюбоваться этим красочным зрелищем с помоста на берегу реки. Двадцать пятого числа отправьте ее туда, и пусть она заведет с женой этого купца разговор о всяких домашних делах. Там же наверняка будут и его сыновья. Как только ваша жена увидит второго по старшинству сына, ей следует сразу же рассыпаться в похвалах: «Какие у него умные глаза! Не сочтите за лесть, но этот юноша – точно прекрасный павлин, рожденный в семье коршунов^[83]. Его красота сияет подобно драгоценному камню. О, как бы я мечтала видеть вашего сына своим зятем! Только не подумайте, будто я говорю это потому лишь, что пропустила чарочку сакэ. Хвалить собственных детей не принято, и все же замечу, что моя дочь внешностью ничуть не уступает другим. Поскольку она единственное чадо в семье, отец готов дать за ней пятьдесят каммэ серебром. К тому же у меня есть и собственные сбережения – три с половиной сотни золотых рё, а также угловой дом в Нагабори. Даже если продать его по дешевке, за него дадут не меньше двадцати пяти каммэ. Да, я еще не упомянула о нарядах. В сундуке у меня лежат шестьдесят пять кимоно, новехоньких, ни разу не надеванных. Кроме единственной дочери, мне некому их отдать. Моя дочь и ваш сын составили бы прекрасную пару!» При этом вид у вашей жены должен быть такой, как будто она всерьез забрала это себе в голову.

Так будет сделан первый шаг. После этого время от времени посылайте купцу и его супруге недорогие подарки. Они будут вынуждены отвечать вам тем же, так что внакладе вы не останетесь. Затем выберите подходящий предлог и пригласите их сына к себе. Попросите его помочь вам произвести учет в лавке. Пусть взвешивает монеты на весах, подсчитывает их общее количество, проставляет на них клеймо вашего дома и сносит в кладовую. Хорошо, чтобы этаким образом он потрудился у вас целый день.

Вскоре после этого разыщите кого-нибудь из людей, близких к их семье, и потихоньку пошлите за ним. А когда он придет, скажите:

«Моя жена, уж не знаю почему, вбила себе в голову непременно выдать дочь за их сына. Дело-то неспешное, но при случае спросите у них, как они на это смотрят. Могу сказать только одно: за кого бы мы ни выдали свою дочь, она получит в приданое тысячу серебряных тёгинов».

Когда, по вашим расчетам, эти слова дойдут до купца, пошлите к нему человека и велите передать, что вам срочно занадобились деньги, которые он взял у вас в ссуду. Будучи человеком жадным до богатства, он наверняка что-нибудь придумает, лишь бы их возвратить. Так что можете считать, эти деньги у вас в руках. И никаким другим способом вы их не выцарапаете.

Вот какой совет дал этот дока своему незадачливому собрату. На том все разошлись по домам.

Спустя несколько месяцев, как раз перед новогодним праздником, тот явился к своему мудрому наставнику и, радостно улыбаясь, сказал:

– Душевно вам благодарен. Последовав вашему бесценному совету, я на днях получил свои деньги сполна вместе с процентами. Право же, такой кладезь мудрости, как вы, – находка для нашего «Общества одного моммэ».

И, уже собравшись уходить, добавил:

– Да, помнится, я обещал преподнести вам штуку шелка цумуги. Быть может, на сей раз вы соблаговолите удовольствоваться этим?

При этих словах он разложил перед своим благодетелем штуку дешевой бумажной материи «камико».

– Что же до ваты для набивки одеял, то об этом мы потолкуем после Нового года.

Сказав ему так на прощанье, он отправился восвояси.

Дом, где даже соврать нельзя даром

Под Новый год, когда мужчины, «лоб выбрив полумесяцем^[84], с прической щегольскою», надевают нарядное платье и выходят на улицу, так и хочется сказать: вот и пришел радостный праздник! А между тем, хоть это и не всегда заметно со стороны, далеко не у всех из них праздничное настроение.

Взять хотя бы вон того незадачливого купца. Перед праздником он оказался в весьма стесненных обстоятельствах и потому решил не отдавать долгов. В последний день года, наспех позавтракав, он накинул хаори^[85], заткнул за пояс короткий меч и обратился к жене, которая с утра уже была не в духе, с такими словами:

– В любом деле надобно иметь терпение. Погоди немного, все еще наладится, и ты у меня будешь разъезжать в паланкине, как прежде. А пока возьми немного утятины, что осталась с вечера, приправь ее сакэ и полакомись. Когда нагрянут первые сборщики долгов, отдай им все, что у нас есть, оставь только один кан мелочи для игры в «счастливую веревочку»^[86]. А остальным скажи, что денег нет, пусть уходят ни с чем. Ложись в постель и отвернись к стене, чтобы их не видеть.

Наскоро отдав жене такие распоряжения, он вышел из дому. Да разве станут водиться деньги у такого человека? Изо дня в день он торговал себе в убыток и, хотя сам понимал, что так вести дела не подобает, ничего путного придумать не мог. Бедная жена его еще и матерью не стала, а уже успела состариться. Видно, такая уж злая судьба ей выпала.

И вот в канун Нового года, когда каждый медяк на счету, этот купец сунул в мешочек две или три золотые монеты, а также около тридцати моммэ серебром и отправился в чайный домик, где никогда прежде не бывал.

– Похоже, вы еще не расплатились с заимодавцами. Куда ни поглядишь, всюду разбросаны счета, – сказал он хозяйке. – Но в сумме ваши долги, верно, не так уж велики: каких-нибудь два-три кана. Да, в каждом доме свои траты. Мне, к примеру, в одну только мануфактурную лавку пришлось заплатить шесть канов пятьсот моммэ. Жена моя ужас как любит наряжаться, так и норовит меня разорить. Уж лучше бы мне вовсе с ней развестись и тратить деньги на дзёро, но не тут-то было! В третьем месяце она понесла, и нынче утром – выбрала же времечко! – у нее начались схватки. В доме у нас все делается прямо по пословице: ребенка еще нет, а пеленки уже готовы. И кормилицу привели, и трех или четырех повитух позвали, и монаха-ямабуси пригласили, он уже читает молитву, чтобы непременно родился мальчик. Но этого мало – надобно еще раздобыть «пояс тысячи поколений»^[87], раковинку коясугай^[88], а также морского конька^[89], которого роженицам полагается держать в левой руке. В соседней комнате наш домашний лекарь занят приготовлением зелья, ускоряющего роды. Да, я еще забыл упомянуть о ножках грибов мацутакэ^[90]: их заблаговременно заказали, хотя я, признаться, понятия не имею, для чего они нужны. А тут еще явилась теща и всюду сует свой нос. Ну и суматоха у нас сейчас! К счастью, оставаться дома во время родов мне не полагается, вот я и забрел к вам. Конечно, для вас я человек новый, и вы можете заподозрить, что я пришел сюда в надежде скрыться от заимодавцев. Так вот, заявляю с полной ответственностью: в этой округе я никому не задолжал и медяка. Дозвольте мне побыть здесь, покуда не родится ребенок. Я за все расплачусь наличными. Ой, что я вижу? У вас тут на крюке висит совсем невзрачная макрель. Она мне не по вкусу. Вот вам золотая монета, немедленно купите другую!

– Какая радость! – воскликнула женщина, принимая от него подарок. – Я утаю эти деньги от мужа и куплю на них пояс для кимоно, о котором давно мечтаю… Ну, раз уж в конце старого года, – продолжала она с улыбкой, – нас изволил посетить такой щедрый гость, новый год наверняка будет счастливым. Однако такого благородного человека, как вы, не пристало принимать на кухне. Пожалуйте в залу!

– Только глядите, чтобы угощение было отменное, не то, что вы подаете другим! Я ведь ужасный привередник.

Просто смех разбирает при виде того, как хозяйка суетится, подогревая сакэ, налитое из только что откупоренного бочонка. Затем она принимается гадать посетителю.

– Вот уже три раза бросила заколку^[91], а выходит все одно: у вас наверняка родится сын!

Так предсказания хозяйки и хвастливые слова гостя сливаются в единый поток хитроумного вранья.

Приятно накануне новогоднего праздника во весь голос затянуть песню, особенно когда тебе подыгрывает на сямисэне^[92] куртизанка; это удовольствие можно себе позволить лишь в веселом заведении. «В печали и грусти проходят дни и месяцы жизни моей…» – поется в песенке, и правда, нашему купцу есть от чего печалиться и грустить. Не потому ли этот день кажется ему таким долгим? Обычно он жалел, что время в домах свиданий пролетает незаметно, нынче же – совсем другое дело.

Куртизанка, которую хозяйка вызвала к гостю, напустила на себя празднично-оживленный вид и, хотя радоваться ей было нечему, с улыбкой заговорила:

– Один за другим уходят годы. Как это печально! Прежде я всегда радовалась наступлению Нового года, думала – придет праздник, можно будет поиграть в волан^[93]. Но вот мне уже девятнадцать минуло. Скоро зашью разрезы на рукавах, обзаведусь семьей, детишки станут называть меня матушкой. Всего только год осталось мне щеголять в фурисодэ.

Но у гостя, на ее беду, оказалась прекрасная память:

– Помнится, когда я последний раз пировал в заведении «Ханая» в столице, ты тоже говорила, что тебе девятнадцать. Но с тех пор уже, поди, лет двадцать минуло. Выходит, сейчас тебе тридцать девять лет, а ты все строишь из себя молоденькую и ропщешь на судьбу. Твое счастье, что ты не вышла ростом и поэтому выглядишь моложе своих лет.

Будучи выведена на чистую воду, женщина прикусила язычок и взмолилась:

– Ах, простите меня.

Прекратив на этом неуместный разговор о летах, они поладили между собой и сдвинули изголовья.

Но вскоре явилась какая-то старуха, – по всей видимости, мать этой женщины, – тихонько ее окликнула и, о чем-то пошептавшись с нею, с горечью произнесла:

– Вот так-то, доченька. Я пришла, чтобы взглянуть на тебя в последний раз. Из-за того, что мне не хватило каких-то четырнадцати или пятнадцати моммэ, я вынуждена утопиться.

Услыхав это, дочь разрыдалась, поспешно сняла с себя косодэ из дорогого шелка и, завернув его в фуросики^[94], отдала матери. Не в силах спокойно смотреть на это, купец подарил старухе золотую монету.

Тем временем в чайный домик заглянули двое юношей, по виду слуги актеров кабуки^[95]. Услышав громкий голос довольного собственным великодушием купца, они без труда его отыскали.

– Так вот где вы прячетесь! – вскричали они. – Мы с утра уже несколько раз к вам наведывались, а вас все нет и нет. Хорошо, хоть здесь застали! – После недолгих препирательств они забрали у купца все деньги, что были при нем, а также хаори, меч и кимоно. – С уплатой остального долга мы, так и быть, подождем до пятого числа, – сказали они напоследок и удалились.

Очутившись в столь щекотливом положении, купец все же попытался выкрутиться.

– Когда тебя так просят о помощи, трудно отказать… Да, в последний день года нельзя отлучаться из дома, – пробормотал он и отправился восвояси.

А все принялись над ним потешаться:

– Ну и дурачина! Другого такого еще поискать надо!

Разумные советы о том, как вести хозяйство с выгодой

Согласно закону о разделе имущества, при женитьбе или замужестве детей надлежит поступать следующим образом. Если у вас, к примеру, имеется состояние в тысячу каммэ, то старшему сыну и наследнику вы отдаете свой дом и четыреста каммэ в придачу; второй сын получает три сотни каммэ и усадьбу; третьему сыну вы вручаете сто каммэ, жените его и отправляете жить к тестю. Если же у вас есть еще и дочь, то вы даете ей в приданое тридцать каммэ и на двадцать каммэ одежды и всякой утвари; при этом лучше всего пристроить ее в семью с меньшим достатком, нежели ваша. В прежние времена на приданое невесте принято было тратить сорок каммэ и сверх того давать за ней десять каммэ наличными. Нынче же деньги прельщают людей больше всего, поэтому неплохо в сундук для одежды класть серебряные тёгины, а сундук для домашней утвари набивать медяками.

Даже если девица настолько дурна собой, что не отважится сесть возле зажженной свечи, приданое в тридцать каммэ сделает ее в глазах жениха прекрасным цветком! Опытный сват из Киото принимается ее расхваливать:

– Что ни говорите, эта девушка – дочь богача и с малых лет жила в холе и довольстве. Личико у ней хоть и скуластое, но приятной округлости. Лоб выпуклый, будто нарочно создан для покрывала кацуги^[96]. Ноздри, конечно, великоваты, зато дышит она легко и свободно. Волосы, нет спору, редкие, однако и это имеет свою выгоду: не так жарко летом. Талия, что и говорить, полноты изрядной, но ежели поверх платья надеть длинную парадную накидку свободного покроя, никто и не заметит. А то, что пальцы такие толстые да хваткие, даже хорошо – крепче будет держаться за шею повитухи, когда приспеет время рожать.

Представив таким образом самые заметные изъяны невесты в виде замечательных достоинств, сват продолжает:

– В подобных делах важен расчет. Если тридцать каммэ, которые принесет с собой невеста, вы отдадите в рост надежному человеку, то каждый месяц будете получать по сто восемьдесят моммэ, а на эти деньги можно прокормить четверых. Решайтесь, ведь, став вашей женой, эта девушка сможет содержать на свои деньги не только себя, но еще и горничную, кухарку и швею, да к тому же будет всячески вам угождать. Из нее получится прекрасная хозяйка, домоседливая, покладистая и благонравная. А если вам захочется взглянуть на хорошенькую женщину, так для этого существуют веселые кварталы, там все до одной красотки. Когда бы вы туда ни заглянули, вечером или среди ночи, – вам всегда скажут: «Добро пожаловать». Проводить там время куда как приятно. Но утром, когда вы соберетесь уходить и вам выставят счет на кругленькую сумму, звон ваших денежек заглушит даже рассветные колокола. А это уже куда как неприятно!

В домах свиданий за маленькую чарочку сакэ берут по четыре бу серебром, а в чайных домах, где принято назначать встречи с мальчиками, чашка риса обходится в восемь бу. Это, конечно, очень дорого, но, как говорится, за горшок, что скоро бьется, втридорога берется, – для подобных заведений это вполне естественно, ведь дело-то у них рискованное. Среди посетителей немало таких плутов, которые норовят удрать, не заплатив по счету. Ни стыда у них нет, ни совести. Отчаявшись взыскать долг с такого человека, хозяин заведения в конце концов махнет на него рукой – мол, плакали мои денежки.

«Чтоб тебе в будущей жизни родиться в мире голодных духов!^[97] Пусть вся запеченная в винной подливе курятина, вся рыба, поджаренная на дощечках из криптомерии, – всё, что ты уписывал здесь с такой охотой, – сгорит у тебя на глазах! Тогда ты пожалеешь, что не платил по счетам!» Такие проклятия посылает на голову своего должника хозяин, стуча по жаровне щипцами для углей. На его злобном лице нет и следа того умильного выражения, с которым он накануне принимал в подарок от этого посетителя хаори из дорогого шелка.

Уж поверьте мне, в развлечениях нужно знать меру, разгул не доводит до добра. Согласен, семейная жизнь скучновата, но ее можно стерпеть, ведь в своем доме вы полноправный хозяин. Закусив на ночь чем придется: холодным рисом, вареным соевым творогом или вяленой рыбой, – позовете к себе старичка-постояльца и попросите его рассказать о «тыквенной тяжбе», которую в свое время рассудил Итакура-доно^[98]. Потом без всякого стеснения уляжетесь в постель и велите служанке растереть вам ноги. А если вам захочется чаю, жена немедленно его подаст и, пока вы не кончите пить, будет держать чашку, – вам за ней даже и руку протягивать не придется. Для своих домочадцев вы полководец, и, когда вы повелеваете своим войском, никто вам перечить не осмеливается. Стоит ли искать большего счастья?

Зная, что хозяин безотлучно находится дома, приказчики из вашей лавки не посмеют бегать в веселые заведения в Ясака и назначать тайные свидания на постоялых дворах близ Оикэ. Но без дела долго не просидишь, на досуге они будут перечитывать письма от эдоских оптовиков и наверняка обнаружат какое-нибудь свое упущение. Вот и отлично! Подмастерья, которые целыми днями крутят шпагат из ненужной бумаги, в свободное время, стремясь вам угодить, будут читать прописи^[99], да так, чтобы было слышно в жилых комнатах; это и для хозяина полезно. Даже слуга Кюсити, который только и мечтает, как бы поскорее завалиться в постель, займется чем-нибудь дельным, – распустит, к примеру, рогожку, в какой доставляют рыбу, и совьет шнур для нанизывания монет. А служанка Такэ, зная, что по утрам у нее все из рук валится, еще с вечера приготовит репу на завтрак. За те часы, что вы дома, швея успеет обрезать столько узелков на шелке из Хино, сколько обычно обрезает за целый день. Кошка и та найдет себе дело: она станет зорким стражем у вас на кухне и, когда вблизи крюка, на котором подвешена рыба, послышится хотя бы малейший шорох, сразу подаст голос и отпугнет мышей. Если за один только вечер, пока вы дома, можно извлечь столько выгоды, то подумайте, каков будет прибыток за целый год! И пусть супруга не совсем вам по нраву, поразмыслив хорошенько, вы поймете, что посещение веселых кварталов – ненужная трата денег, и вас перестанет туда тянуть. Молодому хозяину полезно держать это в уме, тогда из него наверняка выйдет толк.

Так в конце года рассуждал бывалый столичный сват. Если слушать его долгие наставления хотя бы вполуха, все равно что-нибудь да западет в память.

К слову сказать, нынешние женщины с готовностью перенимают все, что видят, и во всем пытаются походить на куртизанок. Жены столичных мануфактурщиков, обращаясь к которым все почтительно говорят «госпожа», наряжаются так, что их можно принять за куртизанок высшего разряда. Жены купцов, выбившихся из приказчиков, по виду зачастую неотличимы от банщиц. Ну, а женщины с еще меньшим достатком: жены портных или вышивальщиков, ютящиеся в тесных переулках, – выглядят точь-в-точь как потаскушки из чайных домиков. Смешно глядеть, как все они стараются походить на продажных девиц, каждая по своим деньгам! В сущности, обычная женщина не так уж сильно отличается от куртизанки. Только она, как правило, лишена обходительности, докучлива, неуклюжа. Писать красиво не умеет, пить сакэ с подобающим изяществом не обучена, даже песню спеть – и то не может. Одежда на ней сидит нескладно, движения у нее неловкие, и ходит она вперевалку. В постели способна говорить только о ценах на мисо^[100] и соль. Салфетки «ханагами» использует по одному листочку – из бережливости. Об алоэ знает лишь, что это лекарство. Все в такой женщине вызывает отвращение. Взгляните хотя бы на ее прическу: будто такая же, как у куртизанки, но только глупец скажет, что эта прическа ей к лицу.

Среди мужчин, позволяющих себе развлекаться с дзёро, не сыскать ни одного простофили. Все они знают, как трудно зарабатывать деньги, и очень неохотно с ними расстаются. Никакая сила не заставит их рассчитаться с долгами или вернуть ссуду, даже если заимодавцы ходят за ними по пятам или – еще того хуже! – грозятся судом. Вместо этого они договариваются о новогодней пирушке с куртизанками в веселом квартале. Обходится это много дороже, чем в обычные дни, но уже тринадцатого числа последнего месяца они загодя оплачивают все счета. Оно и понятно: когда же еще веселиться, как не в праздник? Только неразумное это расточительство!

Некий преуспевающий купец с улицы Карасума, удалившись на покой, дал обоим своим сыновьям по пятьсот каммэ наличными. Младший брат постепенно расширил дело и за короткий срок стал обладателем состояния в две тысячи каммэ, – по крайней мере, так утверждают его родственники. Что же до старшего брата, то уже на исходе четвертого года с тех пор, как в его руки попало наследство, ему пришлось надвинуть на глаза бумажный капюшон и отправиться на улицу торговать пряностями.

«Если бы нынче выдалась лунная ночь, – размышлял он, бродя по городу, – разве рискнул бы я пойти торговать вразнос? А в темноте еще куда ни шло. Недаром говорят: “Небо не покидает человека в беде!”»

Вот так, нищим, встретил он Новый год, а когда, повинуясь привычке, добрел до дороги, ведущей в Тамбу, откуда рукой подать до веселого квартала Симабара, уже стало светать. И вспомнилось ему, как в былые времена приходил он сюда на рассвете и ждал, пока откроются знакомые ворота. Грустно ему стало – и сразу же заторопился он домой.

В нашем мире ничто не вечно – ни жизнь, ни дверные косяки

Многое в жизни пугает нас лишь поначалу, а привыкнешь – и страх проходит.

Дорога, ведущая к веселому кварталу Симабара, самому известному в столице, вьется среди рисовых полей; это та самая «тропа Сюдзяка», о которой поется в модных песенках. Осенью, когда созревает рис, в поле, чтобы уберечь посевы от птиц, ставят пугало, надевают на него старую плетеную шляпу и прилаживают к нему бамбуковую трость. Однако коршуны и вороны, привыкшие изо дня в день видеть широкополые соломенные шляпы с выжженным на них клеймом веселого заведения^[101], принимают его за гуляку, в одиночку идущего в Симабару, и не испытывают страха. Обнаглевшие птицы даже садятся ему на шляпу, будто это не пугало, а обыкновенный искатель любовных приключений.

Казалось бы, нет в жизни ничего страшнее встречи со сборщиками долгов. И тем не менее некоторые злостные неплательщики даже в последний день года не считают нужным от них скрываться.

«С давних времен и доныне за неуплату долгов голову с плеч не сносят, – сказал себе один из них. – Добро бы у меня были деньги и я отказывался платить, а тут и рад бы заплатить, да нечем. Эх, если бы все совершалось по моему хотению, у меня в саду сейчас же выросло бы денежное дерево. Только откуда ему взяться? Ведь чего не посадишь, то не вырастет».

Расстелив на солнышке в углу сада старую циновку, он принес из дома поварские палочки и большой кухонный нож и, хорошенько наточив его, заговорил вслух:

– С таким трудом счистил ржавчину с ножа, а в доме нет даже завалящей рыбешки, чтобы им резать. Впрочем, к чему зарекаться? Может, прямо сейчас я выйду из себя, пущу его в ход и зарежусь. Да и то сказать, я уже достаточно пожил, мне пятьдесят шесть лет минуло и с жизнью расставаться не жаль. А толстопузый богач, отгрохавший себе дом на центральной улице, по воле злой судьбы умер совсем молодым. Если бы он соизволил оплатить мои долги, то я – без обмана – вспорол бы себе живот и отправился к праотцам вместо него. Клянусь пресветлыми божествами Удзигами и Инари!

И он принялся размахивать кухонным ножом, словно одержимый лисицей. Тут на глаза ему попалась чернокрылая цесарка, с квохтаньем разгуливавшая по саду.

– Тебя-то я и возьму в спутники на тот свет! – крикнул он и одним махом отрубил ей голову.

Сборщики долгов, поджидавшие хозяина в кухне, не на шутку перепугались. «С таким сумасбродом лучше не связываться, – решили они. – Чего доброго, придерется к какому-нибудь не так сказанному слову, да и пустит в ход нож». Подойдя к очагу, над которым грелась вода для чая, кто-то из них сказал:

– Да уж, женушке этого вздорного господина не позавидуешь. Тяжкая выпала ей доля. Жаль бедняжку!

С тем они и отправились восвояси.

Недостойная уловка, к которой прибег хозяин, чтобы не расплачиваться с заимодавцами, себя оправдала. Он вмиг уладил свои дела, даже ни перед кем не повинившись.

На его беду, однако, среди сборщиков долгов оказался приказчик из лавки лесоторговца в Хорикаве. Лет ему было восемнадцать, от силы девятнадцать – только-только начал он выбривать волосы на висках. К тому же уродился он щупленьким, точно девушка. Зато духом был крепок. Пока хозяин дома запугивал его собратьев, он спокойно сидел у бамбуковой изгороди и, перебирая четки, повторял про себя молитву. Когда же все разошлись и шум поутих, он обратился к хозяину с такими словами:

– Я вижу, представление окончено. Мне остается только получить с вас долг и откланяться.

– Что?! – возмутился тот. – Люди постарше тебя, и те простили мне долги и ушли, а ты, молокосос, все еще околачиваешься здесь. О каком таком представлении ты говоришь?

– Сегодня у всех дел невпроворот, а вы разыгрываете сцены и морочите людей.

– Как-нибудь обойдусь без твоих поучений!

– А я все равно не уйду, покуда не получу с вас денег.

– Каких еще денег?

– Тех, что вы задолжали и не хотите отдавать.

– Да кто ты такой, чтобы взыскивать с меня долг?

– Уверяю вас, свое дело я знаю. Из всей нашей братии только я один могу стребовать деньги с самых упорных неплательщиков. А их ни много ни мало двадцать семь человек! Вот, загляните в эту тетрадь. Двадцать шесть человек уже заплатили, остались только вы. Пока вы не рассчитаетесь за доски, которые взяли у нас в долг на перестройку дома, они принадлежат нам. Если вы не заплатите сейчас же, я их заберу, и дело с концом.

С этими словами приказчик взял большой деревянный молоток и принялся сбивать дверные косяки. Тут хозяин не выдержал.

– Не допущу такого самоуправства! – вскричал он.

А тот ему в ответ:

– Ваши уловки по нынешним временам устарели. Видно, вы еще не знаете, как сейчас поступает наш брат. Сниму у вас все косяки – и мы в расчете. Такой у нас порядок.

Хозяину ничего не оставалось, как извиниться и вернуть свой долг сполна.

– Теперь, – молвил приказчик, – я могу оставить вас в покое. Но, честно говоря, ваш способ уклоняться от уплаты долгов давно уже вышел из моды. Что толку упрямствовать понапрасну? Вот мой вам совет. Договоритесь заранее со своей женой и в последний день года, как только появятся сборщики долгов, разыграйте с ней ссору. Пусть жена переоденется в уличное кимоно и крикнет вам: «Я готова хоть сейчас уйти из дома, но учтите: это кончится гибелью двух или трех человек, а с такими вещами не шутят! Что? Вы по-прежнему меня гоните? Да я и сама не желаю оставаться в вашем доме. Ноги моей больше здесь не будет!» А вы ей вслед: «Как мне хотелось умереть по-людски, полностью расплатившись с долгами и оставив по себе добрую память! Недаром же говорят: человек смертен, но слава его нетленна. Увы, теперь уже ничего не исправить. Сегодня – последний день моей жизни. О, горе!» При этих словах достаньте какие-нибудь старые бумажки и рвите их – листок за листком – с таким видом, будто уничтожаете важные бумаги. У любого сборщика долгов дрогнет сердце, и он удалится.

– Такое мне и впрямь в голову не приходило. Ну как, жена, воспользуемся этим мудрым советом на следующий год? – сказал хозяин и обратился к приказчику: – Подумать только, годами вы совсем молоды, а разумом меня превзошли. Спасибо вам за науку. А теперь соблаговолите разделить с нами скромную трапезу.

Хозяйка ощипала убитую цесарку и сварила суп, а когда, накормив и напоив, гостя отправили домой, хозяин сказал жене:

– Ждать до следующего года нам не придется. Как только стемнеет, эти наглецы, сборщики долгов, опять сюда нагрянут.

В тот же вечер супруги разыграли ссору, и все случилось так, как обещал приказчик.

От кого это пошло – неизвестно, но с тех самых пор человека этого стали называть «Сварливцем с улицы Омия».

Золотые сны

«Даже во сне не забывай о делах!» – такое наставление даст вам любой богач. И правда, во сне человек видит то, что больше всего его волнует, оттого сновидения бывают и радостные, и печальные. Но самое досадное, когда во сне находишь оброненные кем-то деньги, ведь наяву такого – увы – не случается. Да и кто по нынешним временам станет терять свои денежки? Люди дорожат ими пуще жизни! Уж какая тьма народу стекается в храм на поминальную службу, присутствие на которой засчитывается за десять тысяч дней богомолья^[102], или на праздник Тэмма-мацури^[103], а незаметно, чтобы кто-нибудь обронил там хоть один медный грош. Как бы то ни было, деньги водятся лишь у тех, кто зарабатывает их своим трудом.

Жил на свете один бедняк. Трудиться он не желал, а только предавался мечтаниям, как бы в один миг разбогатеть. В свое время, когда он еще обретался в Эдо, ему довелось увидеть в меняльной лавке на улице Суруга-тё целую гору серебряных монет. Это зрелище так его потрясло, что даже по прошествии лет он не мог его позабыть.

Наступил канун Нового года.

– Вот бы мне сейчас эту груду серебра, – вздохнул он, растянувшись на ватном тюфяке. – А еще, помнится, в той лавке на подстилке из оленьей кожи лежали новенькие золотые кобаны, и занимали они ничуть не меньше места, чем я на своем тюфяке.

Размечтавшись, он незаметно уснул.

На следующее утро жена его пробудилась чуть свет и стала думать, где бы раздобыть хоть немного денег для встречи Нового года.

– Похоже, нынешний день не сулит нам ничего хорошего, – горестно проговорила она и выглянула в окно. И вдруг, к своему изумлению, увидела целую груду золотых кобанов, озаренных первыми солнечными лучами.

«Вот так чудо! Вот так везение! Не иначе это небесный дар!» – обрадовалась она и стала тормошить мужа.

– Что случилось? – сонно пробормотал он, и в то же мгновение золотая груда исчезла, словно растаяла.

Женщина только ахнуть успела:

– Какая жалость!

Она рассказала мужу о своем диковинном видении, и тот объяснил:

– С тех пор как я увидал в Эдо груды золота и серебра, эта картина не идет у меня из головы. И днем и ночью я только об этом и думаю. Должно быть, на короткий миг мой сон стал явью, вот тебе и привиделось золото. Будь моя воля, я хоть сейчас отправился бы в Саё-но Накаяму и ударил в «Колокол вечного ада»^[104]. Ради того, чтобы избавиться от нищеты в этой жизни, я променял бы загробное блаженство на геенну огненную. Куда ни поглядишь, для богачей везде рай, а бедняки маются, словно в аду, даже развести огонь в очаге им нечем. Эх, до чего же печальный у нас конец года!

Дурные помыслы овладели им с такой силой, что, когда он снова задремал, ему привиделось, будто сами бесы-мучители явились за ним в своей грохочущей колеснице и помчали его прямиком в ад.

А жена его еще больше опечалилась и принялась корить мужа:

– Никто на свете не живет до ста лет. Так не глупо ли тешить себя пустыми мечтами? Когда-нибудь, если наша любовь останется неизменной, нам, быть может, и доведется достойно отпраздновать Новый год. Я знаю, ты с горечью думаешь о моей тяжкой доле. Но если все останется по-прежнему, мы – все трое – умрем с голоду. К счастью, меня приглашают кормилицей в один дом, и ради нашего единственного ребенка я вынуждена согласиться. Обещай хорошенько заботиться о дочке, тогда мы еще можем надеяться на что-то в будущем. Покидая нашу крошку, я поступаю жестоко. Прошу тебя, не бросай ее!

И женщина горько заплакала, а муж до того расстроился, что не мог вымолвить ни слова и закрыл глаза, не смея взглянуть жене в лицо.

Как раз в это время в сопровождении какой-то старухи лет шестидесяти в дом вошла посредница по найму прислуги, жившая в окрестностях Сумидзомэ.

– Ну что, ты обдумала мое предложение? – обратилась она к молодой матери. – У тебя хорошие груди, поэтому можешь сразу получить вперед в счет жалованья восемьдесят пять моммэ. Вдобавок хозяин обещает четыре раза в год справлять тебе новую одежду. Скажи за это спасибо. Своей стряпухе, – девица она крепкая и рослая, – он платит всего тридцать два моммэ за полгода, а ведь она не только готовить, но и ткать полотно умеет! Тебе же предлагают такие выгодные условия лишь потому, что у тебя много молока. Если ты не согласна, у меня на примете есть еще одна женщина, которая живет в верхней части улицы Кёмати, так что решай поскорее. Кормилица нужна уже сегодня.

Молодая женщина не заставила себя ждать с ответом:

– Я на все согласна, лишь бы моя семья не голодала. Не знаю, смогу ли угодить любимому сыночку этого господина, но служить буду преданно.

– В таком случае мы сейчас же туда и отправимся, – сказала посредница и, не удостоив хозяина ни единым словом, сбегала к соседям, взяла у них тушечницу и, заключив с кормилицей договор сроком на год, вручила ей сверток, на котором было написано: «Тридцать семь монет, а всего восемьдесят пять моммэ». Затем она проворно вынула из свертка восемь моммэ и пять бу и сказала:

– Это причитается мне за услуги. Не все ли равно, когда их получать, сейчас или потом? Любой другой на моем месте взял бы с тебя не меньше.

Покончив с делами, посредница стала торопить женщину:

– Ну, госпожа кормилица! Будет тебе прихорашиваться! Пошли!

На глаза у мужа навернулись слезы. С покрасневшим от плача лицом женщина склонилась над маленькой дочкой:

– Прощай, О-Ман! Твоя мама будет теперь жить в доме нового господина. Я приду повидать тебя после новогоднего праздника.

Вся в слезах, она побежала к соседкам попросить их присмотреть за ребенком.

Жестокосердая посредница не преминула заметить:

– Дети и без родителей вырастают. Кому суждено выжить, тот выживет, хоть бей его, хоть секи! Ну, прощайте, хозяин.

С этими словами она вышла из дому. Обе женщины последовали за ней.

Оглянувшись на дом кормилицы, старуха молвила:

– Сперва мой внучок остался без материнского молока, а теперь и эта бедная малышка.

Нисколько не щадя чувств матери, посредница изрекла:

– Ничего не поделаешь. Все беды происходят из-за денег. Да какое нам, в сущности, дело, помрет ее девчонка или нет?

Последний день года был уже на исходе. Покинутый муж предавался горестным раздумьям: «Я унаследовал от отца большое состояние, но не сумел с толком им распорядиться и был вынужден бежать из Эдо. Только благодаря любящей жене мне удалось найти пристанище здесь, в Фусими. И сейчас мы могли бы быть счастливы, встречая новогодний праздник вместе, даже если бы наше угощение состояло из одного чая. А как ждала этого дня моя бедная женушка! Даже купила две пары новых палочек для дзони^[105]. Увы, одна пара тут явно лишняя!»

Он схватил палочки и с возгласом: «Теперь они не нужны!» – разломал их и бросил в огонь.

Среди ночи заплакал ребенок, и унять его не было никакой возможности. Хорошо еще, что прибежали соседки и посоветовали сварить кашицу из рисовой муки, добавить к ней сладких тянучек с соком кунжутного листа и покормить ребенка из бамбуковой трубочки. А одна из соседок покачала головой:

– Может, мне только кажется, но прошел всего день, а ребеночек уже вон как осунулся!

– Да уж, – отвечал отец. – Но что тут поделаешь?

В душе его поднялась такая злоба на самого себя, что он швырнул во двор щипцы для углей, которые были у него в руке.

– Вам, хозяин, не позавидуешь, – проговорила одна из женщин. – А вот жене вашей, надо сказать, повезло. Господин, к которому она нанялась, любит хорошеньких. Наша соседка непременно придется ему по вкусу, потому что очень похожа на его покойную супругу, особенно со спины.

Не в силах слушать такое, покинутый муж воскликнул:

– Деньги, которые она получила, лежат нетронутые! Уж лучше умереть от нужды, чем жить в разлуке! – И, схватив сверток с деньгами, выбежал из дому.

Так он вернул жену, и они вместе встретили Новый год. Хоть и в слезах, да вместе!

Даже боги иногда ошибаются

Каждый год в десятом месяце японские боги покидают насиженные места в своих провинциях и собираются в Главном святилище в Идзумо. Там они держат совет о ниспослании народу благополучия, решают, кого из новогодних богов счастья в какую землю направить, спешат вовремя завершить приготовления к празднику.

Получить назначение в Киото, Эдо и Осаку – главные города страны – могут лишь боги, превзошедшие других в добродетели. В Нару и Сакаи тоже отправляются лишь самые достойные, умудренные опытом боги. Немалыми заслугами должны обладать и те из них, кого посылают в Нагасаки, Оцу и Фусими. Нет такого места в стране, будь то призамковый посад, приморский городок, деревушка в горах или цветущее селение, куда не пожаловал бы свой бог счастья. Он не оставит своей милостью ни один малолюдный островок, ни одну убогую лачугу рыбака. Во все дома, где толкут моти^[106] и ставят у ворот украшение из веток сосны и бамбука, непременно придет Новый год.

Однако любой из богов норовит оказаться поближе к столице, мало кому хочется встречать новогодний праздник в деревенской глуши. Да и то сказать, если есть выбор, каждый отдаст предпочтение городу.

Дни и месяцы нашей жизни мчатся с быстротой водного потока, годы же подобны волнам, набегающим на берег. Не успеешь оглянуться – и вот уже последний месяц года на исходе.

Жители города Сакаи в провинции Идзуми пекутся о своем благополучии и в хозяйстве рачительны, однако достатком своим не кичатся. Снаружи жилище богача как будто ничем не примечательно – обыкновенный дом с решетчатым фасадом, зато внутри там есть где развернуться. Дела свои богач ведет так, что суммы, записываемые в приходную книгу, год от года увеличиваются и перекрывают все расходы.

Если в его семье растет дочь, то, как только она переболеет оспой, он внимательно к ней присматривается и, убедившись, что внешностью она нисколько не хуже других и со временем станет девушкой, по нынешним понятиям, достаточно привлекательной, начинает готовить одежду ей в приданое, хотя невесте всего-то пять годочков. Если же девочка нехороша собой и может в невестах засидеться, богач старается скопить побольше денег ей на приданое и, помимо торговли, принимается за ростовщичество. Подобная предусмотрительность необходима, чтобы избежать чрезмерных хлопот во время сватовства.

Богач привык о каждой мелочи думать заблаговременно, и дом его постепенно обрастает пристройками, крыша еще не прохудилась, а он уже меняет дранку, столбы еще крепкие, а он подводит под них каменное основание. Медный желоб на карнизе еще не нуждается в починке, а он из года в год следит за ценами на медь и покупает ее загодя на самых выгодных условиях. Шелковому кимоно ручного тканья, сшитому на каждый день, сноса не будет, потому что движения богача размеренны, степенны. В такой одежде он даже в будни выглядит нарядным, но поступает при этом вполне по-хозяйски. В наследство от отца ему досталась драгоценная утварь для чайной церемонии, которая передается в его семье из поколения в поколение, и, когда он приглашает гостей на чаепитие по случаю проводов старого года, о нем тотчас расходится молва: этот человек отличается изысканным вкусом. А ведь никаких дополнительных затрат для этого не требуется!

Если даже такой богач во всяком деле проявляет бережливость да расчетливость, то о купце с небольшим достатком и говорить не приходится. Вместо подушки он подкладывает под голову счеты и даже во сне не забывает, что близящийся конец года может принести ему либо барыши, либо убытки.

Вместо того чтобы любоваться алыми листьями осенних кленов, он глядит на дешевый красный рис в жернове, воображая, что цвет его ничуть не хуже. Окунями, которых в пору цветения сакуры вылавливают в море прямо у него на глазах, такой купец лакомиться не станет. Он живо смекнет: эта рыбка в большом почете у столичных жителей, так пусть раскошеливаются, – и каждый вечер будет отправлять в Киото большие корзины со свежевыловленными окунями. Даже молодь кефали он выставляет на стол только для гостей, сам ее не ест, отговариваясь тем, что уж очень она отдает тиной. Жители столицы, окруженной горами, в изобилии едят свежих тунцов, в то время как здесь, неподалеку от моря, люди довольствуются мелкой прибрежной рыбешкой. Недаром в пословице говорится: «Маяк далеко светит, а у самого его основания темно».

В канун Нового года, едва стемнело, один из богов счастья незаметно проник в дом какого-то, как ему показалось, преуспевающего торговца, чтобы в его семье справить праздник. Оглядевшись по сторонам, он увидел, что, хотя полочка эходана и висит на положенном месте, светильники не зажжены и повсюду царит запустение. Но поскольку этот дом он облюбовал для себя сам, покинуть его и искать местечка получше было ему не с руки, к тому же там уже мог оказаться другой бог счастья. Поэтому он решил остаться и посмотреть, как здесь будут встречать Новый год.

Всякий раз, как раздавался стук в дверь, хозяйка вздрагивала от страха и каждому, кто приходил, говорила одно и то же:

– Хозяин еще не вернулся. Какая жалость, что вы опять обеспокоили себя понапрасну!

Незаметно миновала полночь. А едва забрезжил рассвет, у дома купца снова собрались заимодавцы.

– Ну что, вернулся хозяин? – грозно вопрошали они.

Тут вдруг откуда-то примчался приказчик и, насилу переводя дух, затараторил:

– Когда мы были уже на подступах к Скэмацу, на хозяина напали здоровенные верзилы, человек пять или шесть, и с криком: «Давай деньги, если жизнь дорога!» – потащили его в сосновую рощу. Но я сделал вид, что не слышу, и со всех ног побежал домой.

– Как ты мог покинуть в беде своего господина?! Презренный трус! А еще зовешься мужчиной! – воскликнула хозяйка и залилась слезами. При виде ее горя заимодавцы поспешили удалиться.

Тем временем совсем рассвело. Как только непрошеные гости разошлись, слезы на лице у хозяйки сразу высохли. Приказчик вынул из-за пазухи мешочек с деньгами и пробормотал:

– В деревне сейчас тоже дела идут туго. Вот, кое-как удалось наскрести тридцать пять моммэ серебром и шесть сотен монов медяками.

Да, послужишь в доме, где так лихо умеют обманывать, – и сам плутом станешь!

Хозяин все это время сидел, затаившись в углу кладовки, и в который уж раз перечитывал «Повести о карме»^[107]. В одной из них рассказывалось о бедном ронине, который жил на почтовой станции Фува в провинции Мино. Впав перед Новым годом в жестокую нищету, он выхватил меч и заколол жену и детей. Дойдя до этого места, самого горестного во всей книге, купец совсем приуныл. «Когда так бедствуешь, остается только одно – умереть», – подумал он и от избытка чувств тихонько заплакал. Но тут до него донесся голос жены:

– Сборщики долгов разошлись!

У хозяина немного отлегло от сердца, и он боязливо выглянул из своего укрытия.

– Этот день стоил мне нескольких лет жизни! – проговорил он и тяжело вздохнул, вспомнив о былом своем благополучии. Затем он отправил приказчика за рисом и дровами, – и это в ту пору, когда в других семьях новогодний пир шел полным ходом. В первый день Нового года в доме купца на стол подали самую будничную еду и лишь наутро второго дня наконец-то приготовили дзони и принесли пожертвования буддам и богам.

– Вот уже лет десять, – оправдывался перед ними хозяин, – как у нас в семье Новый год празднуют на второй день. Поднос для священных приношений совсем старенький, но вы уж не обессудьте.

Однако даже в этот день семье нечем было ужинать.

Уж на что мудрым был бог счастья, но и он не мог предположить, что купец до такой степени беден. Насилу дождавшись окончания праздников, на четвертый день Нового года он выбрался из этого неприютного дома и направился в Имамию к Эбису-доно.

– Ох, и не повезло мне на этот раз, – посетовал бог счастья. – По ошибке я угодил в донельзя захудалый дом, хотя с виду он казался вполне благополучным, и там встречал Новый год.

Выслушав его печальный рассказ, Эбису молвил:

– Вам при вашем опыте не к лицу попадать впросак. Прежде чем остановить свой выбор на каком-либо доме, к нему надобно хорошенько приглядеться. В доме, где двери к празднику не вымыты, где хозяйка заискивает перед прислугой и где края циновок вытерлись от времени, не приходится рассчитывать на хороший прием. Велик город Сакаи, а таких убогих домов там отыщется всего четыре или пять. Вам и впрямь не повезло, коли вы угодили в один из них! А обо мне славно позаботились купцы из разных провинций, – взгляните, сколько бочонков сакэ и окуней в связках натащили! Подкрепитесь как следует, прежде чем возвращаться в землю Идзумо.

С этими словами Эбису принялся потчевать своего незадачливого собрата, а потом оставил его у себя ненадолго погостить.

Обо всем этом стало известно от одного человека: рано утром в десятый день первой луны он явился на поклон к Эбису-доно и невольно подслушал разговор, который боги вели во внутреннем святилище храма.

Выходит, даже между богами существует неравенство, так что же говорить о нас, людях? А поскольку мы обитаем в суетном мире, где нет ничего постоянного, нам надлежит без устали заботиться о процветании унаследованного от предков дела и трудиться не покладая рук, дабы богу счастья, который посещает нас всего раз в году, не пришлось испытать в нашем доме ни малейшего неудобства!

Посиделки в Наре вокруг кухонного очага

Забавно устроен свет: когда изо дня в день видишь какого-то человека, со временем к нему привыкаешь и поневоле начинаешь его привечать.

Жил в городе Сакаи некий рыботорговец, который уже двадцать пять лет приходил со своим товаром в Нару. Торговал он одними лишь осьминогами, за что и получил прозвище «Хатискэ – продавец осьминогов». Решительно все знали его в лицо, и постепенно у него появились постоянные покупатели, так что он вполне мог прокормить семью из трех человек. И все же ему еще ни разу не удалось скопить к Новому году хотя бы пятьсот лишних медяков. Самая большая роскошь, какую он мог себе позволить в праздник, – это попотчевать своих домочадцев дзони.

Смолоду этот торговец привык жить с расчетом и ничего не делал просто так, за здорово живешь. Даже когда старуха-мать просила его купить грелку для рук, он брал с нее плату за хлопоты. А о чужих уж и подавно речи нет. Случись кому-нибудь попросить его сбегать за повитухой, – он с места не двинется, покуда перед ним не поставят чашку политого чаем риса, а ведь в этом деле каждое мгновение на счету. Много на свете корыстников, но такого, как он, нечасто встретишь. Даже отправляясь по поручению молитвенной общины за полотном на саван для умершего собрата, он требовал вознаграждения за услуги. В народе о таких говорят: «И за счет покойника рад поживиться». Но, хотя думал он только о собственной выгоде, разбогатеть ему никак не удавалось. Видно, все-таки есть справедливость небесная.

Осьминога потому и зовут осьминогом, что у него восемь ног. Однако Хатискэ с самого первого своего появления в Наре повадился отрезать у каждого осьминога по ноге. Никто, на его счастье, этого не замечал, и плутовство сходило ему с рук, а отрезанные ноги он сбывал владельцу какой-то харчевни в городке Мацубара. Бывают же на свете такие ловкачи!

И все же недаром сказано: «Семьдесят пять раз сойдет, на семьдесят шестой попадешься!» Рано или поздно любой обман обнаруживается. Под конец прошлого года Хатискэ совсем обнаглел и стал отрезать у осьминогов уже по две ноги. К счастью для него, в предновогодней суете этого опять никто не замечал. На улице Тэгай его позвали в какой-то дом, обнесенный плетеной бамбуковой оградой, и купили у него двух осьминогов. Хатискэ собрался уже было уходить, но тут хозяин дома, старик с бритой, как у монаха, головой, вдруг отвлекся от игры в го и, подойдя к нему, недоуменно прищурился:

– Что-то у ваших осьминогов подолы коротковаты. – Присмотревшись как следует, он понял, в чем дело. – Интересно, в каких это морях водятся такие недомерки? С самой эры богов ни в одной книге не упоминалось об осьминогах с шестью ногами. Выходит, все это время ты обманывал жителей Нары. Ну погоди, уж теперь-то я запомнил тебя в лицо!

– Нечего меня пугать! – огрызнулся торговец. – Я и сам не стану продавать свой товар таким лентяям, как вы. В последний день года развлекаетесь игрой в го!

Вскоре слух об этом происшествии облетел всю округу. На каждом углу только и судачили, что о «Хатискэ – продавце шестиногов». А поскольку Нара город небольшой, торговец навсегда потерял всех тамошних покупателей. И виною всему была его неуемная жадность.

К слову сказать, в Наре в канун Нового года куда спокойнее, нежели в Киото или Осаке. За купленное в долг люди здесь рассчитываются из тех денег, что имеются у них на руках, а остальное обещают вернуть при первой возможности; заимодавцы верят им на слово и больше не докучают перед праздником. Часам к десяти вечера все жители Нары заканчивают свои дела, и в каждом доме устраиваются новогодние посиделки в кухне. Там загодя устанавливают очаг ирори^[108] и застилают земляной пол циновками, на которых рассаживаются все домочадцы, начиная с хозяина и кончая слугами. По местному обычаю, они вместе пекут круглые моти, используя при их разделывании особые бамбуковые кольца, и тут же ими лакомятся. До чего же приятно это зрелище семейного благополучия!

Бедняки, живущие на северных окраинах города, начинают свой праздник посещением дома преподобного Инабы, настоятеля обители Дайдзёин^[109]. После этого они обходят весь город, возглашая у каждого дома: «Богатства вам, хозяева, и всяческого изобилия!» – и всюду им подают рисовые лепешки и медяки. Если присмотреться, они напоминают тех, кого в Осаке зовут «изгоняющими беды»^[110].

В первый день Нового года, чуть забрезжит рассвет, улицы оглашаются выкриками торговцев картинками с изображением бога Дайкоку, сидящего на мешках с рисом: «Покупайте мешки счастья, не упустите своего счастья!» На рассвете второго дня раздаются голоса: «Эбису, кому Эбису!» А на третье утро Нового года повсюду слышится: «Кто еще не купил Бисямона^[111], подходите скорее!» Так три утра подряд зазывают покупателей продавцы богов счастья.

По существующему в Наре обычаю, в первый день года жители не ходят друг к другу с новогодними поздравлениями, зато отправляются на поклон в святилище Касуга-даймёдзин^[112]. Ради этого собирается вся семья вплоть до самых дальних родственников, и чем она многочисленнее, тем больше к ней уважения. Где бы то ни было – богатые и знатные всегда вызывают зависть.

Производители беленого полотна, которым славится Нара, весь год поставляют его столичным мануфактурщикам, а деньги за него получают в конце года. Завершив свои дела в Киото, они в новогоднюю ночь возвращаются домой, в Нару, освещая себе путь факелами. Трудно вообразить, сколько тысяч каммэ стекается в Южную столицу в уплату за полотно. По прибытии в Нару поставщики прячут выручку в кладовую, а после праздников, пятого числа, начинают подсчитывать свои барыши. И так происходит из года в год.

В одной из глухих деревушек Ямато скрывалось четверо нищих ронинов. Отчаявшись раздобыть хоть немного денег для встречи Нового года, они решили напасть на купцов, когда те будут возвращаться в Нару. Но, как оказалось, в сундуках у этих толстосумов лежали огромные деньжищи – у кого тридцать, у кого пятьдесят каммэ, – а вовсе не та мелочь, которая требовалась им на выпивку. Поразмыслив, грабители не стали с ними связываться и отправились к Темному перевалу, чтобы там подкараулить какого-нибудь купчишку, возвращающегося из Осаки. Вскоре они увидели небольшого роста мужичонку с перекинутым через плечо свертком из рогожи.

– Глядите-ка, какой хитрец, – заметил один из грабителей. – Поклажа у него наверняка тяжелая, а он несет ее так, будто она ничего не весит. Не иначе у него там спрятаны деньги!

Выскочив из засады, они отняли у путника сверток и поспешили скрыться. А тот закричал им вдогонку:

– К завтрашнему дню вам это не пригодится, ей-ей не пригодится!

И верно, раскрыв сверток, четверо разбойников нашли в нем сушеную икру сельди. Вот те раз!

Ночь, когда хозяева меняются домами

В последний месяц года даже морские волны накатывают на берег Фусими с особой поспешностью. Двадцать девятого числа от тамошней пристани отплывала лодка, совершавшая свой обычный вечерний рейс в Осаку. Пассажиры давно уже сидели на местах и то и дело поторапливали перевозчика: «Отчаливай поскорее! Сколько можно ждать?» Перевозчик понимал, что перед праздником все спешат, и отвечал: «Я и сам знаю, что до Нового года осталось два дня. Сейчас поедем». Наконец он отвязал лодку от причала у моста Кёбаси и сел на весла.

В обычные дни пассажиры без умолку трещат: делятся сплетнями о куртизанках и их обожателях, распевают коута^[113] и дзёрури^[114], пересказывают потешные истории и прибаутки уличных лицедеев, декламируют отрывки из пьес. Нынче же стоит тишина. Лишь изредка кто-то, словно очнувшись от сна, произнесет слова молитвы или со скорбным видом заметит: «Жизнь и без того коротка, а все ждут не дождутся Нового года – ах, скорее бы! Но ведь это все равно, что торопить собственную смерть…» Остальные сидят мрачные, озабоченные, и хотя никто в лодке не спит, разговор не клеится. Вдруг один из них, по виду приказчик из какой-то лавки, во весь голос затягивает песню нагэбуси^[115], выученную в доме свиданий, а в промежутках между куплетами гнусаво мурлычет себе под нос, подражая звукам сямисэна, и самодовольно покачивая в такт головой. До чего же неприятное зрелище!

Между тем лодка приблизилась к Малому мосту Ёдо и стала разворачиваться кормой, чтобы пройти под ним посередке, в том месте, где установлен сигнальный фонарь. Увидев на берегу водяное колесо, кто-то из пассажиров, человек, сразу видно, неглупый, воскликнул:

– Посмотрите на это водяное колесо! Если бы люди точно так же без устали трудились с утра до вечера, в конце года им не пришлось бы подсчитывать свои убытки. А то сидят весь год сложа руки и только перед праздником вскакивают, как ошпаренные, и хватаются за работу. Какой же от этого толк?

Все это он произнес с таким выражением, словно сделал важное открытие. Остальные с готовностью закивали.

– Вы совершенно правы, – поддержал его пассажир, живший в городке Хёго на Гостиничной улице. – Взять, к примеру, меня. Живя возле моря, я мог бы свободно промышлять рыбной ловлей и не знать нужды. Но дело у меня не заладилось, и за последние пятнадцать лет я ни разу не смог из собственных денег заплатить по счетам. В Оцу у меня есть тетка с материнской стороны. Каждый год я выпрашивал у нее семьдесят-восемьдесят моммэ и кое-как выкручивался. Сотни никогда не просил. Но на этот раз, как видно, терпение у нее лопнуло, и она заявила: «Больше не получишь от меня ни гроша». А я привык рассчитывать на теткины деньги, как на свои собственные, и теперь мне не на что встретить праздник.

– А я возил своего младшего брата в Киото, – вступил в разговор его сосед. – Там на Четвертом проспекте живет мой знакомый. Думал, он мне поможет пристроить юнца к труппе. Тогда, получив задаток, я смог бы расплатиться с заимодавцами. Я был уверен, что у братишки незаурядная внешность и со временем из него выйдет знаменитый актер. Каково же было мое разочарование, когда мне объявили, что уши у него маловаты и принять его в ученики нельзя. Оказывается, смазливых мальчуганов повсюду хоть пруд пруди. Каждый день в Киото привозят по двадцать, а то и по тридцать таких мальчиков в возрасте от одиннадцати до тринадцати лет. Посредник шепнул мне по секрету, что среди них даже есть отпрыски благородных семейств – сыновья врачей и ронинов. Видно, туго пришлось в этом году их отцам, раз они чадо свое готовы отдать в лицедеи. С теми, кто прошел отбор, заключают договор сроком на десять лет и назначают им жалованье от одного каммэ медяками до тридцати моммэ серебром. По красоте лица и изысканности манер никто не может сравниться с мальчиками из Камигаты. Вот и приходится нам с братом возвращаться домой несолоно хлебавши. Только на дорогу издержались.

Тут начал свой рассказ третий пассажир:

– В наследство от отца мне досталась мандала^[116] кисти самого святого Нитирэна. Несколько лет назад один человек из Удзи упрашивал меня продать эту семейную реликвию, любые деньги предлагал, но мне было жаль с ней расставаться, и я отказался. Нынче же я попал в трудное положение и отправился в Удзи к этому человеку. Но за это время он успел перейти в секту «Чистой земли» и даже не прикоснулся к свитку. Расчеты мои не оправдались, – уж и не знаю, что теперь делать. Раздобыть деньги мне негде, а без них домой лучше не возвращаться: ничего доброго встреча с кредиторами мне не сулит. Чем ехать в Осаку, направлюсь-ка лучше на святую гору Коя^[117]. Вот уж посмеется надо мной Кобо Дайси^[118], когда прочтет мои мысли!

Вслед за обладателем драгоценной мандалы заговорил еще один пассажир.

– Я торговый посредник, – сказал он, – и долгие годы поставлял рис в рассрочку товариществу киотоских ткачей. Комиссионных, причитающихся мне за труды, всегда хватало на то, чтобы без лишних хлопот встретить новогодний праздник. Ткачи рассчитывались за рис в конце третьего месяца, причем за каждый мешок платили не по сорок пять моммэ, как на рынке, а по пятьдесят восемь моммэ. До нынешнего года эти условия их устраивали, но теперь они посоветовались между собой и отказались покупать у меня рис. Лучше, дескать, встретить Новый год без риса, чем переплачивать по тринадцать моммэ за мешок. Мне ничего не оставалось, как выгрузить рис в Тобе и с пустыми руками возвращаться восвояси.

Кого из путников ни возьми, все обременены заботами. У каждого наверняка есть дом, а идти туда нельзя. К знакомым тоже не пойдешь, ведь и у них перед праздником хлопот полон рот. День еще можно кое-как скоротать в храме, рассматривая вывешенные там эма^[119], но вечером деваться решительно некуда. Разумно поступают иные должники, заводя себе содержанку, чтобы найти у нее убежище в день расплаты с кредиторами. Но такое могут позволить себе лишь те, у кого хотя бы изредка водятся деньги. Бедняку это не по средствам. И все же существует множество способов увильнуть от кредиторов в последний день года.

Как-то раз одному человеку, беспечно распевавшему модные песенки в канун Нового года, сказали:

– Уж если вам даже в этот день петь охота, дела ваши наверняка обстоят наилучшим образом. Прямо зависть берет, глядя на вас!

А тот рассмеялся и говорит:

– Похоже, вы еще не знаете, как провести день накануне Нового года, чтобы и себе польза была, и товарищу. Между тем вот уже несколько лет мы с приятелями в этот день просто меняемся домами и тем самым начисто избавляем себя от тревог и волнений. Как только являются сборщики долгов, каждый из нас напускает на себя грозный вид и кричит жене друга: «Имейте в виду, ваш муж задолжал мне гораздо больше, чем всем остальным. Кишки из него выпущу, а деньги свои получу!» Незваные гости сразу расходятся, понимая, что на сей раз им ничего не заплатят. Эта уловка – новинка последних лет. Пока еще мало кто о ней слышал, так что нам с успехом удается морочить сборщиков долгов!

Рисовые лепешки в Нагасаки

К последнему дню месяца инея китайские суда покидают порт Нагасаки, и в городе становится тихо и пустынно. Однако за установленный для торговли с иностранцами срок^[120] купцы в Нагасаки успевают заработать достаточно, чтобы не знать нужды весь год. И бедный и богатый живут здесь вольготно, каждый в меру своего достатка, и никто не отказывает себе в необходимом. Поскольку все в Нагасаки покупается, как правило, за наличные, в дни уплаты долгов здесь не бывает ни шума, ни суеты. Даже накануне Нового года люди спокойно попивают сакэ, как и в обычное время. Прожить в этом городе легче, чем где бы то ни было еще.

В последний месяц года люди не мечутся здесь взад-вперед, как заведенные. Нет здесь и попрошаек, сэкидзоро, как в Камигате, и о приближении Нового года можно узнать разве что только из календаря. Следуя старинным установлениям, тринадцатого числа последнего месяца года жители Нагасаки прибирают свои жилища, сметают сажу со стен, а закончив уборку, засовывают бамбуковую метелку под стреху, где она и хранится до следующего года.

Рисовые лепешки в каждом доме готовят по-своему, как где заведено. Особенно занятны так называемые «столбовые» лепешки: последнюю порцию сбитого в ступе теста налепливают на главный столбопору в доме, а в праздник Сагитё^[121] пятнадцатого дня первого месяца года тесто снимают со столба и пекут из него лепешки. Вообще, какой из местных обычаев ни возьми, все любопытны. Под Новый год, например, жители Нагасаки прилаживают поперек кухни шест, именуемый «древом счастья», и подвешивают к нему всевозможные съестные припасы для праздника: свежих макрелей, сушеную мелкую рыбешку, насаженных на бамбуковые шпажки вяленых моллюсков, гусей, уток, фазанов, соленых окуней, соленые сардины, водоросли, треску, мясо тунца, лопушник, редьку и многое другое. Любо-дорого смотреть на эту картину домашнего изобилия. В предновогодний вечер на улицу выходят нищенки с разрисованными красной краской лицами. Каждая держит в руках глиняную фигурку Эбису или Дайкоку, а также поднос с рассыпанной на нем крупной солью. «Прилив начался в той стороне, откуда в наступающем году пожалует бог счастья!» – возглашают они, ходя по домам с новогодними поздравлениями. В этот праздник с особой силой ощущаешь, что Нагасаки – город портовый.

Новогодние подарки по всей стране принято делать весьма скромные, в Нагасаки же и подавно; там подносят друг другу сущие мелочи: мужчинам – дешевые веера, которые идут по одному моммэ за полсотни, женщинам – по щепотке чайного листа в бумажной обертке. Что и говорить, подарки пустячные, но этому обычаю следуют все, и никому не придет в голову обвинить дарящего в скаредности. Свои нравы жители Нагасаки считают лучшими из лучших. «Нет краше места, чем то, где ты живешь», – гласит пословица. Неудивительно, что и приезжие купцы стремятся поскорее завершить свои дела в Нагасаки, чтобы встретить Новый год у себя на родине.

Жил в Киото один купец средней руки. Двадцать лет торговал он шелком-сырцом, закупая его в Нагасаки. На редкость бережливый и расчетливый, он никогда не выезжал из дома, не подкрепившись как следует, в путь готовился основательно и, пока добирался от Киото до Нагасаки, пешком ли, на корабле ли, ни гроша не тратил впустую. Многажды бывал он в Нагасаки, но так ни разу и не заглянул в веселый квартал Маруяма, а потому не имел ни малейшего представления о том, сколь пленительна гетера Киндзан, когда садится перед гостем, и сколь бела шея у красотки Катё. Даже ложась спать, он не забывал класть у изголовья счеты и не выпускал из рук расходной тетради. Об одном день и ночь помышлял: как бы обставить какого-нибудь китайского купца-простофилю да половчее провернуть сделку. Однако по нынешним временам обвести вокруг пальца китайского торговца не так-то просто: все они теперь знают по-японски и шустры весьма. Денег у них в избытке, а взаймы не дают, разве что под залог усадьбы, да и то неохотно: они знают, что куда выгодней пустить деньги на покупку дома и сдавать его внаем. Словом, на них руки особо не нагреешь. Но как ни сметливы китайцы, на легкую наживу им тоже рассчитывать не приходится, ведь и японских торговцев на мякине не проведешь.

Если бы одной смекалки было достаточно, наш купец давно бы уже разбогател, но в торговом деле потребна еще и удача, а она-то как раз обходила его стороной. Между тем многие его сотоварищи успели сколотить себе огромные состояния, хотя стали наезжать в Нагасаки в одно время с ним. Теперь они посылают туда своих приказчиков, а сами предпочитают оставаться в столице, осматривая достопримечательности, любуясь вишнями в цвету или пируя с красавицами в веселых домах.

Как-то раз он спросил одного из этих счастливчиков: «Каким образом вам удалось разбогатеть?» И тот ответил: «В торговле нужна хватка. Я внимательно слежу за колебаниями цен на рынке и, если вижу, что в следующем году шелк, по всем вероятиям, поднимется в цене, закупаю сразу большую партию, а потом денежки сами плывут ко мне в руки. Тут, конечно, есть определенный риск, но не рискнешь – не разбогатеешь».

Ну, а наш купец все делал наоборот. Он тщательно прикидывал, сколько можно выручить за шелк, купленный в Нагасаки, если продать его в столице по такой-то цене, и в своих расчетах, как правило, не ошибался. Но ни разу не пошел он на риск, стремясь лишь к верной прибыли. И эта прибыль никогда не превышала его расчетов – уходила же она целиком на уплату процентов с денег, взятых в долг. Вот и получалось, что он работал не на себя, а на других, надрывался хуже батрака, даром терпел лишения.

Из года в год он встречал новогодний праздник в небольшой гостинице в городке Хасимото. Посторонним говорил, что поступает так, следуя давнему обычаю своей семьи. На самом же деле он попросту прятался от кредиторов. Иначе, вопреки «обычаю своей семьи», с превеликим удовольствием справлял бы праздник в собственном доме в Киото, а не в захудалой гостинице.

И вот стал он присматриваться к тому, как живут люди вокруг, и однажды сказал себе: «С моей убогой торговлишкой особых убытков не понесешь, но и завидных барышей не получишь. Надо бы в нынешнем году взяться за какое-нибудь новое дело, изловчиться и набить деньгу».

С этим намерением он отправился в Нагасаки. Попробовал одно, другое, но ничего путного не добился. Как известно, деньги идут к деньгам, просто так они в руки не даются. И тут его осенило: «А что, если открыть балаган и показывать народу всякие диковины? Фокусы, которыми развлекают столичных жителей осакские и киотоские умельцы, теперь уже порядком приелись. Может, среди заморских новинок что-нибудь сыщется?» После долгих поисков и расспросов он понял, что людей сейчас ничем не удивишь, разве только ящерицей «амарю»^[122] и птицей казуар^[123], но они и в Нагасаки большая редкость, и достать их весьма затруднительно. Тогда он попытался выведать у одного китайца, нет ли у того на родине какой-либо диковины.

– Мне приходилось слышать о птице феникс и о громовиках, – ответил китаец, – но сам я никогда их не видел. Все, что в диковинку японцам, для китайца тоже редкость, взять хотя бы алоэ или женьшеневый корень. Но самая большая редкость в мире – это деньги. За ними я и отправился в такую даль, преодолевая морские бури и подвергая опасности свою жизнь. Запомните, нет на свете ничего желанней денег.

«Что верно, то верно», – подумал купец и с еще большим рвением принялся искать пути к богатству. Кончилось тем, что он купил у заморских торговцев в Нагасаки несколько редкостных птиц, чтобы по возвращении в Киото их показывать. Увы, он не был первым, кому пришла в голову подобная мысль, и затея его не увенчалась успехом. Из всех привезенных им птиц некоторое любопытство вызвал только павлин, и в итоге купцу с большим трудом удалось вернуть потраченные на него деньги.

Нет, уж лучше заниматься делом, в котором ты хоть сколько-нибудь смыслишь!

Вечерние торги накануне Нового года

Из года в год люди ропщут – мол, торговля идет вяло и жить на свете становится все труднее. Между тем случись какому-нибудь торговцу снизить цену товара с десяти моммэ до девяти моммэ и восьми бу, как в мгновение ока набежит толпа покупателей и в итоге товара разойдется на тысячу каммэ. Или же, скажем, приди кому-нибудь в голову выложить за какую-то вещь вместо девяти моммэ и восьми бу целых десять моммэ, как тотчас на прилавках появится на две тысячи каммэ такого товара. У торговцев в больших городах дело поставлено на широкую ногу. Во всем видна смекалка, ведь без нее с пользой не купишь, с выгодой не продашь.

Кто говорит, что деньги на свете перевелись, не видал, как живут богачи. Если и есть в этом мире что-либо в избытке, так это деньги. Поглядите, как разбогатели люди у нас в стране за последние тридцать лет. Дома, в старину крытые соломой, теперь имеют тесовую кровлю. Некогда поэты воспевали лунное сияние, струящееся сквозь обветшалую стреху у заставы Фува, ныне же там стоит особняк с черепичной крышей и белеными стенами. Внутри устроена кладовая, а в саду красуется амбар. Фусума^[124] в гостиной покрыты не золотым или серебряным порошком, как прежде, ибо такой блеск не во вкусе нашего века, а тонким слоем золотой и серебряной краски, по которому нанесен рисунок тушью, – точь-в-точь как принято в столице.

В одной старинной книге говорится, будто женщины, добывающие соль на побережье Асиноя, не украшали себя даже гребнем^[125]. Нынче же тамошние жительницы весьма пекутся о своей наружности. Они знают, что узор в виде сосновых веток по подолу уже устарел и новинкой считается рисунок из разбросанных по фону бамбуковых листьев, а у плеча непременно должны красоваться иероглифы «солнце на закате». Пока обитательницы столичных и осакских предместий донашивают кимоно с мелким узором из листьев папоротника и павлонии, в захолустных городках женщины щеголяют в нарядах, раскрашенных по последней столичной моде. Теперь уже кимоно с написанным на плече словом «кукушка» или с рисунком в виде багряных листьев и вьющихся лоз по клетчатому фону кажутся старомодными и нелепыми, а как они пленяли взор попервоначалу!

Где бы человек ни жил, если у него есть деньги, он может позволить себе любую прихоть. Бедность же везде безотрадна, особенно в праздники. Как ни крутись, трудно справить Новый год, если за душой у тебя нет ни одного медяка. Оно и правда: коли полка пуста, сколько ни шарь, ничего не нашаришь. А раз так, всякому бедняку следует в течение года в чем-либо себя ограничивать. Если в день экономить на табаке хотя бы по одному медяку, за год, глядишь, набежит триста шестьдесят медяков, а за десять лет – целых три каммэ и шестьсот монов. Еще можно экономить на чае, дровах, мисо, соли – и тогда последний бедняк скопит за год самое малое тридцать шесть моммэ, а за десять лет – и все триста шестьдесят. Ну, а за три десятка лет, считая, конечно, и проценты, он сколотит целое состояние в восемь каммэ серебром, не меньше. Отсюда вывод: хозяйство следует вести с умом и экономить на всем, на каждой мелочи. Главное же – не пить; недаром с давних пор говорят, что от каждой чарки выпитого сакэ расцветает бедность.

Жил на свете один кузнец-бедолага. Сорок пять лет кряду он по три раза на день бегал в винную лавку с бутылочкой из-под жертвенного вина, которое подносят богу Инари в праздник зажжения костров^[126], и брал себе сакэ на восемь медяков. Если за день этот кузнец выпивал две с половиной мерки на двадцать четыре медяка, получается, что за сорок пять лет он влил в себя не одну сотню бочонков сакэ и пропил целое состояние – четыре каммэ восемьсот шестьдесят моммэ серебром. Бывало, соседи примутся над ним трунить: кто, дескать, пьет, тот в нищете живет, – а он им отвечает как по писаному: «Из тех, кто не выпивает, тоже не всяк амбар наживает!» – и продолжает пить в свое удовольствие.

В последний день года кузнец с грехом пополам подготовился к новогоднему празднику, даже горку Хорай украсил, и вдруг обнаружил, что денег на сакэ у него не осталось. Какое уж тут веселье!

– Сорок пять лет, – сказал он жене, – я пью изо дня в день, а тут, вот те раз, даже горло промочить нечем. Этак мне и праздник не в радость.

Стали они с женой думать, как раздобыть немного денег, но взять в долг им было не у кого, а нести в закладную лавку – нечего. И вдруг вспомнили про соломенную шляпу, которая спасала их от пекучего летнего солнца. Выгореть она еще не успела и даже не прохудилась.

– Вот то, что нам нужно! – обрадовался кузнец. – До лета далеко, а добро потому и добро, что выручает хозяина в трудную минуту. Продам-ка я эту шляпу, и дело с концом.

И кузнец поспешил на вечерние торги, где ежегодно пускалось с молотка подержанное имущество. Торги были в самом разгаре. Одного взгляда на собравшихся там людей было достаточно, чтобы понять: все они обременены долгами и обратиться за помощью им решительно не к кому. Хозяин торгов, жаждавший получить свои десять процентов комиссионных, отчаянно размахивал руками, выкликая цены.

Вещи, поступившие на торги в последний день года, свидетельствовали о горькой нужде их владельцев. Кто-то принес на продажу полотняное новогоднее косодэ для девочки лет двенадцати – желтовато-зеленого цвета, с крапчатым узором по подолу. Плотно подбитое ватой, на розовой подкладке и с еще не заделанными швами на рукавах, оно выглядело по-настоящему добротным и нарядным. «Кому косодэ?» – крикнул хозяин торгов. Кто-то купил его за шесть моммэ, три бу и пять ринов^[127]. Одна только подкладка наверняка обошлась бывшему владельцу дороже.

Вслед за косодэ объявили торги на половину крохотной макрели, выловленной у берегов Танго. На нее тоже нашелся покупатель, тем более что стоила она всего два моммэ, два бу и пять ринов.

А вот москитную сетку так и не продали, хотя цена на нее выросла в ходе торгов с восьми моммэ до двадцати трех моммэ и пяти бу. Кто-то заметил:

– Нечего было выставлять эту сетку на продажу. Хозяину ее, видать, не так уж плохо живется, раз он до сих пор не отнес ее в закладную лавку и продержался до Нового года! – Это замечание было встречено дружным смехом.

Затем в руках хозяина торгов появился свиток из скрепленных между собой десяти листов вощеной бумаги с каллиграфическим текстом, под которым стояла подпись и печать исполнившего его мастера. Цену на свиток едва удалось поднять с одного до пяти бу.

– Да ведь этому свитку цены нет! – воскликнул хозяин торгов. – Посмотрите, здесь одной бумаги на три моммэ, не меньше!

– Бумаги там, может, и правда на три моммэ, – отозвался кто-то из толпы, – только вся она исписана. А кому нужна эта пачкотня? За нее и пять бу отдать жалко. Этот ваш каллиграф – исподних дел мастер, больше никто.

– Что вы хотите этим сказать? – не понял хозяин.

– А то, что так писать – все равно что исподники надевать. Любой мужчина нацарапал бы эти закорючки не хуже, – ответил тот же голос под хохот окружающих.

Не успел стихнуть смех, как для продажи с особой осторожностью – товар-то хрупкий! – вынесли десять фарфоровых тарелок нанкинской работы, переложенных письмами известных куртизанок из Киото и Осаки.

«Вот это да!» – прокатилось по толпе, и хозяин принялся их зачитывать, но все эти послания были написаны в последнем месяце года, и потому ни любовных уверений, ни пылких признаний в них не было – одни только просьбы о денежном вспомоществовании: «Право же, неловко Вам докучать, однако…»

– И любовь, и всё на свете покупается за деньги, – произнес хозяин. – Не иначе владелец этих тарелок был большим кутилой, и каждое такое посланьице стоило ему не меньше серебряного тёгина. Эти выброшенные за ненадобностью письма, пожалуй, дороже самих тарелок!

Снова раздался смех.

Вслед за тарелками на торги выставили статуэтку Фудо вместе со всякой ритуальной утварью: булавой-гокко, блюдом для цветов, колокольчиком, посохом и жертвенником для возжигания священного огня.

– Ну и ну, – воскликнул кто-то, – даже это всесильное божество не смогло вымолить себе безбедное существование!

Наконец наступила очередь соломенной шляпы кузнеца. Нимало не смущаясь его присутствием, хозяин торгов крикнул:

– Если кого-то и впрямь стоит пожалеть, так это владельца этой шляпы! Наверняка он надеялся проносить ее не одно лето. Взгляните, как бережно она обернута старой бумагой. Итак, кто купит шляпу этого скопидома?

Вначале за нее предложили всего три медяка, но в итоге нашелся желающий заплатить четырнадцать медяков. Принимая выручку, кузнец сказал:

– Клянусь богами, я купил эту шляпу в пятом месяце за тридцать шесть медяков и надел ее всего раз – в день «косин»^[128]. – Это откровенное признание изрядно развеселило окружающих.

Когда торги подходили к концу, некий человек купил двадцать пять вееров, какие люди дарят друг другу в канун Нового года, а также коробку табака – всего за два моммэ и семь бу. Вернувшись домой, он открыл коробку и обнаружил на дне ее три золотые монеты. Вот какое счастье ему привалило!

Штора из кистей для чистописания – плод находчивого ума

Некий человек, вкусивший весь ужас встречи со сборщиками долгов в последний день года, решил впредь вести хозяйство по-новому и трудиться не покладая рук. Отныне он положит себе за правило платить за все наличными и не станет покупать в долг даже рыбы к столу. Все счета он будет оплачивать, как и положено, перед каждым из пяти главных праздников, не откладывая ничего на конец года и не дожидаясь, пока по его душу явятся мучители-кредиторы.

И вот наступил Новый год. Вопреки давнему обычаю его семьи, он в своем хозяйственном рвении провел ритуал сшивания новой счетной книги не десятого числа, как прежде, а уже на второй день нового года. Переучет в лавке назначил на третье число, хотя всегда делал это пятого числа. Так одним махом он превратился в расторопного и рачительного хозяина. Из дома он предпочитал вовсе не выходить, – ведь этак можно невзначай потратиться или встретить знакомого, а тот, не ровен час, затащит его куда-нибудь, и много драгоценного времени будет потрачено впустую. Если он и разговаривал с кем-то из посторонних, то исключительно о делах. «Поскольку в нашем мире трудно разжиться деньгами, – рассудил он, – главное – не допускать лишних трат». В третьем месяце, когда возобновляют договоры по найму прислуги, он рассчитал стряпуху и велел жене надеть передник и занять ее место на кухне. Сам он днем находился в лавке, отдавая распоряжения приказчикам, как и подобает хозяину, а вечером, заперев входную дверь, работал наравне со слугами, помогая шелушить рис. Ноги он мыл водой из колодца и даже в самые холодные дни не позволял себе роскоши согреть для этого воду. Однако, хоть он и выгадывал буквально на всем, богатство не шло к нему в руки. Видно, дух бедности преследовал его по пятам. В торговле он не ведал удачи, и постепенно дело его стало хиреть и таять, подобно льдинке под лучами солнца. Верно говорили в старину: «Черпаком в один сё^[129] больше одного сё не зачерпнешь».

К слову сказать, недавно в здешних краях объявилась одна монашка. Бродя по городу, она показывала людям картинки с изображениями ада и рая и до хрипоты распевала модные песенки. Хотя она отчаянно выпрашивала подаяний, ей редко удавалось наполнить доверху привязанный к поясу черпак в один сё. Все пекутся о загробной жизни, но делают это по-разному, каждый в меру широты своей души.

Между тем прошлой зимой монах Кокэй из обители Рюсёин отправился собирать пожертвования на восстановление сгоревшего храма в Южной столице, где стоит большая статуя Будды^[130]. Он молча бродил по дорогам, ничего не прося, и принимал лишь добровольные подаяния. Тем не менее, хотя у него был такой же черпак в один сё, стоило ему ступить шаг, как в нем оказывался целый кан медяков, а через десять шагов набиралось уже десять канов. Некоторые жертвовали даже золото и серебро. Говорят, чудотворная сила Будды тем сильнее, чем больше жертвуют ему денег. Коли так, то наш век можно назвать веком расцвета буддийской веры. Поскольку этот сбор пожертвований был объявлен делом особой важности, приверженцы всех буддийских сект живо откликнулись на него. Даже жители городских окраин, и те внесли свои скромные пожертвования. Каждый из них дал всего лишь по медяку, но в итоге набралась внушительная сумма, равная двенадцати каммэ серебром. Если сложить эти монеты в столбец, на целый храмовый столб хватит! Отсюда вывод: надобно каждой денежке вести счет, ведь великое из малого складывается. Впрочем, тот, кто способен сколотить большое состояние, по природе своей отличен от всех остальных.

У одного человека был сын. В девять лет мальчугана отдали в школу, и он с самого первого дня стал собирать ручки от использованных кистей для чистописания – не только собственных, но и своих однокашников. И вот на тринадцатом году жизни он смастерил из них три шторы и продал по полтора моммэ за каждую. Так своими руками он заработал четыре моммэ и пять бу серебром. «А мой парнишка не промах!» – с гордостью подумал отец и рассказал об этом учителю каллиграфии. Выслушав его, тот, однако, не стал расточать мальчику похвалы.

– За долгие годы, что я обучаю детей грамоте, – сказал учитель, – через мои руки прошла не одна сотня мальчиков. Исходя из своих наблюдений, могу сказать, что ни одному из тех, кто, подобно вашему сыну, с юных лет проявлял недюжинную деловую хватку, не удалось нажить большого богатства. Конечно, они не нищенствуют, но и не особенно преуспевают. Тому есть несколько причин. Не думайте, что ваш сын умнее всех. Есть ученики и посообразительнее. Один из них каждый день остается после уроков, даже не будучи дежурным, и подметает пол. Собрав клочки бумаги, брошенные другими детьми, он хорошенько их разглаживает и продает ремесленнику, изготовляющему ширмы. Это, пожалуй, выгоднее, чем мастерить шторы из использованных кистей, – мальчик имеет ежедневный доход. Другой мальчуган приносит из дома заведомо больше бумаги, чем ему нужно, и, когда у других детей во время урока она неожиданно кончается, охотно снабжает их своей за двойную плату. Представьте себе, каков его прибыток за год! Каждый из этих мальчиков подражает в оборотливости своим отцам, и отнести это на счет их собственной смекалки нельзя. Но есть среди моих учеников один, которому родители с утра до вечера внушают: «Сосредоточься на ученье, сынок, ни о чем другом пока не помышляй. Когда вырастешь, все, чему ты выучишься сейчас, тебе пригодится». И что же? Этот мальчуган не пропускает родительские слова мимо ушей и с утра до вечера сидит за книгами. Уже теперь он пишет лучше старших учеников. Не сомневаюсь, что в будущем он станет настоящим богачом. Почему? Да потому что сможет с таким же упорством трудиться ради процветания своего дела. Вообще говоря, редко преуспевает тот, кто бросает унаследованное от родителей занятие и хватается за что-то постороннее. То же можно сказать и о мальчиках, которые забывают, что главная их задача – прилежно учиться, и с малых лет исхитряются, стремясь заработать деньги. Ничего, кроме алчности, они воспитать в себе не могут. Что может быть постыднее для ребенка, чем нерадивость в ученье! Вот почему я не склонен хвалить вашего сына. Всему свое время: пока ты мал – рви цветы и запускай змеев, а вырастешь и войдешь в разум – начинай думать о том, как преуспеть в жизни. Прислушайтесь к словам семидесятилетнего старика. Будущее покажет, прав я или нет.

Предсказания старого учителя каллиграфии и в самом деле сбылись. Когда дети, проявившие в годы учения незаурядную деловую сметку, подросли и стали сами зарабатывать себе на жизнь, разбогатеть им не удалось. Тот из них, что мастерил шторы из использованных кистей для чистописания, изобрел особую обувь для зимы – сандалии с деревянными набойками, однако мода на них долго не продержалась. Другой, что подбирал с пола клочки бумаги, придумал новый способ изготовления глиняных горшков для хранения масла: с внутренней стороны эти горшки покрывались особым составом на основе сосновой смолы и не впитывали в себя жир. Нельзя сказать, что на эту посуду совсем не было спроса, и тем не менее даже в Новый год он не мог позволить себе зажечь больше одного светильника.

Между тем третий мальчик, который в детские годы корпел над книгами и выглядел не слишком смышленым, обнаружил поистине выдающиеся способности. Он придумал, как предохранить растительное масло, что возят на кораблях в Эдо, от замерзания в холодную зимнюю пору. Оказалось, для этого достаточно добавлять в бочки с маслом по горошине перца. Это изобретение принесло ему немалую прибыль, и нынешний новогодний праздник он встретил состоятельным человеком.

Казалось бы, оба думали об одном и том же – как сберечь масло, только первый мыслил в пределах глиняного горшка, а второй – в пределах бочки. И впрямь великая разница!

Праведный Хэйтаро

^[131]

Еще в старину говорили: «Будду помянешь – добра наживешь». И по сию пору это так.

Из года в год в ночь перед Праздником начала весны в храмах секты Дзёдо-синсю читают проповеди, посвященные деяниям праведного Хэйтаро. Рассказывают, в сущности, одно и то же, но послушать эти проповеди приходят и стар и млад, и мужчины и женщины, ибо дело это благое.

Однажды случилось, что Праздник начала весны совпал с последним днем года. Впору было подумать, что наступило истинное светопреставление: сборщики долгов галдят, люди надсаживаются, изгоняя нечисть из своих домов, звон монет сливается с треском разбрасываемых бобов. Жуть, да и только! Здесь вполне к месту выражение «вязать черта в темноте»^[132].

Стук барабана возвестил о начале вечерней службы в храме. Священник зажег светильники перед алтарем и стал ждать прихожан, но в положенный час их собралось всего три человека. Отслужив молебен, священник подосадовал в душе на людские нравы, после чего обратился к прихожанам с такими словами:

– Нынче последний день выплаты накопившихся за год долгов, и многим сейчас не до проповеди. Однако у старушек, давно уже передавших бразды правления в доме детям да внукам и проводящих дни свои в праздности, времени и сегодня предостаточно. А ведь не за горами тот день, когда Будда Амида призовет их к себе, и им придется поневоле отбыть в мир иной. До чего же неразумны людские сердца! Как это прискорбно! Читать проповедь для троих, пожалуй, не имеет смысла. Даже в таком деле, как служение Будде, следует воздерживаться от расточительства. Вашими пожертвованиями не окупить затрат на масло во всех этих светильниках, и я нанесу ущерб храму, если стану сейчас читать проповедь. Поэтому забирайте ваши приношения и расходитесь по домам. Вы пришли на службу в то время, когда все вокруг погружены в мирские заботы. На это вас подвигла искренняя вера, и Будда по заслугам оценит вашу преданность. Ваш благочестивый поступок будет занесен в Золотую книгу^[133] и непременно зачтется вам в следующей жизни. Поэтому не думайте, что вы впустую потратили время, посетив сегодня храм. Будда верен своему обету и не оставит вас своим милосердием и помощью.

Тут сидевшая перед ним старушка залилась слезами.

– Ваши благостные слова повергли меня в стыд, – сказала она. – Должна признаться, что не искренняя вера привела меня нынче в храм. Мой сын не умеет хозяйствовать с умом и наделал уйму долгов. До сих пор этот негодник кое-как умудрялся заговаривать людям зубы и не платить по счетам в положенный срок, но сегодня не смог ничего придумать. Вот он и говорит: «Ступайте, мамаша, в храм, а я подниму шум, дескать, вы куда-то пропали. Побегу к соседям, мы возьмем барабаны и гонги и отправимся вас искать. Пока суд да дело, глядишь, ночь минует и все само собой уладится. Уловка эта не нова, но, чтобы в новогоднюю ночь разыскивать не кого-нибудь, а заблудшую мамашу, до такого еще никто не додумался!» Дело, конечно, житейское, и все же попусту будоражить соседей в праздничную ночь – великий грех.

Вслед за старухой заговорил другой прихожанин:

– Никто не знает наперед своей судьбы. Сам я родом из Исэ, и в этих краях у меня не было ни родных, ни знакомых. И вот нанялся я в услужение к жрецу из храма Исэ, который ежегодно обходил верующих в Осаке. Таская за ним его поклажу, я присматривался к здешней жизни, видел, как процветает город, и решил, что, перебравшись сюда и взявшись за какое-нибудь ремесло, смогу прокормить семью из двух или даже трех человек. Мне повезло, и вскоре я свел знакомство с одной женщиной, вдовой бродячего торговца галантерейными товарами. Внешностью она была хоть куда: белолицая, крепкого сложения. Был у нее сынишка двух лет. Я рассудил, что, работая вместе, мы сможем жить припеваючи, а парнишка станет нам опорой в старости, и вошел в ее дом мужем-примаком. Но не минуло и полугода, как, ничего не смысля в торговых делах, я пустил по ветру скромное состояние вдовы и в начале двенадцатого месяца мы остались без денег. Жена ко мне совершенно переменилась. Нянча своего дитятю, она приговаривала: «Слушай меня, сынок, слушай внимательно. Твой папочка был хоть и неказист с виду, зато умом крепок. Он даже стряпать умел. А меня как холил: бывало, отправит пораньше спать, а сам до рассвета плетет из соломы сандалии. Сам подолгу в старом ходил, а нам с тобой каждый год к празднику новое кимоно на вате справлял. Вот и это желтое кимоно – память о моем любимом муже. Никто нам его не заменит. Плачь, сынок, плачь по своему дорогому папочке, которого больше нет на свете!»

Горько было мне, примаку, выслушивать эти речи, но что поделаешь, приходилось терпеть. Тут я вспомнил, что на родине у меня осталось несколько должников: стребовав с них деньги, я смог бы расплатиться с заимодавцами. И я отправился в Исэ. Однако надежды мои не оправдались: должники успели разъехаться в разные края. Так и вернулся ни с чем. Захожу сегодня в дом, как раз перед ужином, и глазам своим не верю: рисовые лепешки сбиты, дрова заготовлены, поднос для приношений новогоднему богу счастья устлан листьями папоротника. «Не так уж, видно, плохи наши дела, – подумал я. – Недаром сказано, что боги не бросают человека в беде». Обрадовался я, что жена в мое отсутствие сумела исхитриться и все уладить. «Ну, здравствуй. Вот я и вернулся», – говорю, и она, с более приветливым видом, чем обычно, подала мне теплой воды вымыть ноги, потом заботливо поставила передо мной поднос с двумя тарелками. На одной лежало намасу^[134] из сардин, на другой – соленые сардины, обжаренные в масле. Только я приступил к еде, как она спрашивает: «Ну что, привез деньги?» Услышала, что поездка моя кончилась неудачей, и давай кричать:

– Да как ты посмел явиться домой с пустыми руками? Ведь этот рис – всего одну мерку – я заняла с условием, что расплачусь за него в конце второго месяца. Если к тому времени у меня не будет денег, я пропала! Все платят за мешок риса сорок моммэ, а мы вынуждены платить девяносто пять! И все потому, что ты ни на что не годен. Когда ты вошел в мой дом, у тебя была лишь набедренная повязка, с тем и уходи, ничего не потеряешь! Пока светло, убирайся прочь!

С этими словами она выхватила у меня из-под носа еду и стала меня выпроваживать. На крик сбежались соседи, затараторили наперебой, вторя моей женушке:

– Да, не повезло вам, но ничего не поделаешь, такова уж участь мужа-примака. Ежели осталась в вас хоть капля гордости, уходите. Кто знает, может, еще найдете себе другое теплое местечко.

Так и выставили меня из дома. Я даже плакать не могу, до того тяжело у меня на душе. Завтра отправлюсь в родные края, а нынче мне негде переночевать, вот я и пришел в этот храм, хотя числюсь сторонником секты Хоккэ^[135].

Когда эта исповедь – и грустная, и смешная – закончилась, третий прихожанин, вдоволь насмеявшись, рассказал свою историю:

– Положение мое таково, что даже вам я боюсь открыться, кто я и откуда. Останься я сегодня вечером дома, не вырвался бы живым от сборщиков долгов. В долг мне никто и медяка не даст, а выпить хотелось, да и продрог я изрядно. Стал я думать, как бы изловчиться и встретить Новый год, но ничего путного не мог придумать. И вдруг меня осенило. Я вспомнил, что вечером здесь соберутся прихожане послушать проповедь о праведном Хэйтаро. Как ни совестно в этом признаваться, я решил украсть оставленные при входе чьи-нибудь сандалии или сэкида^[136], продать их и на вырученные деньги купить вина. К счастью для меня, не только в этом храме, но и во всех прочих сегодня посетителей негусто. Иначе я согрешил бы прямо на глазах у Будды.

Поведав о своей безотрадной участи, бедняга прослезился.

– Ну и ну! – всплеснул руками священник. – Подумать только, на какие греховные помыслы толкает людей нужда! А ведь в каждом из вас заключена природа Будды. До чего же печален наш мир!..

Пока священник предавался этим сетованьям, в храм вбежала какая-то женщина и, едва переведя дух, выпалила:

– Ваша племянница только что благополучно разрешилась от бремени. Я бежала всю дорогу, чтобы поскорее известить вас об этом.

Не успела она уйти, как явился некий мужчина и сообщил:

– Кудзо-плотник переругался со сборщиками долгов и удавился. Хоронить его будут сразу после полуночи. Родственники почтительно просят вас пожаловать к месту сожжения тела.

Священник еще не опомнился от двух этих известий, как прибежал портной:

– Кто-то украл белое косодэ, которое вы заказали мне к празднику. Если найти вора не удастся, я возмещу вам убыток деньгами.

Вслед за портным пришел человек, живший по соседству от храма, с восточной стороны.

– Простите за беспокойство, – сказал он, – но у меня только что обрушился колодец, и я прошу позволения брать воду у вас, пока не пройдут пять дней новогоднего праздника.

Наконец, в храм пожаловал молодой повеса, сын самого знатного из здешних прихожан. Он прокутил уйму денег, за что был изгнан отцом из дома, но мать упросила священника приютить бедное чадо у себя хотя бы на праздничные дни. Как же можно было ей отказать?

Обычно мы говорим: «словно священник в последний месяц года», – имея в виду человека, не обремененного никакими заботами. И напрасно – в нашем мире даже священнику под Новый год достается!

Бойко идет торговля в Эдо!

В наш век, когда в Поднебесной царят мир и благоденствие, все купцы устремляются в Эдо. Теперь здесь можно увидеть отделения торговых домов из всех провинций. Что ни день, по морю и по суше эдоским оптовикам доставляют бессчетное множество грузов. Золота и серебра в нашем мире хоть отбавляй, и достоин сожаления тот, кому не хватает ума прибрать к рукам хотя бы малую толику этого богатства.

С пятнадцатого числа последнего месяца года улица Торитё^[137] настолько преображается, что можно подумать: вот она, ярмарка сокровищ. Люди подходят только к тем лавкам, где идет новогодняя распродажа, на обычные товары даже не смотрят. Чего здесь только не найдешь! Нарядно изукрашенные дощечки для игры в волан, позолоченные и посеребренные молоточки для гиттё^[138] и еще много разных дорогих безделиц. Игрушечный лук со стрелами, например, стоит две золотые монеты, но покупают его не только для княжеских отпрысков – такую роскошь теперь могут позволить себе и горожане.

Посреди улицы бойко идет торговля с лотков, сюда ручьями стекаются медяки, а серебро сверкает, как снег.

По мосту Нихонбаси, с которого открывается вид на величественную гору Фудзи, беспрестанно снуют люди, и грохот от их подошв стоит такой, будто едут сотни телег.

На рыбный рынок в Фуна-тё по утрам привозят несметное количество рыбы и прочей морской живности. Можно подумать, ее не ловят, а выращивают на грядках, хотя страна наша со всех четырех сторон окружена морями.

К зеленным лавкам на улице Суда-тё в Канда подходят навьюченные редькой лошади. Редьки столько, что кажется, будто пришло в движение целое поле. А красный перец в корзинах! Глянешь на него – и такое чувство, словно ты находишься не на равнине Мусаси^[139], а у подножия горы Тацута^[140] во всем ее осеннем великолепии. В лавках на улице Фарфоровой и Солодовой темно от обилия диких гусей и уток, как будто туда опустились с неба дождевые облака. Пестреют разноцветными шелками киотоской выделки мануфактурные лавки на улице Хонтё. На тканях, предназначенных для жен самураев, – картины всех четырех времен года. В таком наряде любая красавица станет еще прелестней. А хлопок, которым торгуют на улице Тэмма-тё! Его можно сравнить лишь со снегом в рассветных лучах солнца на горах Ёсино.

Вечером улица залита светом огней, которые зажигают в лавках. За один только вечер накануне Нового года можно истратить тысячу золотых! Таби^[141] и сэтта обычно покупают в самую последнюю очередь, чуть ли не на рассвете. Однажды к этому времени во всех лавках их разобрали подчистую. Такое могло случиться только в Эдо – самом большом и многолюдном из всех городов Японии. Если вечером пара сэтта стоила семь-восемь бу, то после полуночи цена на них взлетела до одного моммэ и двух-трех бу, а на рассвете – уже до двух моммэ и пяти бу. Но и такая цена никого не остановила бы, только покупать было нечего.

В другой год раскупили всю рыбу и за пару маленьких окуньков просили восемнадцать моммэ. А когда не уродились апельсины дай-дай, их продавали по два золотых за штуку. И что бы вы думали? – все равно находились покупатели. Другое дело в Киото и Осаке: тамошние жители даже в праздник не станут переплачивать. Недаром говорят, что эдосцы живут по-княжески.

В последнее время, правда, торговцы из Киото и Осаки начали перенимать здешние нравы и уже не трясутся над каждым медяком. Даже золотые монеты не взвешивают с прежним тщанием. Если монета попадется неполновесная, стараются поскорее сбыть ее с рук, и дело с концом. Все в мире находится в вечном коловращении, а уж деньги и подавно, так зачем зря беспокоиться?

Семнадцатого и восемнадцатого числа последнего месяца из эдоских почтовых контор в Камигату отправляются гонцы с золотом и серебром. Монеты блестят как новенькие, а ведь не счесть, сколько раз за год проделывают они этот путь туда и обратно. Если кто и трудится, не зная отдыха, так это деньги. Да, много их на свете, но даже в Эдо есть люди, встречающие новогодний праздник без единого золотого.

У самураев принято накануне Нового года обмениваться подарками. По дорогам снуют целые вереницы гонцов, спешащих доставить в срок новогодние подношения. Среди них – дарственная на меч, шелковое косодэ, бочонок сакэ, связка рыбы, коробка свечей. Смотришь на такую вереницу, и кажется, что благословенный праздник никогда не закончится. У ворот домов выставлены новогодние украшения из сосны и бамбука. Одного взгляда на них достаточно, чтобы представить себя стоящим у подножия горы Тысячелетнего Благоденствия – Титосэяма. Над мостом Токивабаси встает солнце и заливает все вокруг щедрым, спокойным светом. Наступает праздник безоблачной весны.

Примечания

1

Один дзё два сяку – около 3,60 метра (один дзё – 3,03 м).

(обратно)

2

Ёритомо – глава феодального дома Минамото (1147–1199).

(обратно)

3

Длинные рукава, по обычаю, носили только молодые незамужние девушки.

(обратно)

4

Дайкоку и Эбису – боги, приносящие богатство и счастье.

(обратно)

5

Ото-годзэ (Ото-годзэн) – прозвище некрасивой женщины с маленькими глазками, плоской переносицей, толстым скуластым лицом.

(обратно)

6

Сёдзи – легкие раздвижные рамы, оклеенные бумагой, заменявшей стекла в окнах японских домов.

(обратно)

7

Плоды торрейи (вечнозеленого хвойного дерева), каштаны, декоративные ветки сосны – непременные атрибуты новогоднего ритуала. Плоды торрейи, сваренные и очищенные от кожуры, так же как и каштаны, – традиционная новогодняя закуска к сакэ, рисовой водке.

(обратно)

8

Второй год эры Кэйан – 1649 г.

(обратно)

9

Первый год эры Гэнва – 1615 г.

(обратно)

10

Хитатибо Кайдзон – приближенный вассал рыцаря Ёсицунэ, главного героя героического феодального эпоса (XIII–XVI вв.). Согласно легенде, Кайдзон бесследно исчез утром, в день последнего сражения Ёсицунэ, и больше никто его не видел.

(обратно)

11

Бэнкэй – популярный персонаж героического феодального эпоса, верный оруженосец рыцаря Ёсицунэ.

(обратно)

12

Катаока, Таданобу, Исэ Сабуро и другие – вассалы Ёсицунэ, персонажи героического феодального эпоса.

(обратно)

13

Сидзука – танцовщица и певица, верная возлюбленная Ёсицунэ, одна из популярных героинь феодального эпоса.

(обратно)

14

То есть 1625 г.

(обратно)

15

Эра Кэйан – 1648–1652 гг.

(обратно)

16

Первый год эры Сёхо – 1644 г.

(обратно)

17

Бива – музыкальный струнный инструмент типа домбры.

(обратно)

18

Дворец Кикэндзё – райская обитель, жилище Будды.

(обратно)

19

Хики – мера длины для тканей, около двух метров.

(обратно)

20

Секта Дзёдо – буддийская секта «Дзёдо-синсю» (буквально: «Истинное учение о чистой земле»), одна из распространенных в Японии форм буддийской религии.

(обратно)

21

Госпожа Дзёрури – прекрасная Дзёрури, возлюбленная рыцаря Ёсицунэ, популярная героиня многих произведений средневековой литературы, в том числе повести «История Дзёрури в двенадцати главах» (XVI в.).

(обратно)

22

Павильон «Осенний дождик». – Так назывался уединенный павильон знаменитого поэта Средневековья Фудзивара Садаиэ (1162–1241).

(обратно)

23

Поэт Сайгё (1118–1190) – знаменитый поэт японского Средневековья.

(обратно)

24

Кэн – мера длины – 1,82 м, дзё – 3,03 м.

(обратно)

25

Битва при Ити-но Тани. – В этом сражении Ёсицунэ, военачальник боевых дружин Минамото, одержал победу над войсками своих противников Тайра.

(обратно)

26

«Собрание знаменитых красавиц страны Ямато» – одна из распространенных в XVI – начале XVII века так называемых «книг-картинок»; в этих книгах иллюстрации сопровождались коротким несложным текстом. Ямато – древнее наименование Японии.

(обратно)

27

Император Го-Комацу – годы царствования – 1382–1412.

(обратно)

28

Сёги – японские шахматы.

(обратно)

29

Герб «томоэ» – представляет собой линию полукруга, вписанную в круг.

(обратно)

30

Икэбана – искусство аранжировки цветов в вазе.

(обратно)

31

«Одинокий приют…» – начальные слова стихотворения танка, воспевающего осенний пейзаж. («Одинокий приют, хмелем густо увитый, погружен в тишину, и кругом – ни души. Это значит, что осень пришла».) Стихотворение помещено в поэтической антологии Сюи-Вакасю (1005–1006).

(обратно)

32

Мако – фантастические существа с необыкновенно длинными ногтями и пальцами в форме птичьих лап. Древняя китайская легенда гласит, что прикосновение ногтей мако к зудящему месту успокаивает зуд и доставляет неизъяснимое наслаждение.

(обратно)

33

«Косин» – «День обезьяны». Обезьяна – один из циклических знаков, применявшихся для обозначения времени по старому китайскому календарю. В «День обезьяны» было принято посещать храмы, в которых чтили синтоистского бога – покровителя путников Сарудахико (первый компонент имени – «Сару» означает: «Обезьяна») или буддийское божество Сэймэн Конго, изображавшееся в виде небесного воина, разящего демонов зла. (Дополнение mtvietnam: Изначально культ косин зародился в Китае, и был занесен в Японию в VII веке. Согласно поверью, каждые шестьдесят лет в течение шести дней косин людям грозят серьёзные беды: насекомые, живущие в теле каждого человека (санси – три червя), пока тот спит, поднимаются к Небесному владыке Тэнтэю (Юй-хуаню в Китае) и докладывают обо всех проступках своего носителя.

(обратно)

34

 Император Бурэцу (правил с 499 по 506 г.) – двадцать пятый по счету японский император, известный своей жестокостью.

(обратно)

35

 Земля Акицусу (или Акицусима) – одно из поэтических наименований Японии. Согласно преданию, легендарный император Дзимму, взирая с вершины одной из гор Ямато на простертую внизу землю, уподобил ее двум стрекозам, совершающим брачный полет. Отсюда – название Акицусу: «акицу» значит «стрекоза».

(обратно)

36

 Образное выражение, обозначающее бег времени. Восходит к изречению известного китайского философа IV в. до н.   э. Чжуан-цзы: «Жизнь человека… проносится так же стремительно, как перелетает через расселину белый скакун».

(обратно)

37

 Слово «кодзи» присоединялось к именам благочестивых мирян, выполнявших обеты без пострижения в монахи.

(обратно)

38

 Двенадцатислойные одежды (дзюни хитоэ) – традиционное парадное облачение знатной дамы; состояло из двенадцати шелковых кимоно, надетых одно поверх другого.

(обратно)

39

 По всей видимости, имеется в виду Гао Яо, справедливый судья, мудрый помощник легендарного китайского правителя Шуня, жившего, согласно мифологическому преданию, в XXIII веке до н.   э.

(обратно)

40

 Считалось, что гребень, оставленный на ночь в волосах, может стать причиной разлада между любящими.

(обратно)

41

 У Даосюань (Даоцзы; 680–740) – знаменитый придворный художник, живший во времена династии Тан (608–906), известный мастер пейзажной живописи и буддийской иконографии.

(обратно)

42

 Имеется в виду Вэй Дань, приближенный вэйского императора Минди (226–239), славившийся каллиграфическим мастерством. Для того чтобы по приказу императора выполнить каллиграфическую надпись под сводами дворца, он был вынужден подняться в корзине на высоту 25 чжанов (приблизительно 75 м). Как гласит предание, Вэй Дань вернулся на землю седым.

(обратно)

43

 Замужние женщины в старину покрывали зубы черным лаком. Дайкокубасира – главный опорный столб, находящийся в центре японского дома.

(обратно)

44

 После смерти человек получал особое, посмертное имя, которое писалось на специальной поминальной табличке. Эти таблички хранились на домашней божнице.

(обратно)

45

 Перед Новым годом в старину было принято подсчитывать доходы, расплачиваться по счетам, отдавать долги и т. д.

(обратно)

46

 Праздник Гион – праздник синтоистского храма Ясака-дзиндзя в Киото, отмечавшийся в шестом месяце по лунному календарю. Существенным элементом праздника служили процессии нарядно изукрашенных ковчегов, на которых помещались предметы, почитаемые храмом священными. Украшением ковчегов нередко служили куклы, изображавшие японских богов, исторических деятелей или известных литературных персонажей.

(обратно)

47

 Лунный серп олицетворял божество луны Цукиёми-но микото.

(обратно)

48

 Го Цзюй – один из персонажей китайской книги XIII в. «Двадцать четыре примера сыновней почтительности», получившей широкое распространение во времена Сайкаку. Не имея возможности прокормить одновременно престарелую мать и младенца-сына, Го Цзюй решил избавиться от ребенка, заживо закопав его в землю. Копая яму, он обнаружил в земле котел с золотыми монетами, дарованными ему Небом в награду за сыновнее благочестие.

(обратно)

49

 Земли Оу – старинное название нескольких провинций, расположенных на севере острова Хонсю.

(обратно)

50

 В краю Митиноку (провинция Муцу) добывали золото.

(обратно)

51

 Го-Нара – сто пятый по счету японский император, правивший в XVI в.

(обратно)

52

 Второй год эры Тайэй – 1522 г.

(обратно)

53

 Косодэ (букв: «малые рукава») – шелковое кимоно с укороченными рукавами. Первоначально служило нижней одеждой аристократов, но к XVII в. получило широкое распространение как разновидность повседневного платья.

(обратно)

54

 Хики – мера измерения тканей, равная 21,2 м.

(обратно)

55

 Дай-дай – разновидность горького апельсина. Его название заключает в себе благопожелательный смысл («дай-дай» означает «поколение за поколением»).

(обратно)

56

 Бу – мера веса, равная 0,375 г. Составляет десятую часть моммэ.

(обратно)

57

 В давние времена бондари в Японии нередко делали и гробы.

(обратно)

58

 Тоситокудзин – новогоднее божество, дарующее благополучие и удачу.

(обратно)

59

 По лунному календарю праздник начала весны (риссюн) может совпадать с Новым годом, предшествовать ему или следовать после него. Даты обоих праздников являются переходящими и падают на конец января – середину февраля по нашему стилю.

(обратно)

60

 Кацуобуси – особым образом ферментированное, подкопченное и высушенное мясо тунца; используется в приготовлении супов и многих других блюд японской кухни.

(обратно)

61

 Богиня храма Дайдзингу – Аматэрасу (Озаряющая Небо), верховное божество синтоистского пантеона. Ей посвящен главный храм в комплексе Исэ.

(обратно)

62

 «Голубиный глаз» – свинцовая монета с отверстием посередине, имевшая хождение только в храмах Исэ.

(обратно)

63

 Эбису – один из семи богов счастья, покровитель рыбаков и торговцев. Изображается с большим морским окунем (тай) в левой руке и удочкой, перекинутой через правое плечо.

(обратно)

64

 Дайкоку – один из семи богов счастья, податель благополучия и богатства. Изображается сидящим или стоящим на двух мешках с рисом; на левом плече у него мешок с сокровищами, в правой руке – молот, символизирующий удачу.

(обратно)

65

 Инари – синтоистский бог урожая; во времена Сайкаку ему поклонялись еще и как богу – покровителю торговли. В храмах бога Инари устанавливают парные изображения лисиц, которые считаются его посланницами; отсюда сравнение «подобно лисьему хвосту».

(обратно)

66

 «Храмовые воробушки» – так называли монахов, сопровождавших паломников по храмам.

(обратно)

67

 В пятый день пятого месяца по лунному календарю отмечался праздник Танго-но сэкку. Рисовые колобки, завернутые в листья ириса или бамбука, – традиционное праздничное лакомство. В праздник поминовения умерших (Бон) для душ умерших родственников готовили угощение на листьях лотоса.

(обратно)

68

 Полочка эходана – устраивалась в домах для приношений новогоднему богу счастья.

(обратно)

69

 Монах-ямабуси (букв.: «спящий в горах») – горный отшельник, аскет, практикующий тайные буддийские обряды. Во времена Сайкаку о ямабуси шла дурная слава как о мошенниках и обманщиках.

(обратно)

70

 Гохэй – ритуальные полоски из особым образом сложенной белой, золотой или пятицветной бумаги, которые прикрепляются к жезлу (нуса) и используются во время обрядов и заклинаний.

(обратно)

71

 Танец Тоса – танец, сопровождавшийся ударами в гонг и барабан и пением буддийских молитв.

(обратно)

72

 Медный посох с прикрепленными к его навершию кольцами и булава-гокко (бронзовый жезл с симметричными зубцами) – ритуальные предметы, используемые адептами школ эзотерического буддизма.

(обратно)

73

 Тридцать седьмой император Котоку. – Находился на престоле с 645 по 654 г.

(обратно)

74

 Эра Тайка – 645–650 гг.

(обратно)

75

 Нанива – старинное название города Осаки.

(обратно)

76

 Здесь содержится ироническая отсылка к древнему летописно-мифологическому своду «Нихон сёки» («Анналы Японии»), в XXV свитке которого имеется запись: «Государь перевел столицу в Нагара-но Тоёсаки, что в Наниве. Старые люди говорили друг другу: “Крысы бежали весной и летом; то было предзнаменование переноса столицы”». (Перевод А. Н. Мещерякова.)

(обратно)

77

 Нагасаки Мидзуэмон – знаменитый дрессировщик времен Сайкаку, живший в Эдо.

(обратно)

78

 «Закон» – здесь: основы буддийского учения.

(обратно)

79

 Месяц инея – одиннадцатый месяц по лунному календарю.

(обратно)

80

 Имеется в виду праздник, отмечавшийся в шестом месяце по лунному календарю осакскими храмами Тэммангу и Сумиёси. Тэммангу – синтоистский храм, в котором чтят божество Тэндзин (посмертное имя Сугавара-но Митидзанэ, поэта, ученого и политического деятеля второй половины IX в. После смерти был обожествлен и считается богом-покровителем города Осаки). Сумиёси – храм, посвященный синтоистским богам – повелителям морской стихии и покровителям мореплавателей.

(обратно)

81

 Во времена, о которых идет речь в рассказе, театральные труппы часто разорялись, поэтому им назначали самый высокий ссудный процент – до 30 процентов и более.

(обратно)

82

 Праздник храма Тэммангу состоял из двух частей: шествия по улицам города и процессии лодок со священными ковчегами на реке, протекающей в центре Осаки. Это красочное зрелище привлекало множество зрителей, для которых на набережных сооружались специальные помосты.

(обратно)

83

 Выражение, используемое для похвалы ребенку, который превзошел красотой своих родителей.

(обратно)

84

 Имеется в виду старинная мужская прическа «сакаяки»: волосы надо лбом выбривались полумесяцем, а на висках укладывались валиками. В рассказе цитируются слова из популярной детской песенки.

(обратно)

85

 Хаори – накидка, укороченное верхнее кимоно.

(обратно)

86

 «Счастливая веревочка» – одно из новогодних развлечений. Участники этой игры по очереди тянули спутанные в пучке веревочки; вытянувший меченую получал приз.

(обратно)

87

 «Пояс тысячи поколений» – символ легких и многочисленных родов.

(обратно)

88

 Раковинка коясугай – разновидность ципреи, по виду напоминает птичье яйцо. Средство народной магической медицины, помогающее при родах.

(обратно)

89

 Морской конек – символ плодовитости и легких родов.

(обратно)

90

 Ножки грибов мацутакэ – использовались как болеутоляющее средство после родов.

(обратно)

91

 Один из способов гадания: на циновку бросали заколку для волос и в направлении ее острия подсчитывали количество петель до края циновки, по этому числу предсказывали судьбу.

(обратно)

92

 Сямисэн – японский трехструнный музыкальный инструмент, на нем играют с помощью костяного плектра. Получил широкое распространение в XVII в., особенно среди обитательниц веселых кварталов.

(обратно)

93

 Игра в волан (ханэцуки) – традиционное новогоднее развлечение девочек и девушек. Прямоугольные дощечки для подбрасывания волана нарядно украшались с тыльной стороны.

(обратно)

94

 Фуросики – квадратный платок, в который заворачивают вещи.

(обратно)

95

 Кабуки (букв.: «искусство пения и танца») – один из видов классического театрального искусства Японии, возникший в XVII в.

(обратно)

96

 Кацуги – верхняя накидка, которую в старину надевали знатные дамы, выходя на улицу. Шилась таким образом, чтобы верхняя ее часть покрывала голову.

(обратно)

97

 Обитатели мира голодных духов (гаки-кай) испытывают неутолимый голод: стоит им увидеть пищу, как она превращается в огонь.

(обратно)

98

 Итакура-доно – Итакура Кацусигэ (1545–1624), наместник сёгуна в Киото, прославившийся мудрыми судебными решениями. Здесь речь идет о тяжбе из-за наследства, которую он разрешил, основываясь на форме тыквы-горлянки, оставленной умершим отцом своим сыновьям в качестве прощального подарка.

(обратно)

99

 В прописях того времени встречалось немало образцов деловой переписки, содержавшей полезные сведения о ведении хозяйства.

(обратно)

100

 Мисо – паста из перебродивших соевых бобов; употребляется для приготовления супа и в качестве основы для многих японских блюд.

(обратно)

101

 Желая остаться неузнанными, посетители веселых заведений закрывали лицо широкополой плетеной шляпой.

(обратно)

102

 Такого рода службы проводились преимущественно в храмах буддийской секты Дзёдо.

(обратно)

103

 То же, что праздник храма Тэммангу.

(обратно)

104

 В храме бодхисаттвы Каннон, стоявшем вблизи горной дороги Саё-но Накаяма, находился «Колокол вечного ада». Согласно поверью, если ударить в этот колокол, то в нынешней жизни обретешь счастье и богатство, но зато в будущей попадешь в Огненный ад.

(обратно)

105

 Дзони – суп с кусочками рисовых лепешек и овощами, традиционное новогоднее угощение.

(обратно)

106

 Моти – лепешки из пропаренного и отбитого в ступе риса, традиционное новогоднее лакомство.

(обратно)

107

 «Повести о карме» – один из популярных во времена Сайкаку сборников назидательных повестей, иллюстрирующих буддийский закон кармы.

(обратно)

108

 Ирори – открытый очаг в полу.

(обратно)

109

 Дайдзёин (Павильон Великой колесницы) – буддистская обитель в г. Наре. В первый день Нового года, на рассвете, бедняки стучались в ворота дома ее настоятеля, возглашая праздничные приветствия, и получали традиционное угощение – вино и рис.

(обратно)

110

 «Изгоняющие беды» (якухараи). – Так называли нищих лицедеев, которые в новогоднюю ночь ходили по дворам, произнося молитвы и заклинания против несчастий, за что получали от хозяев несколько мелких монет.

(обратно)

111

 Бисямон – один из семи богов счастья. Изображается в облике грозного воина с буддийской пагодой в одной руке и копьем в другой. Во времена Сайкаку его почитали как бога-защитника и подателя удачи.

(обратно)

112

 Касуга-даймёдзин – один из старейших синтоистских храмов в древней столице Японии г. Наре.

(обратно)

113

 Коута (букв.: «короткая песенка») – лирические песни, распространенные в кварталах любви; исполнялись под аккомпанемент сямисэна.

(обратно)

114

 Дзёрури – здесь: песенная баллада.

(обратно)

115

 Нагэбуси – одна из разновидностей коута.

(обратно)

116

 Мандала – род буддийской иконы, символическое изображение буддийского космоса.

(обратно)

117

 Гора Коя – находится к югу от Осаки; там расположены храмы и монастыри буддийской школы Сингон.

(обратно)

118

 Кобо Дайси (774–835) – буддийский вероучитель, основатель школы Сингон. Ему приписывалась способность читать мысли людей.

(обратно)

119

 Эма – деревянные таблички с различными изображениями и надписями, подносимые храму по обету.

(обратно)

120

 В соответствии с правительственным указом, выпущенным в 1634 г., иностранным кораблям позволялось находиться в порту Нагасаки не более пятидесяти дней.

(обратно)

121

 Праздник Сагитё – праздник проводов новогоднего божества. В этот день рядом с домом разводили костер, в котором сжигали новогодние украшения и пекли рисовые лепешки. Считалось, что съеденные в этот день рисовые лепешки уберегают от болезней.

(обратно)

122

 Ящерица «амарю» – большая ящерица с длинным узким телом, похожая на «свернувшегося дракона» Амарю (кит. Паньлун).

(обратно)

123

 По-японски казуар называется «хикуйдори» – «птицей, пожирающей огонь». Согласно одной из версий, это название связано с имеющимися на шее казуара алыми выростами-сережками, напоминающими языки пламени. Впервые казуары были завезены в Нагасаки голландцами в 1663 г.

(обратно)

124

 Фусума – раздвижная перегородка между комнатами в японском доме.

(обратно)

125

 Отсылка к стихотворению из «Исэ моногатари» (X в.).

(обратно)

126

 Праздник зажжения костров (охитаки) проводился в одиннадцатом месяце по лунному календарю во всех храмах Инари – синтоистского божества пищи, земледелия и изобилия. В эпоху Эдо ему поклонялись и как богу – покровителю кузнецов. Считалось, что пламя костров, зажигаемых на территории храмов в этот день, прогоняет злых духов и очищает присутствующих от всякой скверны.

(обратно)

127

 Рин – десятая часть бу, медный грош.

(обратно)

128

 «Косин» – «День обезьяны». Обезьяна – один из циклических знаков, применявшихся для обозначения времени по старому китайскому календарю. В «День обезьяны», повторявшийся шесть раз в году, было принято посещать храмы, в которых чтили синтоистского бога Сарутахико или буддийское божество Сёмэнконго, являвшихся в облике обезьяны.

(обратно)

129

 Сё – мера емкости, приблизительно равная 1,8 л.

(обратно)

130

 Гигантская статуя Будды Вайрочаны высотой в 16 метров, отлитая из бронзы в 752 г., помещалась в Великом Восточном храме (Тодайдзи) в Наре. В 1567 г. храм сгорел дотла. В 1685 г. по всей стране проводился сбор пожертвований для его восстановления; строительные работы по возведению нового храма были завершены в 1709 г.

(обратно)

131

 Хэйтаро – мирское имя монаха Симбуцу (1209–1258), ученика Синрана (см. примеч. на стр. 181). Прославился многими чудотворными деяниями.

(обратно)

132

 «Вязать черта в темноте» – образное выражение, обозначающее высшую степень сумятицы и неразберихи.

(обратно)

133

 Согласно буддийским верованиям, властитель загробного мира Эмма в Золотой книге записывает добрые дела людей, а в Железной – их проступки и прегрешения.

(обратно)

134

 Намасу – блюдо из мелко нарезанной сырой рыбы и овощей, приправленных уксусом.

(обратно)

135

 Хоккэ – изначальное название школы Нитирэн-сю, основанной в XIII в. монахом Нитирэном (см. примеч. на стр. 63). Происходит от сокращенного японского названия «Лотосовой сутры» – «Хоккэ-кё».

(обратно)

136

 Сэкида (или сэтта) – зимние сандалии на кожаной подошве.

(обратно)

137

 Улица Торитё… – Здесь и далее – названия торговых улиц и кварталов в городе Эдо.

(обратно)

138

 Гиттё – детская игра: с помощью деревянной клюшки, по форме напоминающей молоток, мяч направляется партнеру, который должен его поймать.

(обратно)

139

 Мусаси – равнина, на которой расположен город Эдо.

(обратно)

140

 Покрытая кленовыми лесами гора Тацута в провинции Ямато (ныне – префектура Нара) издавна славится своей красотой.

(обратно)

141

 Таби – японские носки из плотной ткани с отделением для большого пальца.

(обратно)

Оглавление

Сборник «Рассказы из всех провинций»

  Свиток первый

    Тяжба, решенная ко взаимному удовольствию

    Женщина-плотник в запретных покоях

    Неровный счет накануне Нового года

    Божественное Прорицание Зонтика

    Чудесные шаги

    Поединок в тучах

    Верные вассалы лисицы

  Свиток второй

    Красавица в летающем паланкине

    Двенадцать человек, разом ставшие монахами

    Тайный родник, пробившийся из земли

    Золотая кастрюлька в придачу

    Ветряная колесница в волшебной стране

    Смертный Будда – Покровитель Младенцев

    Больной бог грома

  Свиток третий

    Как блоха удрала из клетки

    Воскресение из мертвых

    Нарисованные усы в месяц Инея

    Дева в лиловом

    Уплывший вдаль корабль сокровищ

    Лист лотоса размером в восемь циновок

    Роковая лазейка

  Свиток четвертый

    Что днем, то и ночью

    Стихи на веере, подаренном украдкой

    Кончик носа, стоивший другим жизни

    Тридцать семь потрясений

    Чудесное возвращение из столицы

    Слабосильный верзила

    Карп с отметиной на чешуе

  Свиток пятый

    Бумажный фонарь и цветы вьюнка

    Лавка, где поселилась любовь

    Руки мако, дарящие радость

    Свидетельство во мраке

    Дыхание гнева

    Ковшик с маслом, стоивший жизни

    Деньги, что валяются на земле

Из сборника «Новые записки о том, что смеха достойно»

  След от прижигания моксой, о котором не мог знать посторонний

  О штукатуре, который поднялся в воздух и в одночасье состарился

  Благодатное правление, отменившее по всей стране долговые обязательства

  Сестры-разбойницы

Из сборника «Заветные мысли о том, как лучше прожить на свете»

  Легче увидеть алые листья клена весной, нежели купить лангуста к Новому году

  Мышь на посылках

  Общество одного моммэ

  Дом, где даже соврать нельзя даром

  Разумные советы о том, как вести хозяйство с выгодой

  В нашем мире ничто не вечно – ни жизнь, ни дверные косяки

  Золотые сны

  Даже боги иногда ошибаются

  Посиделки в Наре вокруг кухонного очага

  Ночь, когда хозяева меняются домами

  Рисовые лепешки в Нагасаки

  Вечерние торги накануне Нового года

  Штора из кистей для чистописания – плод находчивого ума

  Праведный Хэйтаро

  Бойко идет торговля в Эдо!