Библиотека :)

Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане (пер. Лада Юрьевна Пантина) 2290K - Роберт Киндлер (скачать epub) (скачать mobi) (скачать fb2)

Роберт Киндлер СТАЛИНСКИЕ КОЧЕВНИКИ: ВЛАСТЬ И ГОЛОД В КАЗАХСТАНЕ ÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷

Посвящается Беттине

Введение

Заместитель председателя Уш-Тюбинского сельсовета Сулимбетов больше не владел ситуацией. Когда его спрашивали о числе умерших от голода, он отвечал: «Вот стает снег, тогда увидим, сколько мёртвых». Всего за два дня он зарегистрировал более 30 мертвецов, найденных на местной железнодорожной станции. В посёлке повсюду лежали трупы. В феврале 1933 г. хоронить их не осталось никакой возможности. Уличные канавы, ямы и овраги были переполнены. Снег кое-как прикрыл эти временные массовые могилы. Бездыханные тела усеивали ведущие к посёлку дороги. У некоторых птицы уже выклевали глаза^[1].

Везде наблюдалась такая же картина, как в Уш-Тюбе. Люди зимой 1932–1933 гг. умирали толпами в результате страшного голода, который в 1931–1934 гг. охватил весь Казахстан^[2]. В то время погибло около полутора миллионов человек — свыше трети казахов (или четверть всего населения республики)^[3]. Большинство скончалось от голода и эпидемий, других расстреляли, убили. Сотни тысяч стали беженцами, нищими или бандитами. Социальные сети стремительно рассыпались. Экономика степи рухнула, поскольку скот, принадлежавший казахам-кочевникам, пал или был конфискован. На пике голода Казахстан превратился в огромную зону смерти. Радикальная политика большевиков привела казахов не на «путь к социализму»^[4], а на дорогу к катастрофе.

Описанные события — элемент страшной картины голода, поразившего в начале 1930-х гг. обширные области Советского Союза, главным образом Украину, Северный Кавказ, Поволжье и Казахстан^[5]. При этом ни в одном регионе людские потери не составили такого большого процента от общей численности населения, как в Казахстане^[6]. Как же дело дошло до столь беспрецедентного опустошения? Какие социальные процессы привели к голоду? Как учреждения советского государства и пострадавшее население пытались справиться с катастрофой? Какие последствия голод имел для казахского общества? Это лишь некоторые из вопросов, затронутых в предлагаемой истории голода и власти в Казахстане.

Голод был неразрывно связан с самым масштабным общественно-политическим экспериментом большевиков в Средней Азии — переводом казахских кочевников на оседлое положение. До середины 1930-х гг. он представлял собой главную установку советского модернизационного проекта в Казахстане. Из «отсталых» кочевников надлежало сделать «современных» (и прежде всего послушных) подданных. Голод и «оседание» являлись двумя сторонами одной медали и взаимно обусловливали друг друга: продовольственный кризис превратился в катастрофический голод вследствие принудительного оседания, а из-за голода большинство казахов окончательно стали оседлыми.

Какие адаптационные стратегии вырабатывало население в борьбе с перманентным кризисом? До сих пор практически никто не исследовал, как организовывались казахи в условиях голода и что это означало для общества по окончании чрезвычайной ситуации. Сети выживания, сложившиеся в голодные годы, сохранились надолго и после катастрофы и лишь частично совпадали с казахскими кланами, доминировавшими в социальных структурах раньше. На их место пришли колхоз, бригада и другие коллективы, внутри которых производились, а главное, распределялись жизненно необходимые ресурсы. Теперь люди зависели от институтов советского государства. Лишения, вызванные голодом, позволили большевикам реализовать свои притязания на власть и создать то общество зависимых, к которому они стремились, когда начали коллективизацию. Советизация была осуществлена с помощью голода.

Советский Союз при Сталине зиждился в основном на беспорядке, нестабильности и постоянно повторяющихся эксцессах насилия^[7]. В особенности попытки утверждения власти и государственного строительства, осуществлявшиеся в ходе кампаний коллективизации, были равносильны созданию чрезвычайных социальных ситуаций и общественных кризисов. То, в чём население видело драматичные потрясения, люди из окружения Сталина расценивали как эффективную стратегию властвования. Они правили в режиме непрекращающейся эскалации. Кризисы служили им одновременно стимулом и целью. На примере Казахстана в межвоенный период здесь будет показано, почему так вышло и что случилось, когда в начале 1930-х гг. коммунисты на время, казалось, утратили контроль над запущенными ими процессами. Взаимосвязанные кампании коллективизации сельского хозяйства и перевода казахов-кочевников на оседлое положение ввергли регион в хаос массового бегства, гражданской войны и беспримерного голода. Эскалация поставила местное общество на грань уничтожения. Но притом этот кризис обусловил прочность большевистской власти. Таким образом, трагедия казахских кочевников помогает понять механизм осуществления власти на периферии (и не только) сталинского СССР: предъявление обществу все новых и чрезмерных требований.

Перевод на оседлость и реализация власти

Современность (советская)^[8] не предусматривала места для кочевников-скотоводов. В силу своей мобильности они и в прямом, и в переносном смысле избегали любых попыток административной унификации. Бродя по степи со своей животиной, казахи осложняли государству претворение в жизнь его обширных притязаний, поскольку бросали вызов основополагающим принципам современной государственности^[9]. Если большевики хотели властвовать не номинально, а реально, им следовало подчинить себе коренное население. Власть может реализоваться лишь там, где указания сверху не пропускаются мимо ушей, где существует «вероятность встретить повиновение приказам определённого содержания в установленном кругу лиц»^[10]. Трудно вообразить такую вероятность среди людей, которые то и дело меняют место пребывания и вдобавок водят с собой «средства производства». Кочевники не поддавались ни эффективному налогообложению, ни надзору. Именно они, будучи скотовладельцами, контролировали экономические ресурсы степи. Нельзя было даже помешать им пересекать госграницу когда вздумается, нарушая тем самым целостность советской государственной территории^[11]. Кочевники обладали структурной способностью препятствовать установлению государственной монополии на применение силы^[12]. Один советский функционер так обрисовал связанную с этим проблему: «Наши взаимоотношения с крестьянством заключались в том, чтобы брать много, давать мало. Если нажим в отношении оседлого населения возможен, то в отношении кочевников — нет. Они откочуют…»^[13] В подобных условиях о «диктатуре пролетариата» не могло идти речи. Ещё и поэтому кочевникам належало стать оседлыми.

Джеймс Скотт однажды назвал перевод на оседлое положение попыткой государства обеспечить сбор налогов, рекрутирование солдат и поддержание стабильности. Это, в свою очередь, являлось решающей предпосылкой для реализации самых разных «суперсовременных» идеологий, сходившихся в главном — желании радикально изменить общество, упрощая сложные взаимосвязи в нём и сводя их к просчитываемым количественным переменным. Там, где подобные методы брало на вооружение авторитарное руководство, а общество оказывалось не в состоянии противостоять крутым переменам, возникала вероятность катастрофического развития событий^[14]. «Оседание» казахских кочевников укладывается в рамки этого анализа: большевики были убеждены, что, пока казахи сохраняют кочевой образ жизни, сломать устоявшиеся среди коренного населения иерархии не удастся. Но путь от абстрактных убеждений к оседлости получился долгим, тяжёлым и стоил огромных жертв.

Поначалу советская власть пыталась воздействовать на обстановку в кочевых аулах, сочетая просветительные кампании, инвестиции и некоторые принудительные меры^[15]. Но, когда большевики в ходе «революции сверху» пришли к решению привязать кочевников к земле, они уничтожили не только культуру последних. Конец кочевой мобильности означал для них, помимо экономической катастрофы, распад социальных связей и сетей, которые также (и прежде всего) поддерживались благодаря постоянной миграции^[16]. Правда, как будет показано в данной работе, губительные последствия коллективизации и перевода на оседлое положение объясняются не только атаками со стороны чрезвычайно идеологизированного государства; к чудовищному голоду привели в том числе досовременные практики, которыми пользовались различные акторы, отстаивая собственные интересы в степи.

До сих пор в большинстве исследований более или менее прямо высказывалось мнение, что самое позднее к 1935 г. было достигнуто практически сплошное «оседание»^[17], не в последнюю очередь ввиду резкого сокращения поголовья скота, не позволявшего отныне сколько-нибудь значительных миграций. Кочевничество действительно так и не оправилось от разорения времён сталинской «революции сверху». Тем не менее, хотя в большинстве своём казахи стали оседлыми, в некоторых краях оно пережило заметный ренессанс. Ниже будет показано, что при раздумьях о том, как справиться с голодом, экономические соображения неизменно брали верх над идеологическими предпочтениями и даже интересами населения. Поэтому оседлость кочевников утратила былое значение. С середины 1930-х гг. она перестала быть главной целью советской политики, так как восторжествовала точка зрения, что лишь кочевые методы подходят для широкомасштабного развития скотоводства в степи. Теперь большевики строили планы на том, с чем раньше боролись.

До начала 1930-х гг. монополия государства на силу в этнически, культурно и социально гетерогенном обществе Казахстана представляла собой всего лишь затверженный вымысел. В степи доминировали иные (силовые) сегменты^[18], и их представители готовы были подчиняться требованиям коммунистов с большими оговорками; кроме того, внутри многонационального общества Казахстана разные группы конкурировали между собой. Коллективизация и перевод на оседлость давали этим акторам удобные возможности реализовать собственные интересы. Эксцессы кампании коллективизации и последовавшей гражданской войны можно понять лишь в том случае, если отринуть мысль, будто каждый, кто носил в кармане партбилет или работал в советском аппарате, выступал «прилежным исполнителем»^[19] приказов и директив. Как раз в Казахстане верность многих товарищей делу большевиков выглядела крайне сомнительной: с одной стороны, партия раскололась по этническому признаку, с другой стороны, соперничающие казахские кланы нередко пользовались для разрешения своих конфликтов советскими институтами^[20]. Десятки тысяч казахов при посредстве многообразных и прочных структур и связей влились в административный и силовой аппарат. Перед кем чувствовали ответственность эти люди — перед советским государством или местным обществом, откуда они вышли, — нельзя определить в принципе. Поэтому мнение, будто коммунисты всегда защищали интересы государства, не менее наивно, чем утверждение, что казахи в партии всегда действовали как тайные агенты своих кланов и персональных сетей^[21]. Обе сферы зачастую вообще оказывались неотделимы друг от друга.

В противоположность другим работам, посвящённым переводу на оседлость и коллективизации в Казахстане, здесь под насилием понимается не только террор государства или сопротивление населения^[22], но имеющийся в распоряжении каждого ресурс действий, с помощью которого разные акторы пытались установить свои порядки^[23]. Будет показано, что конфликты, порождённые кампанией коллективизации, нельзя охарактеризовать как дихотомичное противостояние между «государством» и «населением». Вести речь о войне «государства против своего народа»^[24] можно лишь с оговорками — не в последнюю очередь потому, что за пределами нескольких крупных центров чаще всего не существовало государства, способного вести войну. В казахской степи, в частности, для большевистской власти был характерен вопиющий недостаток общепризнанных структур современной государственности. Эта слабость сталинской мобилизационной диктатуры вела к эскалации насилия всюду, где большевики хотели сделать свою волю авторитетной^[25].

Несомненно, в первую очередь сам Сталин форсировал применение силы и требовал от подчинённых все более радикальных мер. Коммунистические функционеры на всех уровнях прибегали к физическому принуждению, добиваясь реализации как государственных, так и частных интересов. Но почему? Предлагаемый здесь ответ гласит: большевики верили в силу кризиса. Поэтому они неустанно создавали и инсценировали разногласия и борьбу между классами, народами, кланами, партийцами. И поэтому то и дело объявляли целые коллективы и отдельных лиц противниками и врагами. Даже перед самими собой убеждённые коммунисты (и те, кто хотел считаться таковыми) не могли остановиться, испытывая собственную душу и уличая друг друга в ошибках в ходе публичных ритуалов^[26].

Не стоит, однако, представлять большевиков исключительно фанатичными искателями однозначности^[27]. Столпами их системы служили, скорее, террор и «беспорядок»^[28]. Приводя в движение всё общество или отдельные его сегменты, они укрепляли свою власть и заставляли людей принимать решения и занимать определённую позицию. В кризисные времена выявлялись и позволяли отличить себя друг от друга друзья и враги, правда и ложь. Поэтому не только социальная перестройка советского государства базировалась на структурном установлении разницы, но и центральное управление экономикой следовало данному принципу. История противоречий между грандиозными планами и реальными достижениями не сводится к рассказу о провалах и всеобщем дефиците. Непреодолимая пропасть между планом и действительностью являлась, по всей видимости, неотъемлемой составной частью советской политики. С точки зрения Сталина, это было рационально, поскольку позволяло науськивать различные учреждения друг на друга и, таким образом, держать их под контролем^[29].

Большевики снова и снова на собственном опыте убеждались, что эскалация ситуации помогает им в конечном счёте разрешить её к своей выгоде, хотя изначально поражение казалось вероятнее^[30]. Так получилось в октябре 1917 г., когда партия осмелилась на переворот, так действовали командиры Красной армии в гражданскую войну^[31], с такой же установкой в конце 1920-х гг. большевики приступили к своему величайшему на тот момент проекту — коллективизации сельского хозяйства^[32]. Они знали, что решительное применение террора и физического насилия позволяет одолеть на первый взгляд неодолимые препятствия и достичь даже очень далёких целей^[33]. Не сказать, чтобы сопряжённые с подобными методами гибель миллионов людей, колоссальные затраты и уничтожение гигантских ресурсов совсем не трогали коммунистов, но в любом случае играли в их расчётах второстепенную роль^[34]. Они посягали на самые основы крестьянского и кочевого общества Казахстана, а потому, не довольствуясь реквизицией хлеба и скота, преследованием «кулаков» и родовых старейшин и принуждением людей к вступлению в колхозы, старались сделать преимущественно кочевое степное население оседлым. Перевод казахов-кочевников на оседлое положение не являлся программой эмансипации «угнетённого» народа и не имел целью создание «нового человека»; в конечном счёте он служил главным образом для утверждения власти большевиков и якобы более эффективной эксплуатации экономических ресурсов степи.

Голод

О голоде 1932–1933 гг. в СССР написано много^[35]. При этом историков интересовали в первую очередь социальные, политические, экономические причины голода и его демографические последствия^[36]. Очень редко они касались того, что происходит с голодающими людьми, как они ведут себя перед лицом грозящей смерти и что это вообще такое — пережить голод^[37]. Преобладает картина населения, раздавленного обрушившейся на него катастрофой и не знающего, что ей противопоставить. Люди выглядят безликими и, главное, безынициативными пассивными жертвами^[38]. Исследования голода по большей части создают впечатление, будто голодающие превращались в совершенно бездействующий объект, никак не способный повлиять на предопределённый «свыше» ход событий^[39]. Тема зачастую эгоистичного, а порой просто асоциального поведения людей, столкнувшихся с голодом, почти не рассматривается^[40]. Вместо этого, в частности, в постсоветской историографии культивируется миф о солидарных сообществах крестьян и кочевников, которые вместе пытались справиться с кризисом и погибали всем коллективом^[41].

В отличие от природных катастроф типа землетрясения или извержения вулкана, внезапно и с неодолимой мощью в корне меняющих ситуацию, голод обычно входит в жизнь людей довольно-таки постепенно^[42]. Ему требуется некий «инкубационный период», прежде чем развернуться во всей красе. Люди видят грядущую беду и могут попробовать спастись от неё, остаётся ли у них на это несколько дней (пока продотряды не вывезут весь хлеб до последнего зёрнышка) или положение ухудшается в течение недель и месяцев (в случае неурожая из-за плохой погоды). Вдобавок они в буквальном смысле собственным нутром чувствуют, что значит недоедание. Последствия длительного недоедания носят не только физиологический характер, они меняют и поведение человека^[43]. Поэтому, в том числе, часто «голодный кризис»^[44] становится для его жертв суровой реальностью прежде, чем сторонние наблюдатели и учреждения начинают говорить о голоде после первых голодных обмороков или смертей^[45]. Членам привилегированных групп всегда удаётся обеспечить себе доступ к продуктам питания и другим ресурсам; чрезвычайно редко голод бывает вызван полным отсутствием еды^[46]. Амартья Сен показал, что голод зачастую наступает, когда определённые группы населения лишаются возможностей доступа к продовольствию, когда по каким-либо причинам перестаёт функционировать механизм распределения ресурсов, которые, собственно, имеются в достатке. Сен назвал такую ситуацию «сокращением прав на пропитание» (food entitlement decline)^[47].

В работах, посвящённых уязвимости социальных систем, указывается, что последователи теории Сена, сосредоточившись на экономических предпосылках голода, упускают из виду другие факторы, например климатические условия или социальные сдвиги. А голод возникает вследствие сложного взаимодействия политических, экономических, климатических и социальных факторов, которые и делают то или иное общество беззащитным перед ним^[48]. Вместе с тем остаётся неясным, какими стратегиями преодоления кризиса располагает пострадавшее население, добавляют, в свою очередь, критики исследований уязвимости^[49]. Рассуждения о «катастрофе» и мнимом «фатализме» голодающих мешают увидеть рациональные черты человеческого поведения в столь чрезвычайной ситуации. Люди не являются исключительно жертвами, они вырабатывают стратегии борьбы с кризисом^[50]. Другое дело, что те могут быть неадекватными или потерпеть сокрушительный провал. Это случается, как показал Герд Шлиттлер, когда кризис принимает такие формы, что привычный арсенал стратегий выживания перед ним бессилен^[51]. Следовательно, социальные и экономические потери при экстремальных событиях наподобие голода имеют прямую связь со способностью к приспособлению и защитными механизмами затронутых этими событиями сообществ^[52].

В том-то и заключалась одна из проблем, с которыми пришлось бороться казахам. К началу коллективизации кочевники уже не располагали такими же механизмами преодоления кризисов, как всего несколько десятков лет назад. Их миграционные коридоры уменьшились, а зависимость от оседлых групп населения, наоборот, возросла. Значительная доля населения обеднела. Вдобавок сильное сокращение поголовья скота вследствие природных катаклизмов (засухи 1927 г. и жесточайших морозов в конце зимы 1928 г. — «джута») и потери урожая 1931 г., по крайней мере отчасти вызванные неблагоприятными погодными условиями, поставили всех казахов вообще в более опасное и уязвимое положение^[53]. Однако голод наступил не из-за неурожая и плохой погоды^[54].

Голод начала 1930-х гг. приобрёл столь катастрофические масштабы потому, что большевики не отказались от реквизиций, даже когда стало ясно, к какому роковому исходу ведёт эта политика^[55]. Не думая о последствиях, функционеры продолжали выколачивать из голодающих районов скот и хлеб. Пока им это удавалось, все более настойчивые просьбы о помощи и продовольствии из провинции можно было игнорировать. Во вспышке голода повинны конфискация сельхозпродукции и связанный с ней острый дефицит хлеба на рынках.

История голода в Казахстане — это также история бегства^[56]. Большая часть казахского населения искала в бегстве спасения от коллективизации и принудительного перевода на оседлость. Большевики вели борьбу с казахскими беженцами от голода, так называемыми откочевниками^[57], стараясь отогнать их обратно и изолировать. Тем не менее сотни тысяч пробирались в соседние советские республики или уходили через границу в Китай. Куда бы эти люди ни попадали, везде они становились чудовищным бременем для местных жителей и местных властей; и те и другие в равной мере жаждали от них избавиться. Покончить с голодом было немыслимо, пока не будет решена проблема беженцев.

Из-за беспощадных заготовительных кампаний кочевники прямо и необратимо теряли основу существования, поскольку без своих стад не имели никаких шансов выжить в степи. К тому же голод, массовое бегство и насилие во многих местах вели к слому общественного каркаса. За социальной катастрофой следовал кризис власти: диктат дефицита зачастую оказывался сильнее диктатуры пролетариата, ибо в разгар голода мощные инструменты террора и принуждения лишались значительной доли своего устрашающего воздействия. С одной стороны, массовое бегство и голод опустошали целые районы, с другой стороны, перманентный дефицит порождал собственные, специфические порядки. Для общества голодных были характерны повсеместное насилие, безжалостная конкурентная борьба и распад социальных структур^[58].

Даже если голод не планировался специально, «товарищам» он чрезвычайно пришёлся ко двору. Большевики использовали его по всему СССР — и в Казахстане в том числе — так, как будто сознательно его организовали. Он сыграл роль главного рычага осуществления их власти в преимущественно крестьянском советском обществе. Только голод сломил сопротивление кочевников, отчаянно защищавшихся от коллективизации и перевода на оседлость^[59].

Дебаты

История кочевников и оседлых пишется обычно с точки зрения последних. Настоящая работа не представляет исключения. Это объясняется прежде всего тем, что кочевые культуры в значительной мере основывались на устной традиции и оставили сравнительно мало письменных источников. Этнолог Руди Линднер однажды так подытожил проблему: «Историки не любят кочевников». Он имел в виду, что устное наследие кочевых культур не отвечает запросам привязанной к письменности науки. Притом портрет кочевника в исторической литературе определяется главным образом источниками, в которых сообщается о кочевниках — и зачастую весьма неприязненно и уничижительно^[60]. То же самое относится к переводу на оседлость кочевых казахов. Поэтому самый популярный способ «обращения» с данной темой — не затрагивать её вовсе (или касаться очень бегло)^[61].

Советские труды о коллективизации и переводе на оседлость создавали в целом положительный образ происходившего; ключевыми словами здесь были «модернизация», «строительство социализма» и «прогресс». Авторы сосредоточивали внимание на повышающихся производственных показателях, увеличивающемся числе колхозов и растущем уровне грамотности. В принципе, все работы о советской сельскохозяйственной политике следовали этой парадигме прогресса до конца 1980-х гг.^[62] Сегодня такая интерпретация уже неубедительна, поскольку во многих отношениях выдавала желаемое за действительное. Диаметрально противоположные, но не менее искажённые представления характерны для ставшего популярным в Казахстане после 1991 г. радикально-националистического нарратива, в котором казахи предстают безвинными жертвами русских или большевистских истребительных замыслов. Здесь Сталин и его подручный, партийный босс Казахстана Ф.И. Голощёкин^[63] фигурируют как сознательные убийцы казахского народа^[64].

Свой вклад в ассортимент интерпретаций вносят этнологи, изучающие отношения между кочевниками и современной государственностью. С их точки зрения, казахский случай является одним из вариантов глобальной проблемы: как государствам удаётся дисциплинировать и сделать управляемыми не оседлые коллективы^[65]. Порой они совершенно упускают из виду исторический контекст, и поэтому, например, этнолог Фред Шольц может утверждать, будто литература относительно перевода на оседлость евразийских степняков-кочевников, «при всей критической отстранённости», рисует «довольно отрадную картину»^[66]. Подобным исследованиям, чьи авторы больше всего интересуются процессами модернизации, противостоят работы, в которых идёт речь о судьбе кочевников, по всему миру попадавших под сильное давление. Здесь говорится о культурных потерях, о сложных адаптационных и трансформационных процессах, из которых мобильные скотоводы всегда выходили «проигравшими»^[67]. Описанная дихотомия стала дифференцироваться, с тех пор как учёные начали ставить вопросы о практиках взаимного общения^[68] и о влиянии коренного населения на общества завоевателей и колонизаторов^[69].

Добавим сюда работы, непосредственно посвящённые теме перевода на оседлость и голода в Казахстане. Большинство их авторов согласны по следующим основным пунктам. Культурная отсталость кочевников, о которой твердили большевики, и их чрезвычайно малая интеграция в советскую плановую экономику, с точки зрения коммунистов, настоятельно требовали покончить с кочевой мобильностью. Речь при этом шла о разрушении традиционного общественного уклада, о контроле, власти и экономической рационализации. Голод окончательно уничтожил кочевничество. Большевики преследовали свои интересы, не считаясь с потерями. Вольные, независимые кочевники ценой гигантских жертв были загнаны в колхозы и сделаны оседлыми, в результате утратив свою культуру и образ жизни^[70].

Правда, ряд важных моментов отличает интерпретации друг от друга. Так, авторы спорят о том, насколько вообще кампания по переводу кочевников на оседлое положение повлияла на ход событий^[71]. Существуют разногласия и в оценке центральных фигур. В частности, постоянно дискутируется роль Голощёкина и его преемника Л.И. Мирзояна^[72]. Кроме того, поднимается вопрос, чего, собственно, добивались большевики своей политикой в Казахстане? Подходит ли понятие «модернизация» для описания происходившего здесь?^[73]Можно ли говорить о некоем колониальном проекте советского государства? Или, учитывая широкомасштабный обмен населением в степи, намерение властей заключалось в том, чтобы очистить от кочевников место для исправительно-трудовых лагерей и спецпоселений?^[74]

Большевики интенсивно занимались изучением и категоризацией многонационального советского населения, так же как надзором и контролем над ним. Они эмансипировали национальные меньшинства, создавали национальные территории и республики, переводили свою программу на языки различных национальностей СССР. Вместе с тем они интегрировали представителей некогда «угнетённых» народов в партийный и государственный аппарат, дабы воспитывать местные кадры, которые будут представлять советское государство в национальных республиках. Эта политика «коренизации» составила основу советской национальной политики. Она должна была, с одной стороны, закрепить советскую систему среди нерусского населения, а с другой — оказывать влияние за рубежом^[75].

Базировавшаяся на внедрении советской идеологии и советских методов правления «империя положительной деятельности» (Affirmative Action Empire), по выражению историка Терри Мартина, в минувшие полтора десятилетия стала одним из главных предметов исследования. В работах о советских национальных окраинах (в том числе среднеазиатских) пристально рассматривались представления, лежавшие в основе национальной политики, и описывался сложный процесс их воплощения на практике^[76]. При этом неоднократно отмечалось большое влияние этнографов, антропологов, агрономов и статистиков на формирование советской национальной политики. Их знания о различных регионах и народностях огромной советской империи были важны для руководящих товарищей, которые, сами будучи зачастую выходцами с периферии, имели, однако, весьма смутное понятие о демографическом и этническом составе своего царства^[77]. Один из немногих большевиков, ещё до 1917 г. интенсивно занимавшихся «национальным вопросом», — Сталин, который в 1913 г. опубликовал свои размышления по этому поводу и сформулировал знаменитое определение нации: «исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры»^[78].

Значимые западные работы о Казахстане первых лет существования СССР всегда по умолчанию исходят из того, что изучение национальной политики позволяет выявить основные мотивы действий коммунистических руководителей^[79]. Но что из этого следует? Похоже, такая установка приводит к тому, что, в частности, литература о Средней Азии несколько «экзотизирует» (можно даже сказать: «ориентализирует») свой предмет, превращая его в особый случай советской тематики. Однако советская политика на периферии была национальной только по форме и социалистической по содержанию, как гласит ещё одна знаменитая сталинская формулировка. Иначе говоря, властные притязания и методы большевиков ничем не различались во всех уголках Советского Союза. Местные подручные большевиков в любой советской республике узнавали об этом на собственном опыте, если делали далеко идущие выводы из предоставления их народу ограниченных прав на автономию и самоопределение. Поддержка и поощрение «бывших угнетённых национальностей» неизменно заканчивались, как только начинало казаться, будто они представляют угрозу общегосударственным интересам^[80].

Голод в СССР стал темой, которая стоит несколько особняком по отношению к другим актуальным дебатам в области исследований сталинизма^[81]. Далеко не последняя причина такой обособленности — сколь ожесточённые, столь и аналитически бесполезные споры о том, являлся ли голод (на Украине) геноцидом или нет^[82]. Одержимость проблемой геноцида привела к тому, что многие исследователи сталинизма не испытывают к данной теме большого интереса, тогда как для широкой общественности она — вторая «великая» тема наряду с «Большим террором». Специалистов это не волнует. Некоторые участники споров враждуют десятки лет. Вопрос о геноциде причинил серьёзный вред российско-украинским отношениям, а пытаясь разобраться с юридической категорией «геноцид», историки погрязли в полемике, которая вряд ли обещает какие-либо новые знания о динамике голода. Вдобавок дискуссии о «голодоморе» на Украине заслоняли (и до сих пор заслоняют) события в Казахстане^[83].

Так имел ли место геноцид во время голода на Украине (и в Казахстане тоже)? Хотя подобная точка зрения вновь и вновь проводилась и проводится с большой настойчивостью^[84], это ещё не делает её верной. Не был голод геноцидальной программой массового убийства. Тезис о геноциде следует отвергнуть прежде всего по трём причинам. Во-первых, он тесно связан с Украиной, ну, разве что ещё с Северным Кавказом; таким образом, голода в других регионах Советского Союза (то есть и в Казахстане) он практически не касается^[85]. Но если голод в других областях принимал не менее катастрофические масштабы, чем в УССР, то утверждение, будто это определённо антиукраинское мероприятие, теряет убедительность. Во-вторых, до сих пор, несмотря на все усилия, не удалось найти ни одного веского доказательства конкретных убийственных намерений сталинского руководства. Основные косвенные свидетельства, которые постоянно приводятся: заслоны тайной полиции (ОГПУ), не дававшие голодающим крестьянам бежать, «страх» Сталина перед возможной «потерей» Украины и ужасные страдания населения — не слишком тут полезны^[86]; в конце концов, большевики так же препятствовали миграции других пострадавших групп населения, и не в последнюю очередь казахов. А в-третьих, обвинение в геноцидальном умысле освобождает от необходимости исследовать причастность самих пострадавших народов к катастрофе. Судьбу людей ведь решали не абстрактные «коммунисты»: достаточно часто за жизнь и смерть голодающих несли ответственность местные партийцы, крестьяне и рабочие. Однако о виновниках из низшего и среднего административного звена и их мотивах не пишут ни украинские историки, ни их казахские коллеги^[87].

Источники

Источники, на которые опирается данное исследование, имеют кое-что общее, что не могло не повлиять на принятую здесь точку зрения. Речь идёт почти исключительно о документах, в той или иной форме исходящих от советского государственного и партийного аппарата: начиная от записей выступлений Сталина и других членов Политбюро и заканчивая докладами работников отдельных партийных комитетов в степи. Авторы документов могли быть убеждёнными коммунистами или карьеристами-оппортунистами, могли думать об интересах дела или только о собственной выгоде, но всё, что они заносили на бумагу, в первую очередь служило для коммуникации внутри аппарата. Чтобы местные и европейские функционеры понимали друг друга, их доклады, письма и телеграммы в основном составлялись на русском языке (нередко плохом). В центральных казахских архивах очень редко встречаются бумаги 1920–1930-х гг., написанные не по-русски или переведённые на этот язык. Таким образом, архивные документы представляют своеобразный, вдвойне внешний, взгляд на степное общество — так сказать, «советский» и «русский». Хранятся они в четырёх центральных российских и казахских архивах, где автор этой работы получал подробные консультации^[88].

Здесь не стоит в деталях останавливаться на характеристике отдельных использованных фондов, но один из них нужно отметить особо, поскольку для данной книги он имел огромное значение. Речь идёт о фонде 719 Архива Президента Республики Казахстан, где находятся бумаги казахской Комиссии партийного контроля. Эти документы, доступные лишь с недавних пор, были впервые систематически изучены при работе над книгой и позволяют глубоко заглянуть в недра партийного и государственного аппарата казахской провинции, функционировавшего в кризисный период начала 1930-х гг.

Если казахам-кочевникам и предоставляется слово в архивных документах, то лишь опосредованно. Об их взглядах и реакциях мы по большей части узнаём от других людей. Причины этого можно назвать не задумываясь. Во-первых, функция архивов состоит прежде всего в том, чтобы сохранять ведомственную переписку и документацию. Во-вторых, существует особое обстоятельство, которое имеет прямое отношение к теме данной работы: известно крайне мало личных документов на тему коллективизации и голода в Казахстане^[89]. Кочевники жили в среде устной культуры, весьма немногие среди них умели читать и писать^[90]. Поэтому письма и дневники тех лет — большая редкость. Вдобавок на теме жертв коллективизации и голода вплоть до распада СССР лежало абсолютное табу. Когда стало возможно говорить о тех временах, большинство современников-очевидцев уже ушло из жизни. Так что свидетельства «палачей» чаще всего — единственное, чем мы располагаем. И зачастую неизвестно, разворачивались ли события именно так, как они описывают, или всё обстояло совершенно иначе. Это прежде всего касается тех случаев, когда предъявляются претензии, выискиваются заговоры и преступные группировки и назначаются виновные. Остаётся только обратить внимание на тенденциозность источников.

При написании географических названий автор ориентировался на советскую практику рассматриваемого периода. Поэтому в тексте книги, как правило, употребляются русифицированные названия местностей и населённых пунктов. Следует сделать одно замечание касательно обозначений административных единиц. После длительной административной реформы 1920-х гг. союзные и автономные республики СССР делились на области, округа и районы. Местная администрация была организована в сельсоветы или аулсоветы^[91]. В Казахстане округов с 1930 г. уже не существовало, а области появились только в 1932 г. Следовательно, около полутора лет здесь отсутствовало среднее административное звено между республиканским и районным руководством.

Все даты в тексте приводятся по принятому в Советской России с февраля 1918 г. григорианскому календарю.

Контексты — кочевники и российская колониальная держава

«Враждебность централизованных государств к бродячим пастухам общеизвестна», — заявил однажды географ Лесли Динс^[92]. Сочетание военной непредсказуемости и частичного военного превосходства, а также искони свойственная кочевым обществам способность уклоняться от посягательств государства делали кочевников нелюбимым — и притом опасным — антиподом в глазах оседлых обществ. Такие сообщества и государства по-разному реагировали на проблему номадизма: пытались либо умиротворить, либо одолеть «варваров». Если они оказывались не в состоянии держать кочевников подальше от собственных границ, то поневоле платили им дань^[93]. Вместе с тем возникали многообразные виды зависимости и контакты (торговые). Кочевники и оседлое население всегда жили рядом друг с другом и за счёт друг друга^[94].

Культура и быт казахских кочевников определялись нуждами скотоводства^[95]. Традиционно казахи держали главным образом овец, коз и лошадей. Ещё они разводили верблюдов — совершенно необходимых в степи вьючных и ездовых животных^[96]. Вследствие русской колонизации на рубеже XIX–XX вв. все более важное место в степной экономике начал занимать крупный рогатый скот^[97]. Большинство казахов жило аулами по пять или меньше семей («юрт»), которые вместе со своими стадами кочевали по степи^[98]. Целенаправленные миграции кочевников производили впечатление довольно-таки бесцельного бродяжничества исключительно на пришлых европейцев, порой просто не понимавших, что видят. Дело обстояло совсем иначе. Казахи-кочевники передвигались с зимних пастбищ на летние по строго определённым коридорам, причём расстояния могли сильно разниться. К примеру, жившие на западе Казахстана адаевцы покрывали до тысячи километров за год, а некоторые племена на востоке ходили на летние пастбища, всего за несколько километров.

Казахи^[99] выводят своё происхождение от мифического родоначальника «Алаша». Между собой они опознавали друг друга как представителей особых систем родства. Любой казах был в состоянии перечислить своих предков как минимум до седьмого колена. Постоянно повторяя и сообщая окружающим собственную родословную, казахи таким образом устанавливали своё место в сложной структуре степного общества^[100]. Его составляли три большие группы, или орды (жузы). Большая, или Старшая, орда проживала главным образом на юге и юго-востоке сегодняшнего Казахстана, на рубеже XIX–XX вв. она охватывала около 700 тыс. чел. Средняя орда кочевала в центральных, восточных и северных районах Казахстана. В те времена в ней насчитывалось около 1.3 млн чел. Малая (Младшая) орда — к началу XX в. примерно 1.2–1.3 млн чел. — населяла запад нынешнего Казахстана. Помимо принадлежности к одной из трёх больших орд, казахи идентифицировали себя по кланам (родам) и аулам^[101]. Включённость в подобные клановые сети имела первостепенное значение для каждого отдельного человека, поскольку определяла его социальный статус, вне зависимости от того, существовали лежащие в основе этих сетей родственные отношения в реальности или только в воображении^[102].

Казахи жили не в эгалитарном и тем более не в «бесклассовом» (как казалось некоторым современникам той эпохи), а в сильно стратифицированном и строго иерархическом обществе^[103]. Однако, сталкиваясь с чужаками или необходимостью реагировать на внешние вызовы, аулы чаще всего выступали как единое целое. Старейшины у казахов назывались аксакалами («белобородыми»), предводители мелких племенных групп — баями. Последнее слово большевики употребляли без разбора в отношении клановых старейшин, зажиточных казахов, судей и прочих представителей казахской верхушки. В среднеазиатских республиках «бай» стал аналогом «кулака» европейских регионов Советского Союза, и, встречаясь в источниках, этот термин — так же как понятие «кулак» — в большинстве случаев не позволяет делать какие-либо выводы о действительном социальном или материальном положении обозначаемого им человека. Ясно только, что советские функционеры считали «баев» идейными противниками и классовыми врагами^[104].

Не все казахи были кочевниками. Значительная часть населения вела полукочевой или оседлый образ жизни. В особенности со второй половины XIX в. российская колонизация привела к тому, что все больше казахов стало отказываться от кочевого существования^[105]. К началу XX в. многие казахские семьи имели постоянные зимние жилища и стойла для скота. По итогам первой советской переписи населения 1926 г., по крайней мере четверть казахов оказались «оседлыми» и более 65% — полукочевниками, которые пускались в путь исключительно летом. Лишь незначительное меньшинство (чуть больше 6%) кочевало круглый год^[106]. Тем не менее благосостояние казахской семьи измерялось главным образом величиной её стад; земля для кочевников играла второстепенную роль. Их имущественное положение претерпевало существенные изменения под воздействием окружающей среды. Прежде всего смертельную угрозу для людей и животных представляли природные катаклизмы вроде периодически наступавшего «джута», когда степь покрывалась толстой коркой льда, которую скотина не могла пробить копытами^[107].

Российская^[108] история — это история многообразного взаимодействия с кочевниками-степняками. Однако в коллективной памяти русских и степняков глубже всего запечатлелись столкновения между кочевыми племенами и московскими князьями^[109]. Особенно формирующим и вместе с тем болезненным опытом для русской истории стало «татаро-монгольское иго» — владычество монгольских ханов над Русью с XIII по XV в.^[110] Прошло несколько столетий, прежде чем военную опасность со стороны степи удалось устранить и отдельные кочевые племена одно за другим перешли под руку «белого царя» (хотя бы номинально)^[111]. Русскому государству необходимо было внести ясность в свои отношения с кочевыми подданными. Решением проблемы представлялся перевод последних на оседлое положение. Ещё императрица Екатерина II в конце XVIII в. поддерживала подобные инициативы, которые, правда, сколько-нибудь заметного успеха не принесли^[112]. Лишь во второй половине XIX в., после военного покорения Средней Азии^[113], империя усердно занялась принуждением кочевых «инородцев»^[114] к оседлости^[115]. Царские чиновники в числе прочего прибегли к одному из якобы самых эффективных методов колониальных держав по подчинению периферии: поощряли переселение крестьян из европейских регионов. Необъятные «вольные просторы» степи, по их мнению, только и ждали, чтобы «европейцы» их окультурили и заполнили^[116]. Такого же направления мысли придерживались позже и большевики, когда приступили к освоению степи.

Вначале Российская империя по традиции двинула на завоёванные территории в качестве колониального авангарда казаков^[117], потом за ними последовали крестьяне из среднерусских и украинских губерний, мигрировавшие в Среднюю Азию из-за растущего земельного голода в родных местах. Приток европейских крестьян зависел от текущей конъюнктуры: периоды запрета на переселение чередовались с этапами усиленной вербовки новых колонистов^[118]. Но, так или иначе, число желающих попытать счастья в Средней Азии непрерывно возрастало. А после того, как в ходе столыпинских реформ 1906 г. для колонизации была отведена плодородная область Семиречье на востоке территории, которая позже станет Казахстаном, люди хлынули туда толпами^[119].

В условиях притока европейских поселенцев-крестьян, которым колониальная администрация при раздаче земли отдавала предпочтение перед коренным населением, всё настоятельнее вставал вопрос о будущем кочевничества^[120]. «Излишки» площадей, оставшиеся после раздачи, зачислялись в земельный фонд администрации и распределялись между новоприбывшими поселенцами. Таким образом, лучшие земли в короткий срок перешли от казахов европейским крестьянам. К тому же целый ряд распоряжений и административных предписаний осложнял условия для кочевания. «Степное положение» 1891 г., отводившее на казахский «двор» не более 15 десятин земли (около 16.4 га), поставило кочевников в крайне затруднительную ситуацию, поскольку кочевать на такой площади стало невозможно^[121]. За несколько лет казахские стада сократились, радиус миграций уменьшился, и кочевники в целом обеднели^[122]. Многие не видели иного выхода, кроме как осесть на месте и попробовать себя в качестве земледельцев или сельскохозяйственных работников^[123]. При этом существовали различия между регионами. Там, где наблюдался большой прирост числа колонистов, процесс этот шёл гораздо быстрее, чем в бескрайних степях центрального Казахстана, где русское влияние ощущалось не так сильно.

Оседание ввиду материальной нужды для многих казахов представляло собой исключительно временное явление. Колониальные хозяева практически не предлагали им стимулов сделаться земледельцами навсегда — хотя, по мнению русских, кочевничество не имело будущего. Наиболее отчётливо эту мысль сформулировали российский премьер-министр П.А. Столыпин и главноуправляющий землеустройством и земледелием А.В. Кривошеин в своей записке о колонизации Сибири: «Киргизы [т.е. казахи. — Р.К.] не могут вечно оставаться кочевниками, если только они способны к культуре. Опыт последних лет свидетельствует о их способности перейти к земледельческому быту и показывает, что русское переселение в степь, связанное с неизбежным сокращением площади кочевания, служит к тому могущественным и пока единственным побудителем»^[124].

Русские считали казахов «отсталыми» и «некультурными». Поэтому покорение степи связывалось с идеей необходимой цивилизационной миссии и не в последнюю очередь обосновывалось ею^[125]. Например, в типичном рассказе путешественника конца XIX в. о внутренней обстановке казахской юрты говорилось: «При феноменальной киргизской грязи, толстым слоем покрывающей всю обстановку кочевника, у киргиза не на чем ни сидеть, ни писать; нет ни столов, ни стульев»^[126]. Некоторые колониальные чиновники вдобавок были уверены, что казахи просто не хотят «нести тяжёлую лямку земледельца», потому и кочуют^[127]. Видимо, кочевникам не хватало убедительных примеров преимуществ «цивилизованной» оседлой жизни. За неимением альтернативы, таковыми примерами и «учителями» надлежало служить европейским колонистам в Средней Азии^[128]. На то, что львиная доля крестьян-поселенцев вряд ли годилась на роль живого доказательства предполагаемого культурного превосходства европейцев, большинство чиновников умышленно закрывало глаза^[129]. Граф фон дер Пален, критически смотревший на деятельность русской колониальной администрации, описывал проблему так: «Эти поселенцы слишком часто в европейской России представляли собой разложившихся полукрестьян, у которых на родине пробудили чрезмерные ожидания и которые… поглядывали на трудолюбивых, дисциплинированных туземцев свысока»^[130]. При контактах с колонизированным населением русские, которые «в Азию явились господами», как выразился Ф.М. Достоевский в своём знаменитом «Дневнике писателя», в заметке 1881 г. о цивилизационной миссии России в Средней Азии, нередко прибегали к принудительным мерам^[131].

Неоднократно высказывалась мысль, что именно царская колониальная политика обрекла кочевничество на отмирание, не разработав экономически устойчивой альтернативы. В том-то, дескать, и состоял «вызов», с которым столкнулись большевики по окончании гражданской войны^[132]. Хотя казахи к началу XX в. действительно находились в гораздо худшем экономическом положении, чем до российских завоеваний, однако такая интерпретация отождествляет нормативные акты колониальной администрации с реальной обстановкой в степи.

Кочевников и европейских крестьян-поселенцев поначалу не связывало почти ничего кроме глубокой взаимной антипатии. Они конкурировали за важнейшие ресурсы региона: пахотную землю, пастбища и воду. Крестьяне возделывали поля в плодородных речных долинах и у водоёмов в оазисах, оттесняя кочевников, которые здесь пасли и поили скот. Царские колониальные власти в подобных спорах чаще всего вставали на сторону крестьян, а такому альянсу казахи мало что могли противопоставить. В результате то и дело вспыхивали конфликты — в том числе и вооружённые^[133].

Тем не менее соседство европейцев и азиатов не только порождало трения и новые формы зависимости, но и открывало перед отдельными группами среди коренного населения новые, привлекательные перспективы. Колонизация Средней Азии усиливала давление на кочевников, побуждавшее их интегрироваться в экономические и административные структуры колониального общества. Колонизаторы, со своей стороны, нуждались в помощи местных посредников, которые действовали бы в их пользу внутри кочевого общества. Поэтому они делали казахов общинными старостами, доверяли им другие посты в колониальной администрации. В то время как широкие слои коренного населения беднели в ходе стремительных социальных перемен, для представителей среднеазиатских элит в этих переменах заключались весьма выгодные шансы^[134].

С одной стороны, царская администрация проявляла непреклонную твёрдость, когда дело касалось налогообложения и выжимания ресурсов. Органы власти Российской империи, чьё управленческое искусство и в русских губерниях зачастую не шло дальше этого, неоднократно доказывали, что такой метод позволяет «создавать государство» до известных пределов. При возникновении серьёзных проблем или беспорядков государство посылало в очаги волнений войска, запечатлевая себя в памяти подданных как авторитарную инстанцию^[135]. С другой стороны, российская политика отличалась широкой толерантностью к исламской вере кочевников и казахскому обычному праву (адату)^[136]. Чиновники полагали, что кочевники не столь «фанатичны», как мусульмане в оазисах Туркестана, и с ними можно договориться. Подобная убеждённость не в последнюю очередь объяснялась тем, что сами русские в конце XVIII в. активно распространяли среди кочевников ислам, надеясь с его помощью сделать их оседлыми и «цивилизовать»^[137].

Кроме того, интенсивные контакты с русскими завоевателями рождали дискуссии среди самих казахов. Те из них, кто познакомился с европейскими дебатами о национальном самоопределении и современности^[138], на рубеже XIX–XX вв. начали отстаивать идею «казахской нации». Вопреки тому, что часто утверждается в советской историографии, эта небольшая прослойка казахской интеллигенции, обучавшейся и социализировавшейся в русских школах и университетах^[139], спорила не об оседлости в принципе, а лишь о том, как лучше всего её добиться. Все сходились на том, что в противном случае «казахская нация», над пробуждением самосознания которой они так усердно трудились, обречена на гибель^[140]. Влиятельные предводители казахских кланов придерживались совершенно другого мнения. Они упорно не желали отказываться от кочевничества, считая его неотъемлемым центральным элементом своей идентичности^[141]. Реформаторам, при всей их малочисленности по сравнению с остальным населением, выпала на долю важная роль: они составили ядро антиколониальной элиты, которая выступала за национальное самоопределение, модернизацию и преобразование традиционного жизненного уклада. Они основывали газеты, союзы и партии и в хаосе гражданской войны сумели ненадолго привести к власти казахскую партию «Алаш-Орда». В 1920-е гг. многие из них принадлежали к первому поколению видных местных сторонников большевиков^[142].

Ни одно из отдельных событий не радикализировало степное общество сильнее, чем восстание казахов в 1916 г., на которое крестьяне-поселенцы ответили массовой резнёй повстанцев^[143]. Внешним поводом к восстанию послужил призыв казахов мужского пола в трудовые батальоны на русский Западный фронт, но истинные причины лежали гораздо глубже: обстановку накалили бесконечные конфликты между кочевниками и поселенцами из-за пользования землёй и водой, так же как самодурство и неуважение к местному населению представителей колониальной администрации^[144]. Мятеж кочевников в кратчайший срок охватил обширную часть региона. Эпицентром конфликта стало Семиречье, где противоречия между колонистами и колонизированными проявлялись наиболее отчётливо. Сначала казахам удалось нагнать страху на русских. Но уже вскоре русская сторона нанесла массированный военный контрудар, сопровождавшийся жестокой местью славянских поселенцев. Эта реакция унесла во много раз больше человеческих жизней, чем само восстание^[145]. Спасаясь от насилия, сотни тысяч казахов бежали в Китай^[146].

Но и после разгрома восстания регион не успокоился. Вспышки насилия продолжились, когда революции 1917 г. вылились в Средней Азии в долгую и кровавую гражданскую войну. Большинство представителей казахских элит увидели в крахе самодержавия шанс воплотить в жизнь свои мечты о национальной самостоятельности: они основали партию «Алаш-Орда» как общее движение молодой казахской интеллигенции, которая ставила целью широкую автономию степи в составе России. Октябрьский переворот большевиков в Петрограде предоставил им возможность захватить власть. В декабре 1917 г. члены руководства «Алаш-Орды» образовали правительство, которое в последующие месяцы и годы пыталось удержаться в сумятице гражданской войны.

В Средней Азии, как и на других окраинах империи, большевистская революция была поначалу делом европейцев^[147]. Если она и заявляла о себе, то в городах, где большевики располагали мало-мальски достойным упоминания количеством сторонников. В советах, возникавших в течение 1918 г. в крупных населённых пунктах, казахи, как правило, отсутствовали. С точки зрения мусульман, происходило не что иное, как колониальная революция^[148]. В хаосе гражданской войны сельское хозяйство повсюду приходило в упадок, царило право сильного. Города грабили деревню. Красные «острова» беззастенчиво кормились за счёт сельских окрестностей, оставляя практически бесправное коренное население на произвол судьбы. В тех районах позднейшего Казахстана, где заправляли красные, в 1918 г. умерли от голода тысячи казахов^[149].

Гражданская война в степи приобрела динамику, которая в конце концов привела к падению алашского правительства. С одной стороны, его вооружённые отряды воевали с большевиками в более или менее тесном сотрудничестве с различными белыми генералами и атаманами. С другой стороны, его политические представители несколько раз безуспешно вели с Лениным и Сталиным переговоры об условиях казахской автономии в составе будущего советского государства. С конца 1918 г. стало ясно, что большевики выиграют гражданскую войну, и все больше казахов переходило в их лагерь. В конечном счёте и несчастные руководители «Алаш-Орды» вынуждены были подчиниться большевикам^[150]. Формально их государство прекратило существование в марте 1920 г. Отныне хозяевами степи — по крайней мере, номинально — сделались представители советской власти^[151].

В августе того же года большевики образовали Киргизскую Автономную Советскую Социалистическую Республику, которая в основном охватывала территорию государства «Алаш-Орды». Её столицей вначале был Оренбург. Из этой республики и частей возникшей уже в 1918 г. Туркестанской АССР в ходе национального членения Средней Азии в конце концов в 1925 г. получилась Казахская АССР. Так как область вокруг Оренбурга после долгих препирательств отошла к РСФСР, столицей новой республики стала лежащая в самом сердце её земель Кзыл-Орда, а с 1929 г. — Алма-Ата^[152]. Но административное деление огромной территории явилось лишь первым шагом на длинном пути к утверждению советской власти в степи. Процесс этот занял много лет и стоил больше миллиона человеческих жизней.

Условия — советская власть в степи

«Товарищи, советской власти в ауле нет», — сказал Ф.И. Голощёкин, первый секретарь партийной организации Казахстана, на совещании руководства казахских большевиков^[153]. Его слушателей такой вывод не удивил. Все они были знакомы с неблагоприятными обстоятельствами, которые делали для них степь местом постоянных поражений и неудач. За годы, прошедшие от окончания гражданской войны до начала коллективизации, большевики так и не обрели здесь почвы под ногами. Вмешательство «сверху», хоть и повторялось раз за разом, всё равно оставалось исключительным явлением на фоне будничной повседневности, которая не имела практически ничего общего с коммунистами, их идейным миром и институтами. В обширных районах Казахстана органы местного самоуправления, советы, существовали только на бумаге, а там, где они получили признание, конкурирующие группировки зачастую использовали их в качестве арены для собственных междоусобных схваток. Число коммунистов застыло на низком уровне, и преданность большинства этих партийцев делу большевиков казалась сомнительной даже величайшим оптимистам. В придачу не могло быть и речи о том, что большевистские представления о социализме и современности производили хоть сколько-нибудь заметное впечатление на многонациональное население Казахстана. Редкие исключения лишь подтверждали правило. Сильное государство, способное эффективно контролировать (и облагать налогами) своих подданных, выглядит не так. Пожалуй, самым наглядным символом плачевного состояния дел служило замечание одного функционера, что в его области милиционеры, не имея в своём распоряжении ни одной лошади, вынуждены в буквальном смысле ходить на задания — и это в краю, населённом кочевниками^[154].

Тем не менее властные притязания государства не совсем пропадали втуне. В казахской степи они трансформировались и приноравливались к местным особенностям. Поэтому рассказ об отношениях коммунистов и казахов нельзя сводить к описанию дефицита влияния у одних и дефицита интереса у других. Государство даже на степных просторах Казахстана не позволяло полностью игнорировать себя и свои требования. Оно не играло особой роли, когда нужно было справляться с повседневными делами и проблемами, однако не стоило допускать ошибку, путая недостаточное присутствие с постоянным отсутствием. Несмотря на все слабости и трудности, оно представляло собой властный фактор, воздействия которого не получалось полностью избежать даже у жителей самых дальних аулов.

Коммунисты для реализации своих притязаний использовали разные формы интервенционного господства. Когда приходило время платить налоги и сборы, требовалось определить структуру местной власти или обострялись конфликты из-за плодородных земель между различными группами населения, они и их местные посредники находили дорогу в кочевые аулы. Эти визиты имели целью не только сбор налогов или выполнение каких-то других задач; функция посетителей состояла и в том, чтобы лишний раз напомнить казахам об их статусе подданных советского государства — неважно, что понимал под этим конкретно каждый отдельный человек. Когда появлялись государственные представители, население волей-неволей вступало в отношения с государством^[155].

Большевики не сомневались, что рано или поздно казахи к ним прислушаются. Но для этого, с их точки зрения, следовало сперва победить влияние традиционных казахских элит, из-за которого и продолжали держаться порядки и обычаи, внушавшие коммунистам такое отвращение. Необходимо было обезглавить (сначала в переносном, а позже и в прямом смысле) казахские кланы. Поэтому все мероприятия партии в основе своей прямо или косвенно направлялись против элит казахского общества, имея двойную цель: лишить силы отдельные видные фигуры, а главное — сломать социальные порядки. В обществе, члены которого идентифицировали себя, по сути, посредством интеграции в сложные клановые системы, существовал только один способ добиться этого: заменить кланы новыми формами социальной общности и сделать так, чтобы прежним авторитетом среди населения стали пользоваться другие персоны. На языке идеологии это звалось «классовой борьбой», фактически же означало не что иное, как репрессии против влиятельных казахов^[156].

Хотя большевики начертали на своих знамёнах лозунг преобразования всех существующих отношений, они всё же были продуктом своего прошлого, то есть многонационального общества Российской империи. В том числе поэтому в партии (и не только в Казахстане) важную роль играли честь, патронаж и личная преданность^[157]. У казахов людей объединяли прежде всего родственные отношения и генеалогические переплетения, формировавшие кланы и рождавшие доверие между различными акторами. Партия и кланы, таким образом, зиждились на схожем фундаменте. Говоря абстрактно, речь шла о двух сетях, организованных по принципу личных связей, которые противостояли друг другу, пересекались друг с другом и вполне могли внедриться одна в другую. Кланы использовали советские институты в своих целях и при случае изменяли их^[158].

Советская по форме, традиционная по содержанию

Советское государство выступало в казахской степи в двояком обличье: с одной стороны, как интервенционная и зачастую карающая сила, когда, например, население не платило налоги, вспыхивали беспорядки или местные «властители» выходили за пределы дозволенного; с другой стороны, как управленческий и партийный аппарат, который делил территорию на административные единицы и старался установить официальные властные отношения между центром и периферией. Однако само наличие таких структур ещё ничего не говорило о механизме их функционирования. Как советское государство пыталось обеспечить себе приверженность и лояльность на местах? Кто присоединялся к проекту большевиков, и какие интересы преследовали эти люди? Какую роль играли кланы?

«Представители чужой нации»

Большевики находились в трудной ситуации: они были немногочисленны, разобщены и не встречали понимания у кочевников. Для большинства казахов социализм оставался делом европейцев. А поскольку весьма немногие европейские коммунисты знали казахский язык и мало кто из местных жителей, со своей стороны, владел «lingua franca»^[159] советского многонационального государства, такое положение если и менялось, то очень медленно^[160]. В районах с преобладанием казахов не могло быть никаких сомнений в том, что власть советов и партии простирается не дальше, чем ей позволяют местные элиты.

Население было о «товарищах» невысокого мнения. Тому способствовали как возрастающее налоговое бремя, приводившее к массовому выходу из партии, так и «энергичные действия реквизирующих органов», которые в итоге ослабляли партию и вызывали «ненависть местного населения к коммунистам». «Именующие себя коммунистами, — говорилось в одном докладе, — своими преступными отношениями и подчас и действиями лишь терроризируют мирное население и вносят дезорганизацию в ход советской работы, и нет ничего удивительного, если степняки не только не вступают в ряды членов партии, но и буквально боятся человека, носящего звание «коммунист»»^[161]. Примерно то же самое говорил ещё в 1919 г. Ахмет Байтурсынов, крупнейший казахский литератор и представитель «Алаш-Орды»: по его словам, большевистское движение выглядело «на периферии не как революция, а как полная анархия»^[162]. И в середине 1920-х гг. многие казахи в Каркаралинском уезде по-прежнему считали коммунистов «представителями чужой нации»^[163].

Многие местные партийцы имели весьма смутное представление об основополагающем содержании большевистской идеологии. Они не были толком знакомы ни с именем Ленина, ни с «Азбукой коммунизма». А на вопрос, что такое партия, оказывались не в состоянии ответить даже функционеры низшего звена^[164]. Приезжая в аулы, европейские коммунисты, не знавшие языка своей аудитории, не понимавшие её культуры и образа жизни^[165], частенько сталкивались там с недоверием и неприятием. Кочевники, в свою очередь, не понимали разглагольствований агитаторов о классовой борьбе, революции и пролетариате, поскольку абстрактные проблемы, о которых те толковали, ничего для них не значили^[166]. Эти трудности не относились к «детским болезням», они продолжали существовать годами и десятилетиями. Но никакой возмущённый доклад в вышестоящие органы, никакое постановление, никакая инициатива не могли одолеть роковую троицу: катастрофические коммуникационные условия (и связанную с ними проблему реализации власти), политическую и обычную неграмотность, межнациональные конфликты внутри и вне партийной организации^[167].

Таким образом, неудивительно, что контрольные комиссии и тайная полиция (ОГПУ) беспрерывно сообщали о недостатке принципиальности у местных товарищей: мол, целые партийные ячейки под контролем у баев, видные партийцы открыто исполняют религиозные обряды или имеют несколько жён. С партбилетами ходят пьяницы, драчуны и насильники^[168]. Никто, обращаясь к партийному или советскому работнику по какому-либо делу, не мог рассчитывать добиться своего без взятки. И многие крестьяне-поселенцы прямо объясняли, почему, по их мнению, советский аппарат хуже царской колониальной администрации: раньше чиновников не только было меньше, но и взятками они довольствовались более скромными^[169].

Слишком большая территория и слишком малое количество верных людей не позволяли советскому государству в Казахстане выстроить повсюду сколько-нибудь реальные, а не фиктивные структуры. Поэтому постоянное институционализированное влияние центра на местные отношения оставалось маловероятным^[170]. У партийного руководства и аппарата были связаны руки, когда речь заходила о том, чтобы облегчить товарищам существование в степи или оказать им внушительную поддержку. Лишь изредка туда посылали уполномоченных присмотреть на месте за порядком. Правда, в изобилии сочинялись директивы, воззвания и прочие бумаги, но подобные документы часто вообще не доходили до районов или доходили с большим запозданием. Инфраструктура и коммуникации в степи, за исключением немногих сравнительно добротно построенных путей сообщения, находились в плачевном состоянии. Путешествие по этим краям представляло собой долгое и тяжёлое предприятие. Зимой целые регионы на несколько месяцев оказывались отрезаны от внешнего мира и предоставлены сами себе^[171]. Вдобавок почта и телеграф в 1930-е гг. не принимали и не передавали корреспонденцию на казахском языке^[172]. Партийные работники на периферии зачастую просто не могли понять информацию и указания, доставляемые из центра курьерами. Как уже говорилось, многие партийцы, будучи «технически и политически» неграмотными, не умели ни читать, ни писать и не знали основ большевистской идеологии. Если к тому же отсутствовали переводы официальных документов на казахский, аульные функционеры обычно приходили к самому рациональному в такой ситуации решению: формально принимали все входящие бумаги «к сведению» и больше не обращали на них внимания^[173].

Коммунистов слушали главным образом там, где они приспосабливались к обстановке. И по этой причине тоже в районах проживания кочевников различие между партией и местным обществом практически стиралось, меняя лицо парторганизации до неузнаваемости^[174]. Большинство коммунистов могло вести работу только в условиях сообществ, откуда сами были родом. В результате даже «ответственные» партийцы порой не видели ничего плохого в том, чтобы, например, отсыпать из местной партийной кассы денег на проведение мусульманского праздника Курбан-Байрам^[175]. Вышестоящее начальство с полным правом расценивало подобные прегрешения не как отдельные недостатки, а как симптом культурных особенностей.

Многие мелкие функционеры шли ещё дальше, ставя свои властные ресурсы и знания на службу собственным родам и кланам. В начале 1925 г. некоторые кочевники из Тургайской области перебрались в Ак-Мечетский уезд и поставили свои юрты рядом с жившими здесь казахами, которые принадлежали к другому роду. Как-то раз у одного из тургайцев нечаянно выстрелило ружьё, ранив молодую женщину из местных. Немного времени спустя собрались братья пострадавшей и угнали у «виновников» весь скот. Потом они пригласили к себе председателя уездного исполкома, который их покрывал, и отблагодарили его быком^[176]. Подобные любезности и жесты помогали поддерживать статус-кво в кочевых регионах. От взаимопонимания между местными функционерами и кочевниками выигрывали обе стороны.

Помимо горстки «профессиональных» партработников, партия в степи состояла почти исключительно из мужчин, которые глубоко вросли в традиционные общественные структуры и даже в облачении коммуниста не желали отрекаться от своей культуры. Вместе с тем некоторые из них не щадили ради товарищей ни сил, ни самой жизни (особенно в годы гражданской войны)^[177]. Но поступали они так не просто потому, что разделяли идеалы большевиков, а потому, что надеялись с их помощью реализовать собственные интересы, как показывает пример Сатыбая Байгушева. Этот богатый и влиятельный кочевник из окрестностей Кокчетава уже в 1917 г. решительно стоял за Советы, а позже — за большевиков. Вначале он делал это не без задней мысли. Выходец из небольшого рода Кирей, он искал у большевиков защиты и поддержки против гораздо более могущественных родов Атыгай, Карачи и Караул. Байгушев проявил необычайную преданность и не сменил лагерь, даже когда военная удача повернулась лицом к белой армии адмирала Колчака. Он выкупал коммунистов из тюрьмы, как, например, Абильхаира Досова, его люди служили большевикам разведчиками, он занимался махинациями в пользу большевиков на выборах: в 1917 г. подкупом переманивал эсеровских избирателей. К 1920 г. многим товарищам он казался «единственной надёжной фигурой среди всех кокчетавских киргизов его положения»^[178]. В 1921 г. этому альянсу внезапно наступил конец: «белобандиты» «заловили его [Байгушева] и буквально растерзали на части»^[179]. Таким образом, большевики имели возможность привлекать на свою сторону местных авторитетов, приобретая тем самым верность их сторонников. Правда, при этом отнюдь нельзя было с уверенностью сказать, кто от таких связей выигрывал больше. В степи, вдали от глаз большевиков из крупных центров, особенно в первые годы после гражданской войны, на ключевых должностях сидели чрезвычайно сомнительные фигуры.

Наиболее вопиющим примером такого рода, безусловно, может служить Тобанияз Алниязов, «хан адаевцев». Родившийся в 1875 г. председатель Адаевского уездного ревкома происходил из рода Кенже и слыл потомком легендарных казахских воителей. Во время восстания 1916 г. он попал в тюрьму, однако после Февральской революции вышел на свободу. В 1920 г., после того как уезд на западе Казахстана три года прожил фактически сам по себе, большевики учредили здесь Революционный комитет с Алниязовым во главе^[180]. Новый «большой человек» Адаевского уезда не питал особой склонности к радикальным социальным экспериментам, зато превыше всего ценил доброе согласие с местными родовыми элитами. Поэтому он вёл себя как традиционный казахский властитель, который сам себе закон. Он ориентировался на принципы шариата и казахского обычного права, адата^[181]. Народ называл его ханом, и Алниязов охотно это допускал. Такой титул понятнее людям, чем сложное наименование «председатель Революционного комитета», объяснял он позже^[182]. Неоднократно вспыхивавшие протесты молодых коммунистов против его режима нимало ему не вредили. Во-первых, эти люди не осмеливались высунуть нос из Форт-Александровского, единственного укреплённого поселения в регионе, тогда как Алниязов главным образом передвигался по степи. Во-вторых, население было на его стороне, поскольку «тёмная масса», как говорилось в одном докладе ОГПУ, видела «в Альниязове единственного «советского работника», поддерживающего старые патриархальные обычаи и традиции»^[183].

Но ещё более важную роль играло то, что «хан» исполнял свои обязанности патрона-защитника, обороняя кочевников уезда от постоянных нападений банд легендарного Джунаид-хана из лежащего южнее Хорезма^[184]. В 1921 г., чтобы положить конец налётам из Хорезма, Алниязов вторгся в соседнюю республику с отрядом в 3 тыс. всадников и дошёл до города Кунграда^[185]. Эта беспрецедентная атака внесла решающий вклад в установление мира между враждующими жителями двух регионов, который рухнул только в конце 1920-х гг. под натиском кампании коллективизации^[186]. Однако в то же время своей гусарской эскападой Алниязов перегнул палку. Он был арестован, отряды, сформированные им «для охраны южной границы уезда», распущены (правда, оружие бойцы не сдали). В 1923 г. Алниязов освободился, но только для того, чтобы в 1925 г. снова предстать перед судом^[187].

В глазах населения его авторитет нисколько не пострадал. Он считался главной инстанцией для решения всех насущных вопросов. Даже председатель одного из районных ревкомов Мунбаев вынужден был признать, что один Алниязов держит в своих руках все нити^[188]. В 1925 г. он, очевидно, опять вышел сухим из воды, однако в ноябре 1928 г. его вместе с рядом других функционеров арестовали в последний раз. Им вменялась в вину смерть Ш. Ералиева, члена казахского Центрального исполнительного комитета (КазЦИК). По-видимому, этот деятель умер не от рук обвиняемых, а после обильного застолья спьяну упал за борт судна в Каспийском море. Но местное ОГПУ интересовали не столько действительные обстоятельства его гибели, сколько польза, которую можно из неё извлечь. Алниязова и прочих «заговорщиков» судили и осудили в конце 1930 г.^[189] В 1931 г. Алниязов сбежал из тюрьмы и погрузился в водоворот очередной гражданской войны. Теперь этот человек, раньше, как-никак, входивший в казахский ЦИК, окончательно стал врагом советской власти.

«Лицом к аулу»

Формально влияние советского государства в степи неуклонно росло. В партию вступали новые члены, все больше людей принимало участие в советских выборах, да и другие признаки, с точки зрения большевиков, свидетельствовали о положительной динамике^[190]. Но всё это ни от кого не могло скрыть, что за фасадом советских учреждений процветали старые властные отношения. Когда большевики повернулись «лицом к аулу», они нашли там мало обнадёживающего^[191].

Чтобы составить представление о положении на местах, казахская Комиссия партийного контроля с июня по ноябрь 1926 г. провела по всей республике выборочную проверку 85 партийных ячеек, охватывавших 1622 члена и кандидата в члены партии. Список выявленных контролёрами недостатков оказался длинным и рисовал печальную картину: низовые парторганизации не имеют руководящих указаний, и за ними нет никакого надзора, никто не общается с казахскими коммунистами на их языке, партячейки не пользуются авторитетом у населения, партийцы ничем не отличаются от своих соседей, находятся под влиянием баев, и дисциплина у них хромает. Хотя обследованные ячейки оказались не «худшими» в стране, как сначала думали, результаты проверки не радовали: в целом 440 коммунистов, больше четверти всех казахских партийцев, получили взыскания, свыше ста из них были исключены из партии, двумстам велели повысить уровень политического образования^[192]. Конкретных мер комиссия не предложила. Нужно наладить сообщение с ячейками и посылать в степь «крепких товарищей», гласили её общие рекомендации. Кроме того, она советовала подтянуть дисциплину и ликвидировать обычную и политическую неграмотность среди аульных коммунистов^[193].

Даже самые горячие сторонники эволюционных преобразований в казахском ауле не могли не признать, сколь ничтожен там эффект от разговоров и пассивного выжидания. Только «оптимистическая иллюзия», поведал, например, своим читателям статистик В.Г. Соколовский, заставляет некоторых товарищей думать, будто влияние баев сойдёт на нет в обозримом будущем^[194]. Одними символическими по сути действиями вроде лишения избирательных прав или экспроприации некоторых баев революционизировать обстановку невозможно. Поборники радикальных перемен настаивали на более твёрдой линии, выступая за «советизацию аула». Это выражение, пущенное в обиход Голощёкиным ещё в 1925 г., имело двоякий смысл: с одной стороны, оно означало признание, что достижения за истёкшие годы невелики, а то и вовсе отсутствуют, с другой — так именовался ряд мер, призванных исправить положение^[195]. Партийное руководство отводило главную роль в этом деле аульным коммунистам: они должны нести в аул весть о социалистическом строительстве и тем самым побуждать его революционизироваться. Голощёкин, знавший жизнь казахов лишь понаслышке, вдобавок выражал надежду, что эти люди будут поставлять сведения о «неизвестных» процессах в аулах^[196]. Насколько подобные предположения были далеки от реальности, показывали бесчисленные доклады о внушающем тревогу состоянии партии.

Партячейки в аулах организовывались по родовому принципу и подчинялись авторитету местных баев. Из-за этого, указывалось в одном докладе с крайнего запада Казахстана, «теряется всякая партийная и классовая линия». Например, «партийной этике» нанесло огромный вред «горячее участие» всех партийцев одного клана в похищении лошади, которую ранее угнали у одного из их баев. В подобных обстоятельствах до настоящей борьбы с баями и должного проведения политических кампаний ещё очень далеко^[197]. Партийные структуры и кланы были тесно спаяны между собой не только в аулах. Руководители среднего звена тоже объединялись и подбирали окружение по родовым и клановым признакам, так же как и по национальной принадлежности. Инструктор московского ЦК в сентябре 1926 г. сообщал из Джетысуйской губернии, что вся парторганизация здесь погрязла в борьбе кланов. Трое из четырёх секретарей укомов активно ввязывались в межродовые распри. «При таком положении, — делал вывод инструктор, — ни о какой сплочённости организации говорить не приходится, наоборот — она делится на всякие рода, группы, подгруппы и т.д.»^[198] Конфликты эти захватывали не только их партийных участников, но и население, которое обычно симпатизировало той или иной группировке^[199].

Особенно бросалось в глаза подобное слияние в правовой сфере. Здесь «советская законность» зачастую служила лишь вывеской для решений, базировавшихся на адате^[200]. Население игнорировало абстрактные и непонятные ему советские законы, улаживая свои конфликты с помощью традиционных казахских судов, которые работали эффективнее и быстрее неповоротливого советского аппарата. Мало того, писал один партработник: «Нередки случаи, когда вместе с бедняками или середняками к баям идут за советами и наши коммунисты и низовые работники аула… Тот работник (в ауле), который не расстраивает «ынтымак»^[201] и сам участвует в последнем, по мнению байской общественности, считается самым хорошим работником в ауле, и этот работник в «почёте» у бая, и он пользуется авторитетом среди байства»^[202].

Без материальной поддержки местных баев советское государство в степи было недееспособно. Многие должностные лица даже не располагали собственными лошадьми, а для того, чтобы исполнять свои обязанности на огромной подведомственной территории, им требовалось передвигаться верхом. Они одалживали лошадей у баев и платили им разнообразными услугами, а главное — обязательством по мере сил оберегать своих заимодавцев от репрессий^[203].

Так же как в деревнях европейских колонистов, самых надёжных помощников коммунисты рекрутировали в аулах из молодых людей, которые в своём сообществе считались в некотором роде отщепенцами. Лозунги и обещания большевиков предлагали им чрезвычайно заманчивые перспективы, позволяли надеяться на влиятельное положение, которого в другом случае они вряд ли достигли бы^[204]. Часто эти так называемые бельсенды принадлежали к родам, находившимся в меньшинстве в их ауле или уезде. Вставая в ряды коммунистов, они получали возможность защищаться от конкурентов. Как правило, нельзя было точно выяснить, почему они примкнули к борцам против традиции — благодаря убедительности аргументов Ленина или преследуя личную выгоду. В любом случае, представители этого деревенского люмпен-пролетариата всем и каждому давали почувствовать свою новообретённую силу; они не уважали старших и любили нагонять на людей страх. Многие «бельсенды» подражали манере поведения, усвоенной большевиками под влиянием привычки к насилию и культа мужественности: пили, курили, прилюдно сквернословили, издевались над своими жертвами^[205].

Какие бы преимущества ни получали те, кто вступал в альянс с большевиками, в первую очередь они навлекали на себя презрение собратьев по клану. Членство в партии никого не избавляло от необходимости ладить с соседями и родными. Там, где коммунисты показывали, что не намерены подчиняться требованиям верхушки своего аула, их в лучшем случае игнорировали, а то и выгоняли из общины. Изредка баи прибегали к помощи извне и ходатайствовали в вышестоящие инстанции с просьбами убрать из аула того или иного партработника или председателя совета за якобы совершённые им прегрешения^[206]. Именно такие примеры ясно свидетельствуют, что местные сообщества прекрасно умели пользоваться советскими институтами, когда это отвечало их интересам^[207].

Нескрываемая неприязнь окружающих и насмешливые прозвища были для советских активистов самыми безобидными последствиями их деятельности^[208]. Кое-где им приходилось опасаться за свою жизнь. В книге, посвящённой положению в казахском ауле, Г.С. Тогжанов рассказал о человеке, который обратился к нему «со слезами на глазах» и поведал о своей безвыходной ситуации. В ходе кампании по взысканию налогов он руководил группой активистов и отличился, выискивая скот, который баи его аула прятали от налоговых агентов. Теперь его ждала расплата за это тяжкое преступление против норм общежития. Местные советские работники вместе с возмущённой аульной элитой преследовали провинившегося, пытаясь выгнать его из общины как «бозгыша» — предателя интересов аула, грозили ему тюрьмой, ссылкой, а если этого не получится добиться — то смертью. Мнение аульчан по этому поводу выразил председатель Союза кошчи, объединения бедных и неимущих казахов: «Кто больше и кто сильнее, аул или он?»^[209]

Советские выборы в степи

В течение 1920-х гг. почти во всех регионах Казахстана были мало-помалу введены советы. Выборы в эти органы каждый раз предоставляли случай помериться силами, с одной стороны, конкурирующим кланам, с другой стороны, государству и обществу. Во время выборов речь на местах, помимо завоевания большинства, шла о двух постах — председателя и секретаря аулсовета. Увы, периодически повторявшиеся голосования превращались для большевиков в сплошную череду поражений. И не столько из-за низкой явки избирателей, сколько потому, что клановые старейшины постепенно увидели в советах подходящее средство защиты своих частных интересов.

Клановые элиты либо прямо выдвигали на советские посты своих представителей, либо привлекали подставных лиц, которые баллотировались по их заданию. Такие кандидаты исполняли в советах волю закулисных хозяев и в первую очередь заботились о нуждах собственных общин и кланов^[210]. Большинство претендентов на тот или иной пост едва ли соответствовали идеалу советского депутата. Многие избранные не делали секрета из того, от чьего имени и по чьему поручению осуществляют свои полномочия. Впрочем, конкурирующие кланы инсценировали разногласия между «бедняками» и «богачами», демонстрируя сторонним наблюдателям «классовую борьбу», которую те так упорно искали. Но фактически, говорилось в одном докладе, просто один клан подминал под себя все прочие^[211]. В некоторых местах кандидаты, не желая полагаться на соревновательное голосование, прибегали к классическому методу подкупа избирателей. Пост председателя волисполкома, по словам инструктора ЦК, посетившего осенью 1926 г. Джетысуйскую губернию, стоил от 500 до 1000 рублей: такая сумма позволяла купить достаточно голосов. Должность в аулсовете соответственно обходилась дешевле^[212].

Пример выборов в волостной совет и аулсоветы Мендешевской волости Семипалатинской губернии в 1925 г. показывает, как проходили подобные голосования. Здесь мобилизовали сторонников два человека, уже несколько лет бывшие заклятыми врагами, — Мусатай Молдыбаев и Ике Адилев. Оба кузена в последние годы царизма и во время восстания 1916 г. поочерёдно занимали должность общинного старосты. В гражданскую войну Молдыбаев не раз переходил с одной стороны на другую, пока, наконец, после падения правительства «Алаш-Орды» не стал изображать из себя «вечного» сторонника коммунистов и красного партизана.

Когда настал день выборов и жителей аула № 2^[213] призвали голосовать, больше половины населения явилось в заранее назначенное место. Тут же образовались два лагеря: приверженцы Молдыбаева считались группой беднейших слоёв, а сторонники Адилева объявлялись представителями байства. Каждый лагерь принялся уличать противников в том, что они терпят в своих рядах лиц, не имеющих в этом ауле избирательных прав. Наконец Адилев и его люди в знак протеста покинули собрание. Уполномоченный, полагая, что теперь будет иметь дело только с неимущими казахами, разрешил продолжить выборы. В результате кандидаты присутствующих получили большинство мест в новом совете. Ввиду вражды между сторонниками двух предводителей (которые сами давным-давно были лишены избирательных прав), столь глубокой, что они даже на выборах не могли находиться рядом, голосование фактически проводилось отдельно по группам. В ауле № 4 атмосфера до такой степени не накалялась. Там, гласит доклад уполномоченного по выборам, вся партячейка поддержала «группировку Мусатая». Партийцы объясняли, что она состоит из бедняков, а сам Мусатай, хоть и бай, не покладая рук работает на советскую власть: «Мы называем эту группу «группой бедноты», а другую называем группой «алаш-ординцев и богачей», и мы считаем, что Мусатай есть защитник бедноты, и мы нашли необходимым эту группу поддержать, так как беднота не идёт за коммунистами»^[214]. Подобные мимикрийные стратегии и инсценированные «классовые противоречия» принадлежали к классическому инструментарию местных советских выборов. С одной стороны, речь шла о казахском варианте «говорения по-большевистски» — население перенимало советские языковые нормы, чтобы добиться внимания к своим нуждам^[215]. С другой стороны, только такой способ говорить о местных конфликтах делал сколько-нибудь возможным общение с коммунистами.

Местные элиты часто ещё в преддверии выборов старались достичь консенсуса между собой, дабы избежать конфликтов и не потерять возможность довести процедуру до желательного исхода. Обычно события разворачивались следующим образом, писала газета «Советская степь» в декабре 1925 г.: когда представитель избирательной комиссии прибывал в аул, председатель аулсовета собирал самых важных персон, чтобы вместе решить, кто должен занять наиболее значительные посты. Если всё улаживалось ко взаимному удовольствию присутствующих и разные кланы видели, что их притязания удовлетворены, председатель убеждал уполномоченных избиркома, что выборное собрание провести нельзя: жители разбросаны слишком далеко и т.п. Та же схема применялась при дележке постов в волостных органах. Лишь при наличии клана, который непременно желал всю власть присвоить себе, конфликты выносились наружу^[216].

Вот и в ауле № 1 Кастекской волости представители отдельных группировок перед выборами 1927 г. договорились между собой. Все согласились, что выставлять следует только кандидатуры «настоящих бедняков и середняков» — людей, которые стопроцентно верны своим баям и их подручным, «аткамнерам», и не станут нарушать правила «ынтымака» — согласия и мира между отдельными фигурами. Ссылаясь на «ынтымак» и связанную с ним необходимость подчиняться их авторитету, клановые элиты не давали коммунистам аула вмешиваться в подготовку к выборам. Те позже вынуждены были признать, что участвовали в происходящем исключительно как пассивные наблюдатели^[217]. Один партработник добавлял с поистине обезоруживающей откровенностью: «Я поневоле должен быть мягким, тихим (жаус), иначе представители больших родов (значит, баи и аткамнеры) будут нападать на меня, станут моими врагами, — а это невыгодно и для меня, и для ячейки. Без согласия представителей больших родов я ничего не в силе делать, всё надо согласовывать с ними и потом вместе с ними, сообща делать»^[218]. Секретарь партячейки товарищ Мамырбаев так описывал беспомощность коммунистов: «Надо признаться, мы на бумаге как будто всё делаем, но в жизни ничего»^[219]. Жаловаться на подобное положение дел он не собирался, зная, что уполномоченный из волостного центра в наилучших отношениях с тремя важнейшими персонами аула. Вполне понятно, почему местные большевики искали с ними компромисса.

Что же за люди пользовались таким большим авторитетом? В ауле № 1 заправлял триумвират, состав которого иллюстрирует тесную спайку клановой иерархии и советских структур. Во-первых, Бакир Испатаев, торговец, тёртый калач, не только умевший читать и писать, но и обладавший глубокими юридическими познаниями. К нему шли те, кто нуждался в совете или в улаживании спора. Во-вторых, Шалтабай Кудайбергенов, состоятельный человек, владелец 800 баранов и более чем 100 лошадей, который одно время мог себе позволить иметь пять жён. Г.С. Тогжанову он отрекомендовался сочувствующим коммунистическим идеям. Хотя сам он бай, уверял Кудайбергенов, но считает себя «настоящим советским человеком», стал коммунистом ещё «со времён Николая» и всегда помогал бедным. Он с гордостью добавил, что все члены его рода беспрекословно ему повинуются и готовы умереть за него. Мусаев, третий в связке, работал секретарём аулсовета. Материально обеспеченный хуже, чем двое других, но принадлежавший к тому же клану, он служил в их руках послушным инструментом. Его задача состояла прежде всего в том, чтобы отстаивать интересы Испатаева и Кудайбергенова и обеспечивать им видимость «советской» легитимности. В случае протестов именно Мусаев снова и снова — и не всегда мягкими средствами — напоминал населению о принципе «ынтымака». Наконец, был ещё председатель аулсовета Насыпаев. Он почти ничего не значил. Член мелкого клана, он не имел никакой возможности проявлять самостоятельность. Мусаев не раз третировал его при всех. В подобных обстоятельствах неудивительно, что пленарных заседаний аулсовета фактически не проводилось. Советскую власть представляли здесь только Мусаев и Насыпаев. Оба более или менее добровольно делали то, что от них требовали^[220].

В аулах и местных учреждениях советской системы — аулсоветах и партячейках — рядовые партийцы, мелкие казахские функционеры, советские служащие и кочевники должны были, могли и хотели сотрудничать друг с другом. Однако их собрания часто превращались в арену ожесточённого соперничества казахских родов за влияние и контроль над ресурсами. При этом то и дело складывались альянсы, которые, по мнению большевистских теоретиков, противоречили конфликтным линиям внутри казахского общества: партийцы вместо помощи бедным семьям защищали интересы «своих» баев, в советах многие главным образом боролись за господство собственного рода, вместо того чтобы сообща пойти против «эксплуататоров»^[221]. Снова и снова становилось ясно, что в ауле нет классовых противоречий в марксистском понимании, а есть кланы, которые главенствуют над экономической и политической жизнью^[222]. Выражаясь словами Эдварда Шатца, возник «институциональный синкретизм», то есть тесное переплетение «традиционных» и «современных» элементов^[223]. Содержание институтов, советских по форме, определялось клановыми сетями.

С точки зрения руководства, как неразрывная связь, так и резкое отторжение между различными членами местных сообществ представляли собой серьёзнейшую помеху. Неспособность урезать влияние кланов и нейтрализовать их предводителей ставила крест на всех планах преобразования степи. Хуже того, даже контроль над коммунистами при таких обстоятельствах становился проблематичным. Поэтому в 1920-е гг. государство большевиков почти во всех регионах Казахстана было «локальным мероприятием»^[224], о конкретных правилах которого акторам в каждом случае приходилось договариваться на месте.

«Путь к социализму» — будущее казахских кочевников

Место казахов в советской современности не было предопределено заранее. Полная оседлость изначально не являлась первоочередной целью большевистской политики в Средней Азии. Коммунисты, скорее, хотели «деномадизировать» кочевников лишь настолько, чтобы те перестали бросать серьёзный вызов хрупкой государственной монополии на применение силы.

Поэтому все 1920-е гг. прошли в разногласиях и дебатах по поводу возможностей и способов культурной, социальной и, не в последнюю очередь, экономической интеграции степняков в новое общество^[225]. Под «оседанием» поначалу имелось в виду не более чем сосредоточение населения в определённых местах или, по крайней мере, чётко ограниченных районах. Правильный ли путь представляла собой привязка «отсталых» кочевников к земле, или казахам лучше было остаться кочевниками? Могло ли государство, претендовавшее на контроль над своим населением, мириться с тем, что жители целых регионов ускользают у него из рук? Что было нужно, чтобы повысить культурный уровень казахов? И наконец: идеологический или экономический вопрос решался посредством перевода на оседлость?

«Отсталость» и новая культура

Большевики, видевшие в самих себе не только ускорителей, но и собственно носителей прогресса и модернизации, считали кочевников представителями «отсталой» культуры. Отличительными чертами быта последних, по их мнению, являлись феодальные отношения эксплуатации, а также грязь, болезни, невежество ввиду неграмотности и религиозности, бесправие и угнетение женщин^[226]. Такие взгляды мало чем отличались от представлений многих царских колониальных чиновников и этнологов, которые тоже отмечали цивилизационное и культурное отставание кочевников^[227].

Образ жизни, в основе которого лежали, во-первых, мобильность, а во-вторых, включение всех индивидов в клановые структуры, сформированные по генеалогическому принципу, делал кочевников аутсайдерами общества, воображаемого большевиками^[228]. Людям, ориентировавшимся на «европейские» стандарты (хотя сами они довольно часто им не соответствовали), условия кочевого быта не могли не казаться возмутительными. В первую очередь недовольство врачей и апологетов модернизации вызывали тесные, душные зимние жилища кочевников^[229]. Человек забирается туда, «как медведь в берлогу», негодовал этнолог Ф. Сластухин, и пережидает зимние бураны в изоляции от внешнего мира, отрезанный от соседей и родных. Всё, чем владеют и пользуются казахи, «покрыто грязью»^[230]. «Повинными» в этом он считал жизнь в юртах и постоянное бродяжничество. Логический вывод состоял в пропаганде оседания как решения всех проблем. Другие авторы, напротив, доказывали, что оседлость представляет серьёзную угрозу здоровью и жизни казахов. Сохраняет им жизнь только кочевание летом, и потому не следует рекомендовать им стягиваться в постоянные поселения^[231].

Казахи стали идеальным антиподом современности советского образца, отводившей особую роль чистоте и порядку. Соответственно большевики представляли себе «социалистический аул» чистым, светлым, практично устроенным. Располагая скудными средствами, они пытались привить кочевникам элементарные навыки гигиены. При этом на первом плане стояли не обязательно филантропические мотивы. Коммунистов заботило не столько здоровье казахов, сколько культурная революция в ауле. Их усилия приносили плоды: удачные демонстрации врачебного искусства, совершенно очевидно, действовали гораздо сильнее, чем пропагандистские брошюры просветителей, зачастую написанные по-русски^[232]. Но для закрепления успеха требовался медицинский персонал, владеющий казахским языком и постоянно находящийся у населения на глазах^[233]. Иначе многие люди по-прежнему предпочитали бы обращаться к традиционным целителям и шаманам, чем надеяться на медиков, работающих где-то вдалеке^[234]. Поэтому в степь отправлялись «красные юрты» с врачами и санитарами^[235].

Казахские коммунисты, подобно своим товарищам в других исламских регионах Советского Союза^[236], пытались распространять прогрессистские идеи в первую очередь среди женщин. Положение женщины служило для них показателем прогрессивности или отсталости общества. Глядя на казахский аул, они убеждались, что казашки угнетены, бесправны и обездолены. Тот, кто поможет этим женщинам поднять голову, рассуждали они, сумеет сломать и революционизировать косные социальные структуры^[237]. Между тем работу активистов в данной области осложняли бесчисленные препятствия, включая отсутствие кадров (женских), незнание языка и нехватку транспорта. Естественно, при таких обстоятельствах многие женотделы действовали в основном среди русских женщин в городах. Большим успехом считалось, если какие-то из женотделов хоть раз дерзали выбраться за город к казашкам^[238]. Но это мало способствовало созданию казахского «эрзац-пролетариата»^[239].

В отличие, например, от Узбекистана, в Казахстане коммунисты не могли сделать символом предполагаемого угнетения женщин паранджу^[240]. Кочевницы в большинстве своём носили только платок на голове. Характерного для других частей Средней Азии обычая закрывать лицо у них не было — главным образом по практическим причинам^[241]. В результате казахские активисты сосредоточились на других вопросах. Они боролись прежде всего против калыма за невесту^[242] и многожёнства. Унизительно, когда девушек, словно товар, обменивают на деньги или скот, доказывали адепты «эмансипации не носящих паранджу»: уплатой калыма женщину низводят до положения покупаемой вещи. Кроме того, эта отвратительная традиция ущемляет небогатых мужчин, которые не в состоянии собрать требуемую сумму. Они просто не могут себе позволить жениться и завести собственный дом^[243]. Широко распространённая полигамия тоже явно свидетельствует о женском бесправии в Средней Азии^[244].

Меры по борьбе с калымом и другими культурно обусловленными бытовыми явлениями женщин практически не затрагивали. Репрессии направлялись почти исключительно против мужчин, которые — во всяком случае, в представлении коммунистов — делали с женщинами что хотели^[245]. В материалах ОГПУ полным-полно сообщений о мужчинах, имеющих трёх жён^[246]. Многие отцы, не довольствуясь однократным калымом за дочерей, по нескольку раз требовали доплату за их детей^[247]. Подобных обычаев не чурались и члены партии. Например, товарищ Мукушев из Акмолинской губернии заплатил калым за пятнадцатилетнюю девочку, которую взял второй женой. Об этом прямо информировали секретаря губкома, но тот не стал вмешиваться^[248]. Однако львиная доля таких случаев вообще не находила отражения в документах, ещё меньше было число тех, кто понёс наказание, — лишнее свидетельство глубокой укоренённости значительной части казахской парторганизации в той самой среде, с которой она пыталась бороться^[249]. Впрочем, советские эмансипационные программы тысячам женщин предоставляли шансы на выдвижение и карьеру^[250], которыми те пользовались, невзирая на все препятствия и противодействие своего окружения^[251].

Ещё одна (и для «диктатуры пролетариата» сама собой напрашивающаяся) возможность проникновения в общество заключалась в «создании» рабочих. Там, где рабочий класс отсутствовал, следовало сотворить его из ничего. В казахской степи это выглядело ещё более бесперспективным делом, чем в среднеазиатских оазисах. Тем не менее именно здесь коммунисты взялись «ковать» пролетариев. Непосредственным поводом для этого послужило в конце 1920-х гг. строительство Туркестано-Сибирской железной дороги (Турксиба), крупнейший для того времени инфраструктурный проект в степи. Эта железнодорожная линия должна была связать среднеазиатские окраины с европейской метрополией и помочь эффективнее осваивать ресурсы региона^[252]. Но у неё имелось гораздо более важное предназначение — стать орудием советизации степной глуши^[253].

Большинство из более чем 50 тыс. рабочих, трудившихся на прокладке свыше 1400 км рельсовых путей, набрали из местного населения. Им предстояло составить авангард казахского пролетариата. Кое-кто из коммунистов даже выражал надежду, что по окончании работ эти люди станут пропагандистами советского образа жизни в своих аулах. Однако пролетаризация казахов происходила не так уж гладко. То и дело случались стычки с применением насилия между европейскими рабочими и казахами, поскольку первые зарились на рабочие места вторых. Казахи толпами сбегали со стройки из-за плохого обращения с ними начальства и коллег^[254]. Большие ожидания от коллективного перевоспитания трудом не сбылись. Тем не менее кое-кому из казахов участие в строительстве казалось чрезвычайно привлекательным, потому что предоставляло людям, которых общество маргинализировало, возможность подняться по социальной лестнице. С этой точки зрения, беднейшие слои населения впервые получили хоть какую-то альтернативу традиционным формам жизненного уклада^[255]. Некоторые «новоиспечённые рабочие» становились поклонниками идеалов советского строительства и коммунистами. И всё же такие «истории успеха» оставались исключениями^[256].

Дебаты об оседлости

Оседлые вели более «современную» жизнь, чем кочевники, и по сравнению с мобильными скотоводами являлись более эффективными производителями; во всяком случае, таково было твёрдое убеждение большевиков^[257]. Между тем неизбежный, согласно историческому материализму коммунистов, переход от одного способа производства к другому совершался мучительно медленно. Правда, число кочевых и полукочевых хозяйств в Казахстане в течение 1920-х гг. постепенно снижалось, но не обязательно по причине сознательного поворота к «современности». Оседлыми становились прежде всего обедневшие казахи, которые больше не могли позволить себе кочевать. Богатые так и оставались кочевниками. Ведь для того, чтобы перевозить с собой юрты, домашний скарб и семью, требовалось иметь в хозяйстве определённый минимум животных, а казахские стада после кризисов 1916–1922 гг. изрядно поредели. Так что, вопреки хлёсткой фразе Оуэна Латтимора «настоящий кочевник — бедный кочевник», верно, скорее, обратное, как показал А.М. Хазанов. Переход к оседлости в большинстве случае оказывался связан с утратой статуса^[258].

Все больше казахов ради выживания нанималось в работники к европейским крестьянам. Некоторые пробовали хозяйствовать сами^[259]. Но немалое количество из них стремилось просто заработать достаточно, чтобы через некоторое время получить возможность снова вести кочевое существование — обычная практика и в других сформировавшихся под влиянием кочевников обществах^[260]. Известный большевик Я.Э. Рудзутак понял это ещё во время голода 1921 г. Совершая поездку по Семиречью, он признал, что многие казахи сделались оседлыми не по убеждению, а исключительно из нужды: «Часть этих киргиз при распределении байского скота, как только им удастся обзавестись своим скотоводческим хозяйством, несомненно вернётся опять к кочевому образу жизни, но несомненно также, что другая часть останется на земле и будет работать»^[261]. Так и выходило. Даже в этнически неоднородной Семипалатинской губернии с большой долей русских крестьян-поселенцев из чуть более чем 140 тыс. казахских хозяйств, зарегистрированных во время переписи 1926 г., свыше 80% были кочевыми^[262]. При таких обстоятельствах коммунистам поначалу не оставалось ничего другого, кроме как позволять казахам кочевать и дальше «на основании обычного права». Партийное руководство уже в 1920 г. велело местным органам власти не препятствовать их миграциям, указав, что мигрируют кочевники не для того, чтобы уклониться от уплаты налогов и трудовой мобилизации, а потому, что этого требует их образ жизни^[263].

Предоставлять общество самому себе и ждать, что получится, не соответствовало ни политическим, ни экономическим императивам большевиков. Они хотели сами управлять «историческим процессом». Однако для этого требовалась чёткая стратегия. Какое место предстояло занять кочевникам в социалистическом Казахстане? О злободневности вопроса не в последнюю очередь свидетельствовала ситуация в Адаевском уезде (затем округе) на северо-западе Казахстана. Местные жители, с точки зрения большевиков, относились к «самым отсталым» группам во всём Советском Союзе^[264]. В отличие от большинства других регионов, многие аулы здесь кочевали по степи круглый год, не задерживаясь на постоянных зимних стойбищах. Они проделывали свыше тысячи километров по восточному берегу Каспийского моря — «примитивный, варварский способ ведения хозяйства», говорилось в одном докладе об округе^[265]. Правда, в 1920-е гг. это становилось все более проблематичным. На севере, где находились летние пастбища адаевцев, кочевников теснили европейские колонисты, на юге адаевцам угрожали враждовавшие с ними туркмены-йомуды^[266]. Представители обоих лагерей практически не осмеливались соваться на пастбищные земли, лежавшие с севера и с юга вдоль туркменско-казахской границы, опасаясь набегов и стычек^[267]. В подобных обстоятельствах адаевцы вынуждены были сокращать стада, многие попали в стеснённое экономическое положение^[268]. Когда же здесь в конце 1920-х гг. наступил джут^[269], в обледенелой степи пали десятки тысяч животных, и некоторые кочевники потеряли все средства к существованию^[270].

Следовало найти генеральные решения. И поначалу никто ещё не мог бы заранее сказать, как они будут выглядеть. Если вкратце, то специалисты по степной экономике и агрономы в большинстве своём выступали против перевода на оседлость, а советские макроплановики и макроэкономисты, как правило, настаивали на нём. Последние в конце концов сумели взять верх, в том числе потому, что большевистские руководители в своих решениях чаще руководствовались принципиально-политическими, чем деловыми соображениями. Доверяя профессиональным знаниям этнологов и других учёных, большевики в то же время формулировали установки, которых учёным надлежало придерживаться. Самый красноречивый пример — многочисленные проблемы, возникшие в Средней Азии с определением «национальности» отдельных людей и коллективов. Если специалисты хотели добиться одобрения «товарищей», картина степи, которую они рисовали, должна была содержать политически желательные данные^[271]. Кстати, поэтому же этнографы «обнаруживали» в ауле классовые структуры и «полуфеодальные» отношения.

Правда, вначале казалось, что побеждают сторонники благоприятной для кочевников политики. В 1926 г. один из их представителей, старый революционер С.П. Швецов, исследовал в своей работе два взаимосвязанных вопроса: в каких отношениях между собой находятся кочевничество и степь и что будет, если казахи откажутся от кочевого образа жизни. Ответы Швецова выглядели однозначно. Кочевые формы хозяйства в условиях степи по продуктивности использования ресурсов намного превосходят любые другие. Кочевники остаются кочевниками не потому, что «примитивны» и не доросли до «культурного уровня» своих оседлых соседей, а потому, что этого требуют обстоятельства. Будучи скотоводами, они зависят от окружающей среды. Степные условия не оставляют никаких производственных возможностей кроме кочевания. Швецов прогнозировал, что в будущем значение кочевания только возрастёт. И предупреждал: «Уничтожение кочевого быта в Казахстане знаменовало бы собой не только гибель степного скотоводства и казакского хозяйства, но и превращение сухих степей в безлюдные пустыни»^[272]. Как показало будущее, действительность превзошла опасения Швецова.

Швецовские тезисы нашли отклик. Один автор даже полагал, что это мнение «наиболее распространено»^[273]. Другие как минимум в ближайшем будущем не видели альтернативы кочевому хозяйству: «В современных условиях иное использование их [ресурсов региона. — Р.К.] не представляется возможным»^[274]. Поголовье скота в Казахстане, считали они, за двадцать лет должно увеличиться более чем на 70 млн голов^[275], поэтому кочевое скотоводство «ещё надолго останется основным занятием коренного населения»^[276]. К тому же совершенно невозможно сделать оседлыми всех кочевников: для такого количества потенциальных новых земледельцев попросту не хватит земли. Поэтому сохранение кочевничества желательно и целесообразно с народнохозяйственной точки зрения. Или, как сформулировал работник планового ведомства Казахстана Е.А. Полочанский: «Основной задачей Казакской Республики является не ликвидация пастбищно-скотоводческого хозяйства, а забота о быстрой ликвидации его отсталости»^[277]. Соответственно в первую очередь необходимо строительство зимнего жилья, чтобы уменьшить зависимость кочевников от климатических условий, ибо традиционные зимние стойбища не дают им надёжной защиты от суровых степных зим. С учётом регулярных джутов нужны решения, не сводящиеся к отдельным специальным мерам и помощи жертвам катастрофы^[278]. Полочанский рисовал картины огромных скотных дворов и жилых зданий для холодного времени года и ратовал за вступление аульчан в кооперативы^[279].

Казахстану прочили в союзной системе роль важного производителя мяса и других продуктов животноводства. Степь в соответствующих концепциях плановиков рассматривалась как «решающий фактор» обеспечения в будущем собственного рынка, снабжения остальных среднеазиатских республик и экспорта мяса за рубеж^[280]. Что с «отсталыми» кочевниками подобные планы не осуществить, разумелось для экономистов само собой. Кочевники нуждались в относительно больших площадях, поскольку перегоняли стада с одного пастбища на другое. Они не заботились о рекультивации использованных площадей и лишь изредка заготавливали сено на холодные зимние месяцы^[281]. Кроме того, животные кочевников давали сравнительно мало полезной продукции, потому что им, в отличие от скотины, содержавшейся в стойлах, не позволяли «наесть» побольше мяса и жира^[282].

Так как «европеизация» животноводства в обозримом будущем не представлялась возможной, ключевым словом стала «рационализация». За этим термином скрывались самые разные мероприятия и представления. И перевод кочевников на оседлость не обязательно входил в их число. Члены СНК РСФСР в январе 1927 г. в одном из докладов подсчитали, что во всём Казахстане для земледелия пригодно около 16 млн десятин земли — там, где либо выпадает в год свыше 300 мм осадков, либо технически осуществимо искусственное орошение. Это не более 6% казахской территории. Следовательно, необходимо направить имеющиеся ресурсы на развитие животноводства и оказывать кочевникам всяческую поддержку. Желательно в течение десяти лет удвоить поголовье скота и соответственно повысить его производительность. Для этого необходимы работа специалистов, создание «кормовой базы» и инфраструктуры в степи, кредиты и т.д.^[283]

Противники такой политики не замедлили выступить с критикой^[284]. Они объявили ложными основные установки деятельности казахского Наркомата земледелия. Улучшать условия для кочевания — ошибка, утверждали они, надо вместо этого побуждать семьи, имеющие всего нескольких животных, к оседанию и занятию земледелием. А.Н. Челинцев, известный представитель данной точки зрения, рассчитывал, что в результате более 60% казахских хозяйств откажутся от кочевого образа жизни. В целом ряде районов, по его словам, покончить с кочеванием было просто необходимо^[285]. Ему вторил М.Б. Мурзин, который, кивая на европейских поселенцев в степи, разъяснял, что при существующих обстоятельствах нет иного выбора кроме перевода кочевников на оседлость^[286]. То, что «бескрайние просторы» и «пустыни» для их жителей — не просто пастбищная земля, не играло в подобных рассуждениях никакой роли^[287]. Мэтью Пейну принадлежит удачная формулировка: коммунисты рассматривали степь как «пространство» (space), тогда как для кочевников она была «местом» (place)^[288]. Казахи чудовищно дорогой ценой расплатились за эти колониальные представления о пространстве, подлежащем формированию.

Вопрос о том, как привести в соответствие кочевой образ жизни и государственную идею порядка, затрагивал основы советского понимания власти. Никто не мог точно указать, где, собственно, живут казахи. В начале 1920-х гг. большевики попробовали промерить степь с помощью «красных караванов». Эти предприятия служили, во-первых, для пропаганды, а во-вторых, давали коммунистам возможность собрать сведения о территориях, которыми они старались завладеть. Многие участники подобных экспедиций даже видели в последнем одну из своих важнейших задач^[289]. И тем не менее до конца десятилетия в степи то и дело неожиданно «обнаруживались» неизвестные группы населения, о чьём существовании раньше никто не подозревал. В 1928 г. автор одной статьи о новом административном делении казахской территории писал, что кочевой быт несовместим со строгими требованиями административной географии и это вынуждает проводить границы будущих районов произвольно^[290].

Статистик В.Г. Соколовский демонстрировал масштаб проблемы на примере физической карты Кзыл-Ординского уезда: «И если бы не линия железной дороги, да ещё обозначение самого города Кзыл-Орды с несколькими русскими посёлками — полное впечатление абсолютно безлюдной пустыни, неведомо для чего разделённой тремя толстыми линиями на четыре части, изображающие «укреплённые» волости»^[291]. Между тем, продолжал Соколовский, по данным статистиков местной администрации, в уезде числилось от 15 до 20 тыс. казахских хозяйств, распределённых по 158 «населённым пунктам». Правда, речь шла не о конкретных местах со своими названиями, а об «административных аулах». В отличие от традиционных казахских аулов, охватывавших летом от 2 до 15 хозяйств, которые вместе кочевали, в «административный аул» объединяли несколько таких аулов. Но местопребывание административного аула можно было хоть как-то конкретизировать в лучшем случае в холодное время года, когда казахи располагались на зимних стойбищах^[292]. Для работы советских органов управления это означало, что без знающих местность проводников у них нет никаких шансов хотя бы локализовать население. Когда Соколовский пытался выяснить в уездном исполкоме, где именно живут казахи, «ответом служил неопределённый круговой взмах рукой по всей карте и пояснение: «Вот вообще, везде»»^[293].

Именно такой неоднозначности и хаотичности не должно было быть места в советской современности^[294]. Государство, не имеющее достоверной информации о местопребывании, составе и числе своих подданных, вряд ли могло убедительно заявлять о себе, осуществлять власть. В лучшем случае оно представляло бы собой систему, обладающую «сомнительной государственностью» и «ограниченной базовой легитимностью». Но, в отличие от колониального или постколониального государства, которое Трутц фон Трота наградил этими несколько громоздкими характеристиками^[295], в Казахстане стояли под вопросом даже элементарные условия для любой управленческой деятельности, поскольку значительная часть населения в любое время могла свернуть юрты и убраться прочь. Поэтому большевики в первую очередь стремились заставить казахов не покидать определённую область, по крайней мере надолго. Как люди там живут — в юртах или в «посёлках европейского типа», — играло важную, но отнюдь не главную роль. Суть «перевода на оседлость» вначале состояла в локализации казахов. Если коммунисты хотели реализовать свои властные притязания, им следовало иметь возможность находить кочевников^[296].

«Колонизаторы»» и «парии»» — европейские крестьяне-переселенцы в Казахстане

Нигде советская национальная политика 1920-х гг. не подвергалась такому суровому испытанию, как на востоке Казахстана^[297]. Едва ли в каком-нибудь ещё регионе СССР существовали более сложные взаимоотношения между представителями европейских и коренных групп населения, нежели здесь, в Джетысуйской (бывшей Семиреченской) области/губернии и Семипалатинской губернии^[298]. Крестьяне-колонисты и кочевники питали друг к другу глубокую неприязнь. Образ жизни и культура переселенцев и старожилов различались в корне. Обе группы соперничали за одни и те же ресурсы, а главное, не доверяли друг другу. Ни казахи, ни крестьяне не позабыли ни вспышек насилия в 1916 г., ни гражданской войны^[299]. У кочевников ещё стояли перед глазами жестокие и односторонние реквизиции в голодную пору после 1918 г.^[300] Большевикам не удавалось сглаживать многообразные конфликты между двумя группами, к тому же вначале у них отсутствовала чёткая стратегия относительно будущего степи. Следует ли отдавать казахам как «бывшей угнетённой нации» всегда и всюду предпочтение перед «бывшими колонизаторами»? Или экономическими интересами нельзя жертвовать в угоду постулатам национальной политики?

Реформы, голод и новая экономическая политика

По окончании гражданской войны коммунисты сперва выступали защитниками «угнетённой» в прошлом нации «киргизов». Многие видные большевики тогда ещё верили, что революция через Среднюю Азию докатится и до остальных азиатских «угнетённых народов». Казалось, на повестке дня стоит, ни много ни мало, конец европейских колониальных империй. Масштаб ожиданий обрисовал в 1919 г. С.С. Пестковский: за кем пойдут мусульмане Туркестана, перед тем склонятся Афганистан с Персией и откроется дорога в Индию и Монголию^[301]. Меры подавления против «бывших колонизаторов» придавали большевистской эмансипационной риторике достоверность. Правда, казахи думали не о мировой революции, а о мести. «Равенство» всех групп населения для них означало только одно — изгнание европейцев^[302]. Питер Холквист указал, что большевики здесь в перевёрнутом виде продолжали начатое их предшественниками при царизме, только жертвы и проводники политики чистки поменялись местами. Теперь она вместо казахских кочевников обрушилась на русских крестьян^[303].

Формальным основанием для такой политики служило июньское постановление Политбюро 1920 г., предусматривавшее экспроприацию всех русских крестьян, которые «незаконно» присвоили землю в Джетысуйской губернии^[304]. Экспроприированным «кулакам» и незарегистрированным переселенцам грозила высылка. Речь шла прежде всего о поселенцах, которые после восстания 1916 г. завладели землёй, принадлежавшей казахам, или «нелегально» перебрались в регион. Казахи, бежавшие в Китай и теперь возвращавшиеся на родину, должны были получить обратно свою собственность. Вдобавок европейские иммигранты больше не имели права преимущественного пользования землёй и водой; наоборот, следовало решить проблему удобных маршрутов перегона скота^[305]. В то же время «трудящиеся», как казахи, так и русские, получали равные права^[306]. Однако предписанная постановлением целенаправленная акция против отдельных кулаков переросла в атаку на всё русское население. Под прикрытием «земельной реформы» коммунисты демонстрировали, как они представляют себе конец европейских «колонизаторов»^[307].

Для русских крестьян эта реформа ознаменовала начало долгой чёрной поры^[308], неразрывно связанной с именем Г.И. Сафарова. Этот член Туркестанского бюро ЦК РКП(б) прибыл в регион весной 1921 г. и тут же развязал настоящий террор^[309]. Десяткам тысяч людей пришлось в кратчайший срок покинуть свои сёла и отправиться куда глаза глядят. По официальным данным, были переселены более 8 тыс. семей, экспроприированы свыше 230 тыс. десятин земли, «ликвидированы» 400 с лишним сёл. Но реальные цифры должны быть гораздо выше; в одном-единственном округе Семиреченской области пострадало больше семей, чем указано здесь для всего региона^[310].

Кампания прошлась катком, например, по крестьянам села Высокого Чимкентского уезда. Факт основания села ещё в конце XIX в. не помешал исполнителям земельной реформы «выселить» его жителей. Милиционеры и красноармейцы доставили их на ближайшую железнодорожную станцию, там их погрузили в вагоны только для того, чтобы через несколько станций снова выбросить на улицу. Больше месяца они провели под открытым небом^[311]. То же самое произошло с жителями Горно-Слободска, которых заставили в 48 часов покинуть село. В противном случае красноармейцы грозили их расстрелять^[312].

С крестьянами, сопротивлявшимися принудительным мерам, большевики беспощадно расправлялись. Весной 1921 г. серьёзные беспорядки в связи с земельной реформой вспыхнули в Нарынском уезде. После того как власти овладели положением, специальный трибунал сурово покарал бунтовщиков: многие были приговорены к расстрелу или длительным срокам заключения, их семьи высланы. Я.Э. Рудзутак, который занимался этим делом и ещё раньше по другим поводам выказывал мало симпатии к практике выселений, отмечал: «Переселенцы эти, главным образом, женщины и дети. Мужчин вовсе нет, они почти все расстреляны»^[313].

Казахи воспользовались земельной реформой, чтобы отплатить русским за бойню 1916 г. На крестьян постоянно совершались нападения^[314]. А.А. Иоффе, неоднократно посещавший регион как председатель Туркестанской комиссии ВЦИК, заявлял, что в такой обстановке реформа здесь вылилась в «бесшабашный террор» казахов против русских^[315]. Роковые последствия «реформы» не укрылись и от немногих иностранных путешественников по этим местам. Немец Рудольф Асмис, побывавший в Семиречье в 1922 г., писал: «По дороге видны почти одни развалины: печальные свидетельства революционных боёв, а ещё больше — странных революционных мероприятий, которые отняли хозяйства у богатых крестьян, чтобы отдать бедным киргизам. Те их разграбили, но, не зная, что с ними делать дальше, скоро вернулись в свои юрты, которые ставили тут же на дворе, и за короткое время прекрасные усадьбы пришли в запустение»^[316].

Чем дольше Сафаров орудовал в Туркестане, тем больше на него поступало жалоб. Среди коммунистического руководства ширилось убеждение, что его надо как можно скорее отстранить от обязанностей. Если не разрядить обстановку, грозит восстание русских крестьян, докладывала встревоженная ЧК. К высокопоставленным критикам безжалостных борцов с «колонизаторами», помимо Рудзутака и Иоффе, присоединился и Сталин. Но Ленин твёрдо стоял за своего протеже. Его интересовали не местные распри, а всемирно-историческое значение событий. «Дьявольски важно, — растолковывал он Иоффе, — завоевать доверие туземцев, трижды и четырежды завоевать, доказать, что мы не империалисты». Да и сам Сафаров яростно защищался от критики^[317] и рискнул испытать ленинскую поддержку на прочность, самолично попросив об отставке, потому что, дескать, «при таких условиях нет никакой возможности работать»^[318].

К осени 1921 г. Сафаров стал совершенно невыносим. Своей «истеричностью» он вносит беспорядок в работу, а его кампания против колонизаторов давно превратилась в преследование всех русских, писал Ленину главный чекист Туркестана Я.X. Петерс. Русские товарищи становятся вялыми и пассивными, в то время как коммунисты из местных перерождаются в разложившихся «монархов», информировал он Сталина^[319]. После долгих споров Сафарова в конце концов освободили от должности в январе 1922 г.^[320] Однако принудительное переселение продолжалось. Только осенью 1922 г. Президиум ВЦИК положил конец земельной реформе. Карательные меры были прекращены, «кулаки» отныне подлежали выселению из Туркестана только в исключительных случаях^[321]. Тем не менее перегибы времён «сафаровщины» надолго испортили отношения между европейцами и казахами^[322]. А главное, никто не стал отменять решений, принятых в ходе кампании; все экспроприации и выселения остались в силе^[323].

Земельная реформа прямо коснулась лишь части крестьян. Зато реквизиционную политику большевиков в эпоху так называемого военного коммунизма 1918–1921 гг. испытали на себе все. Между крестьянами и коммунистами разгорелась беспощадная борьба за хлеб^[324]. В Средней Азии красные не отказывались от методов военного коммунизма, даже когда в остальных регионах Советского Союза весной 1921 г. им на смену пришли более либеральные правила новой экономической политики (нэпа)^[325]. Крестьян по-прежнему преследовали, если уполномоченным казалось, что они сдают недостаточно продукции. Коммунисты, имевшие возможность в силу своего положения наблюдать общую картину, как Рудзутак, указывали на контрпродуктивность политики «твёрдой руки» в долгосрочной перспективе. Кто будет сеять и жать, если всех крестьян посадить в тюрьму или депортировать? «Такая прод[овольственная] политика ничего не достигает, — уверяли они, — это не прод. политика, а глупость, которая не находит никакого оправдания… Если продовольственное дело оставить в таком положении, то мы будем иметь полный разрыв и создадим контрреволюцию там, где для неё фактически нет почвы»^[326].

Рудзутак злился недаром. Жестокий голод, охвативший в 1921–1922 гг. значительную часть России, дал знать о себе и в Семиречье^[327]. Только в Киргизской АССР он поразил пять губерний из семи. В степи не имели достаточно пропитания предположительно более 1.5 млн чел. Например, в Атбасарском уезде голодали свыше 100 тыс. крестьян и кочевников. Однако местные власти не прекращали здесь реквизиций до лета 1922 г.^[328] По осторожным прикидкам, всего в Казахстане тогда погибло более 400 тыс. чел.^[329] Число хозяйств в республике с 1920 по 1923 г. сократилось на треть, из крестьян-поселенцев убыло около 500 тыс. чел.^[330] Сколько из них было изгнано, а сколько пало жертвой голода, установить уже невозможно^[331].

В марте 1922 г. председатель казахского ЦИК Сейткали Мендешев^[332] попытался обратить внимание Сталина на катастрофическое положение. Он писал, что «некоторые селения уже сотнями считают ежедневно умерших от голода» и люди едят не только кошек, собак, падаль и всевозможные суррогаты пищи, но дело доходит и до людоедства. «Особенно острое положение кочевого киргизского населения… киргизы в глухих аулах погибают целыми семьями», — подчёркивал он. Помощи извне ждать не приходилось. Собственные ресурсы иссякли, центр почти ничего не отпускал, а соседний Туркестан отделывался обещаниями и благостными резолюциями. От американской помощи, которая внесла решающий вклад в смягчение голодного кризиса в России, Средней Азии мало что перепадало^[333]. Продуктов, которые могли раздать государственные учреждения, категорически не хватало^[334]. «При таких условиях мы сумеем спасти очень незначительный процент голодающих», — заключал Мендешев^[335].

Коммунисты отнюдь не были единодушны в вопросе о том, кому надо помогать и без того скудными ресурсами. Один прямо заявил, что «киргизы как экономически слабые с точки зрения марксистов всё равно должны будут вымереть», стало быть, и нечего тратить средства на борьбу с голодом^[336]. С поразительным цинизмом высказался об умерших от голода Турар Рыскулов, один из крупнейших среднеазиатских коммунистических деятелей: «Можно сказать, что погибшие люди спасли советскую власть, так как если бы они, эти миллионы голодающих, пришли и потребовали своей доли, то они не оставили бы камня на камне и перевернули бы всё. Поэтому приходится признаться, что хотя мы их и не накормили, но они спасли общее положение»^[337].

Только осенью 1922 г. «товарищи» отменили-таки принципы военного коммунизма и ввели нэп и на среднеазиатской периферии. Это «опоздание» председатель Джетысуйского военревкома Сарымулдаев объяснил тем, что «здесь ещё не был пройден этап революции, осуществляемый в Центре России 2 года тому назад». Вместе с тем он признал, что новая политика принесла с собой ряд новых проблем. Многие «кулаки», выселенные в 1921 г., теперь возвращались в регион и, в свою очередь, выгоняли новых обитателей из своих сёл и хат. Одновременно экономическое неравенство между европейцами и казахами-кочевниками снова выросло, поскольку крестьянам разрешили продавать излишки продукции на рынке^[338].

Поборникам колониальной революции казалось, будто колесо истории повернуло вспять и возвращается эпоха, которая, как они верили, давно канула в прошлое. Схожие чувства испытывали убеждённые коммунисты во всех уголках советской империи. Они столько лет вели борьбу, не выбирая средств, прибегая к самым радикальным мерам. А теперь они слушали, как те же лидеры, которые только что призывали уничтожить эксплуататоров во всём мире, нахваливают рынок и частную торговлю^[339]. Для среднеазиатской периферии это означало возможный ренессанс господства европейских колонистов^[340]. Поэтому такие деятели, как Т.Р. Рыскулов, боровшиеся за максимально широкую автономию Туркестана^[341], настойчиво предупреждали об опасности возобновления русской гегемонии в регионе.

Звучали, впрочем, и другие мнения. В Киргизии нарком внутренних дел Абдрахман Айтиев^[342] заявил, что в будущем нужно отказаться от нападок на кулаков, которые принесли в степь элементы цивилизации, и казахам не мешает у них поучиться. Его заместитель П.И. Струппе^[343] даже утверждал, что национального вопроса для него не существует. Заниматься такими вещами — излишняя роскошь, когда на повестке дня стоят куда более важные проблемы. К ужасу Рыскулова, среди киргизского руководства в Оренбурге высказывания Струппе не встретили никакой критики^[344].

Однако в Джетысуйской губернии коммунисты подобных «уклонов» от жёсткой линии практически не допускали. Они не для того развязали войну с крестьянами, чтобы тут же идти на попятную. Правда, и они соглашались, что совершили ошибку, прибегнув к «массовому чекистскому террору» против «кулацко-переселенческой деревни» и не проводя различия между «настоящими» кулаками и бедняками. Но в этом, по их мнению, следовало винить самих жителей русских и казачьих сёл, которые недостаточно решительно отмежевались от кулаков. Жаль, конечно, что теперь часть пострадавших перешла в антисоветский лагерь, а многие семьи до сих пор не нашли новую родину, но земельная реформа всё равно была правильной. «Товарищи» настойчиво предостерегали против ошибочного вывода, будто начало нэпа равносильно концу или даже пересмотру земельной реформы. Напротив, говорили они, надо продолжать раздел земли, чтобы закрепить «успехи» прошлых лет^[345].

Невзирая на подобные лозунги, в последующие годы наступила фаза относительной консолидации и разрядки. Нэп оказал своё воздействие. Обстановка минимально стабилизировалась. Голод миновал, сельское хозяйство и стада начали медленно оправляться, налёты «антисоветских банд» ощутимо пошли на убыль. Встречи крестьян и кочевников перестали носить исключительно конфликтный характер. Там, где передел земли был завершён и отношения между всеми живущими в данном районе группами прояснены, царило, как правило, настороженное спокойствие. Чтобы существовать в степи, коренным и пришлым жителям приходилось в известной мере сотрудничать. Правда, недавние противники доверяли друг другу лишь в редких случаях. Например, украинские крестьяне сёла Георгиев Семипалатинской губернии нанимали пасти свою скотину исключительно казахов. Тем самым украинцы не просто гарантировали себе услуги людей, которые превосходили их пастушескими знаниями и навыками, но и пытались справиться с широко распространённой в степи проблемой скотокрадства — вечным источником раздоров, причём не только между кочевниками и европейцами. Георгиевские крестьяне возлагали на своих пастухов ответственность за любые потери, неважно, украдут ли животных или съедят волки. Чтобы пастухи чувствовали себя связанными соглашением, за них ручались влиятельные и зажиточные клановые старейшины. Крестьяне понимали, что в таком случае на кону для пастухов стояла их честь. Однако, не полагаясь на одно моральное давление, они вместе с тем разработали замысловатую систему вознаграждения, зависевшего от заранее оговорённых условий^[346].

Некоторые европейцы начали постигать кочевые традиции скотоводства, а некоторые казахи — интегрировать в свой трудовой мир новые методы земледелия. Украинские крестьяне, говоря о своей скотине, пользовались казахскими понятиями и отгоняли лошадей на летние пастбища, что опять-таки требовало найма пастухов-казахов. Многие казахи стали делать запасы на зиму, а самые передовые по примеру украинцев обзавелись косилками, подмечали этнографы, которые наблюдали за этими процессами^[347]. Правда, казахи в гораздо меньшей степени, чем украинцы, перенимали технологии и знания своих новых соседей^[348].

Все больше казахов отказывалось — добровольно или нет — от кочевого образа жизни и оседало. Большинство из них не располагало для этого ни необходимыми материальными ресурсами, ни достаточными сельскохозяйственными познаниями. От государственных органов они вряд ли могли ждать помощи. Комитеты по землеустройству разве что щедрой рукой отрезали им пахотную землю. Национальные коммунисты продолжали передел земли в пользу коренного населения, да и волна отъездов европейских крестьян из региона не схлынула окончательно^[349]. В то же время в Джетысуйскую губернию постоянно прибывали новые иммигранты, надеявшиеся обеспечить тут своё будущее.

Конфликты и комиссии

В 1925 г. казахское партийное руководство объявило, что больше не намерено пускать в республику переселенцев. Границы допустимого достигнуты, сказали в казахской столице Кзыл-Орде. Ещё в апреле 1924 г. СНК РСФСР издал постановление о выдаче земли кочевому и полукочевому населению Казахстана. Теоретически оно всего лишь уравнивало казахов с европейскими крестьянами, однако фактически казахские товарищи вводили теперь при распределении земли и воды принцип очерёдности: сначала землю должны получать казахи, за ними — иммигранты, занимавшиеся сельским хозяйством в республике до 1918 г., потом те, кто прибыл сюда до 31 августа 1922 г., и, наконец, прибывшие после этой даты и до 7 августа 1924 г.^[350] Вдобавок оседающие кочевники могли надеяться на щедрые кредиты и большие налоговые послабления. Из регионов, которые официально будут считаться «кочевыми» или «полукочевыми», европейцы подлежали переселению куда-нибудь на свободные площади. Дальнейшую иммиграцию из других областей Советского Союза казахи хотели полностью прекратить. Весь проект был рассчитан на пять лет, но даже величайшие оптимисты понимали, что, пока все хозяйства будут обеспечены землёй, пройдёт гораздо больше времени. Поэтому крестьяне двух последних категорий не имели отныне будущего в Казахстане^[351].

Казахские коммунисты стояли на своём, невзирая на усиливающуюся критику их жёсткой линии против переселенцев со стороны московского ВЦИК. Пока неизвестна потребность в земле местного населения, упорствовали они, никакие площади нельзя отдавать или позволять занимать иммигрантам. «Бессистемное, анархическое переселение в Казахскую Республику в последние 5–6 лет» нарушает основополагающие принципы советской земельной политики. В конце концов, повсеместно принято осуществлять миграционные процессы планомерно и только тогда, когда местное население обеспечено землёй. Особенно это касается регионов, где, как в Казахстане, немного пригодных под пашню участков. Гораздо большую часть казахских земель если и можно сделать пахотными, то лишь с помощью огромных капиталовложений. Нехватка земли порождает конкурентную борьбу между иммигрантами и коренными жителями, которая часто завершается не в пользу казахов^[352].

Крестьяне смотрели на вещи иначе. Прежде всего в тех областях, где ключевые административные посты занимали казахи, они чувствовали себя обделёнными. В этих так называемых смешанных областях среди европейского населения нарастало беспокойство. Они покинули родину и отправились в неизвестность, жаловались крестьяне, годами тяжко трудились в суровых условиях, терпели лишения и многим жертвовали, чтобы отвоевать у степи плодородную землю и принести казахам европейскую культуру. А что получили в награду? «Культурное русско-украинское население» принуждается к «дикости» и «кочеванию», говорилось, например, в одном памфлете. Поля зарастают, дома разваливаются или используются казахами под стойла, «так как климат украинской хаты им непривычен». Притом и цель реформ не достигнута, поскольку «киргизское население не хочет расставаться с лёгким трудом пастуха и свободной жизнью кочевника и променять их на тяжёлый труд земледельца»^[353]. В каждой строке тут сквозит глубокая антипатия к казахам, «диким» кочевникам, над которыми европейцы ощущали превосходство^[354]. С точки зрения многих крестьян, в их обязанности входила не только распашка земли, но и роль «культуртрегеров»^[355]. Ещё в начале XX в. вдумчивые наблюдатели указывали на опасности, связанные с подобным русско-европейским чувством превосходства^[356].

Многие крестьяне сдались и покинули Среднюю Азию, вернувшись в европейскую часть СССР, откуда некогда приехали они сами или их предки. Оставшиеся начали бороться. Множество земледельцев (особенно из Джетысуйской губернии, где бушевали самые сильные конфликты) в крайней ситуации обращалось за помощью в различные центральные инстанции^[357]. Они жаловались на незаконные конфискации, на ущемляющие их земельные реформы, на повседневные придирки советских должностных лиц. Они чувствовали себя жертвами большевистской национальной политики, воспринимая уравнивание себя с казахами как оскорбление. Они писали жалобы, осаждали местных уполномоченных, посылали в Москву делегации со свидетельствами неудовлетворительного положения дел в их районе. С разными вариациями все они рассказывали одну и ту же историю: о жестоком переселении 1921–1922 гг., о непрекращающихся спорах из-за земли и воды, о своей дискриминации казахами.

У казаков из станицы Каскеленской, к примеру, комиссия под руководством У.К. Джандосова в 1921 г. отобрала часть земли, раздав её окрестным казахам. Мало того: в последующие годы на этой территории оседало все больше казахских аулов. И теперь, жаловались казаки, их станица окружена 13 казахскими селениями, «как стальным кольцом», а у них осталось всего по четыре с половиной десятины земли на двор, «что далеко недостаточно для ведения сельского хозяйства, в котором наша главная и основная профессия»^[358]. Сильнее всего их задевало то, что большая часть их бывшей земли никем не обрабатывалась и «запустела». Скот кочевников уничтожил всё, на что они положили десятки лет усердного труда. Слушать их никто не хотел, а когда они попытались сослаться на советское земельное законодательство, местные представители власти объявили его «несправедливым и недействительным»^[359]. Казаки же прилагали все силы, чтобы изобразить себя верными подданными советской власти, самое горячее желание которых — соблюдать законы. Не их, мол, вина, что им не доверяют и не разрешают вступать в партию^[360]. В других сёлах с крестьянами происходило примерно то же самое^[361].

Ситуация обострялась. В Джетысуйской губернии чекисты с середины 1920-х гг. постоянно ждали взрыва насилия^[362]. Казахские коммунисты не выказывали готовности уступить, кочевников положение дел устраивало, а многим крестьянам было уже нечего терять. Голощёкин, чувствуя опасность, настойчиво предупреждал товарищей о возможных последствиях: «Если мы не решим этот вопрос и не обеспечим его [русское население] землёй, оно возьмёт дело в свои руки»^[363]. Терпение у крестьян действительно кончалось. Жители села Обекинск в одной жалобе заявляли: «Мы не допускаем мысли, что Советская Власть для иных — мать родная, а для других злая мачеха. Придя к нам своевременно на помощь, Вы избавите нас от нежелательных результатов, которые могут породить все эти недоразумения»^[364]. В других местах выведенные из себя хлеборобы во весь голос угрожали «перерезать глотки» казахам, когда настанут «лучшие дни»^[365]. Подобные фразы не могли пройти незамеченными, о чём крестьяне, вероятно, догадывались. Но гнев требовал выхода, заставляя забыть обо всём^[366].

В Москве ряд влиятельных деятелей прислушивался к жалобам крестьян. Одним из них был П.Г. Смидович, который занимал, среди прочих, пост председателя «Комиссии по регулированию отношений между коренным и пришлым населением автономных республик и областей». «Трудно смотреть и говорить с этими париями советской власти, живущими фактически вне закона. А ведь дело идёт о десятках тысяч хозяйств… — писал Смидович в апреле 1926 г. председателю Средазбюро^[367] ЦК ВКП(б) И.А. Зеленскому. — Как Вы можете всё это принимать, спокойно смотреть и даже содействовать? Мне морально необходим Ваш ответ»^[368].

ВЦИК назначил несколько комиссий для выяснения положения и решения некоторых наболевших вопросов. Важнейшая из них — Особая комиссия ВЦИК по землеустройству южных губерний Казахской АССР и Киргизской АО во главе с М.П. Серафимовым — могла регулировать землеустройство по своему усмотрению, передавая во ВЦИК только самые спорные дела. Серафимов прослыл энергичным заступником крестьян-переселенцев. Поэтому к нему хлынули несчетные письма, ходатайства и жалобы^[369].

Вестник надежды для европейских крестьян постарался не обмануть возложенных на него ожиданий. Уже через несколько месяцев Серафимов мог доложить о первых успехах. Нескольким десяткам тысяч дворов выделили миллионы десятин земли^[370]. Однако единственный надёжный выход из кризисной ситуации, по мнению Серафимова, сулило образование автономных русских территорий. Тут он следовал мнению большинства русских переселенцев, которые тоже отдавали предпочтение такому решению. Они больше не желали, чтобы ими управляли казахи, а хотели жить в автономных округах, подобно национальным меньшинствам во всех регионах Советского Союза^[371].

План Серафимова предусматривал создание из четырёх волостей, населённых преимущественно русскими и украинцами, самостоятельного округа, который подчинялся бы непосредственно ВЦИК, выйдя из-под влияния казахского руководства. Долю коренного населения там следовало насколько возможно снизить путём межрегионального обмена населением. В целом свыше 48 тыс. русских и украинских семей могли затем, как опытные земледельцы, превратить округ в важнейший фактор снабжения хлебом хлопководческих регионов Узбекистана и Туркмении. Осуществление его плана целесообразно и с политической точки зрения, доказывал Серафимов, поскольку покончит с враждой европейцев и казахов. Назвать новое административно-территориальное образование он хотел именем номинального главы советского государства М.И. Калинина. Четыре волости, которые он имел в виду, располагались и в Казахстане, и в Киргизии, но это не особенно его беспокоило, как и то обстоятельство, что они не граничили друг с другом и не были связаны никакой железной дорогой. Сёла, даже по широким серафимовским меркам слишком разбросанные среди аулов кочевников, чтобы включить их в создаваемый округ, он хотел объединить в небольшие русские или украинские уезды^[372].

На первый взгляд, такой вариант — оставляя в стороне множество технических вопросов — казался вполне пригодным. В конце концов, он соответствовал советскому «золотому стандарту» решения межнациональных конфликтов: отдельные сообщества получали широкие права автономии внутри чётко определённых границ. На этнически однородных территориях не могло быть притеснений по национальному признаку, во всяком случае в теории^[373]. Но то, что подходило для узбеков в Киргизии^[374], не касалось русских переселенцев в Казахстане. Как «бывшие колонизаторы» они не имели прав на национальную автономию на советской периферии. «Выделение самостоятельных русско-казацких округов или уездов не производится и производиться не будет», — заявил председатель казахского ЦИК Мунбаев в телеграмме Президиуму ВЦИК^[375].

Автономные области задумывались для поощрения «национального становления» этнических меньшинств. Для отцов советской национальной политики не подлежало сомнению не только то, что у русских этот процесс уже завершён, но и то, что их национализм, в отличие от такового у «молодых наций», опасен и должен подавляться. Взгляд в прошлое, утверждали они, даёт понять, куда может завести предоставление русским свободы рук. Ленин делал различие между национализмом угнетённых и угнетателей, малых и больших наций. Представители второй категории автоматически виноваты перед представителями первой, потому что всегда добивались своего силой^[376]. Русским как нации предстояло отвечать за последствия. Если для жителей средней полосы России эта ответственность носила, скорее, теоретический характер, то русские, жившие в других советских республиках, узнали, что значит зваться «великорусскими шовинистами». Во многих регионах Средней Азии они превратились в тех практически бесправных «парий», которым так сочувствовал Смидович.

Однако, пусть Серафимов со своим планом провалился по всем статьям, возглавляемая им комиссия послужила казахам недвусмысленным сигналом центра, чтобы не перегибали палку. Призванные к порядку реагировали с раздражением. Меньше всех скрывал злость Мунбаев: «Кто же работает по землеустройству в Казахстане? Особая комиссия, посланная центром Федерации, а Казнаркомзем сидит здесь, связанный по рукам и ногам. Кто в этом виноват? Виноват тот, кто послал особую комиссию во главе с т. Серафимовым, которая, в свою очередь, при землеустройстве идёт мимо всех планов, составленных нами… Серафимов не подчиняется никаким указаниям Казакстана, не считает нужным использование инструкций, указаний и опыта Наркомзема Казакстана, делает то, что ему заблагорассудится. Это никуда не годится, и что это не годится, я доказывал в Москве»^[377].

Мунбаев явно не один жаловался в Москву. Работу Серафимова критиковали и другие товарищи, знакомые с обстановкой в Средней Азии. Член ВЦИК С.Ж. Асфендияров видел в нём «пособника… бывших белогвардейцев», который «в пылу борьбы с местными работниками допустил много необдуманных шагов»^[378]. Зеленский считал: «Он человек, пропивший свой ум»^[379]. Серафимов привык, что его и его работу поносят, и обращал на подобные суждения мало внимания. «Эта комиссия была сконструирована таким образом, что защищала только интересы одного государства, а не защищала интересы всех сторон», — объяснял он противникам^[380]. Но нажим усиливался, и Серафимову пришлось оправдываться за свои действия. Правда, ошибок он не признавал, а, наоборот, указывал, что роспуск комиссии нанесёт большой вред^[381]. Однако в 1927 г. Серафимов потерял в Москве последнюю опору. Секретарь ВЦИК А.С. Киселёв перед высокопоставленными среднеазиатскими товарищами назвал его «морально испорченным человеком» и возложил на него вину за все неприятности^[382].

Впрочем, дело обстояло совсем не так просто. Острые разногласия по поводу комиссии Серафимова служили признаком растущей озабоченности московских руководителей происходящим в Казахстане. Конечно, они выступали за поощрение титульных наций, и, разумеется, русским как «бывшим колонизаторам» надлежало приносить жертвы. Вопрос заключался в том, какую цену они готовы заплатить за радикально антирусскую политику. Если прогнать из степи более производительных европейцев, кто будет обрабатывать поля и выращивать урожай? Вдобавок с каждой жалобой русских крестьян и с каждым перегибом националистически настроенных казахов углублялась пропасть между двумя группами.

Партийная верхушка пыталась балансировать между различными интересами, как на канате. Сталинский приближённый В.М. Молотов в январе 1926 г. сказал партийным секретарям мусульманских республик: «Я не выдвигаю его [«русский вопрос». — Р.К.] с точки зрения того, что он ставится иначе, чем три-четыре года тому назад. Он в основном будет решаться, как и в последние годы, но что внимание русскому крестьянству должно быть усилено — это вне всяких сомнений». Пора, добавил он, подходить к существующим проблемам не только с национальной точки зрения, но и принимать во внимание экономические аспекты. От внимательных слушателей не укрылось, что хотел сказать Молотов: национальным республикам не следует без нужды слишком сильно прижимать сравнительно продуктивно работающих русских крестьян^[383]. И А.А. Андреев, который, будучи кандидатом в члены Политбюро, вполне мог считаться глашатаем высочайших указаний, предупредил в 1927 г. делегатов партийной конференции в Кзыл-Орде, что со своим принципом очерёдности они отходят от классовой позиции^[384]. В том же году партийное руководство послало в Среднюю Азию чрезвычайно именитую комиссию. Её председатель А.С. Киселёв не упускал случая подчеркнуть, что прибыл от имени и по поручению Сталина: генеральный секретарь, мол, желает уладить ситуацию и положить конец потоку жалоб, который беспрерывно обрушивается на него самого, Молотова и секретаря ЦК С.В. Косиора^[385].

Предупреждениями и комиссиями дело не ограничилось. Президиум ВЦИК в феврале 1926 г. камня на камне не оставил от постановления казахов по вопросу иммиграции, указав, что оно противоречит российской конституции. Да и вообще хорошо бы кзыл-ординским товарищам придерживаться уже выпущенных директив, прежде чем декретировать новые меры, было сказано там. После некоторых споров казахи уступили. Теперь они постановили дать группам коренного и пришлого населения равные права при землеустройстве хотя бы теоретически^[386]. Это соответствовало курсу Голощёкина: пришло время для классового, а не национального подхода к землеустройству, объявил он в 1926 г. делегатам совещания Казкрайкома. И товарищи его послушались, невзирая на упрёки влиятельных казахских кадров, что такое решение носит «колонизаторский характер»^[387].

Сколько бы казахские коммунисты ни вставляли палки в колёса, запрет на иммиграцию крестьян в Казахстан в апреле 1928 г. окончательно отменили. Без огромных территорий республики амбициозные планы по переселению внутри страны в целом свыше 5 млн чел. остались бы неосуществимыми^[388]. К тому же, разъясняли экономисты, для эффективной эксплуатации природных ресурсов Казахстана просто необходим масштабный приток населения^[389]. Официальное открытие Казахстана для новой иммиграции означало горькое поражение для национальных коммунистов. Их планы уберечь республику от дальнейшей русификации потерпели крах. Но и с общегосударственной точки зрения, как подчеркнул Терри Мартин, это решение представляло собой важный переломный момент: советское руководство впервые официально дало понять, что титульные нации не могут обязательно претендовать на большинство в «своих» республиках^[390]. Если бы планы переселения были полностью реализованы, казахи оказались бы в меньшинстве^[391].

Дебаты по поводу иммиграции в Казахстан показали, что поборникам «коренизации» всё труднее находить поддержку при помощи аргументов, основанных на праве на национальное самоопределение, и деколонизационной риторики. Перед лицом усиливающейся тенденции к централизации, не обходящей и национальные республики, и роста значения экономических проблем в глазах руководства разговоры об эмансипации бывших угнетённых наций уже не производили прежнего действия^[392]. Чтобы разыгрывать «национальную карту», теперь следовало доказать, что она обещает экономические преимущества. Относительно Казахстана это означало следующее: так как никто не мог утверждать, будто кочевники, которые только начинали учиться основам земледелия, хозяйствуют на земле эффективнее, чем европейские крестьяне, первым и не стоило ждать особой защиты. В таких условиях казахи экономически проигрывали европейцам ещё сильнее, что было вполне предсказуемо и, вероятно, лишний раз подтверждало существующие предрассудки насчёт отсталости степняков. Уже в начале 1920-х гг., когда зашла речь о том, каким критериям — экономическим или этнологическим — отдавать предпочтение при проведении границ между отдельными союзными субъектами, оказалось, что защитники «чистого учения» ни разу не одержали полной победы^[393]. Вдобавок Москву мало интересовали казахские проблемы. Некоторые руководящие товарищи даже показать республику на карте могли с трудом^[394]. Поэтому среди многих большевистских руководителей к концу десятилетия возобладало мнение, что национальная политика не должна быть самоцелью. Даже самым ярым её приверженцам приходилось учитывать, что Советский Союз является «социалистическим по содержанию», а потому внимание к национальным «формам» и настроениям имеет свои границы. В итоге открытие Казахстана для новой «колонизации» представляло собой столь же логичный шаг, как и маргинализация «казахофильских» позиций. Стало ясно и кое-что ещё: будущее степи решалось только в Москве, и нигде больше.

Клановая логика — сети в партийном руководстве

Вмешательство Москвы имело и другие причины. Большевики в Казахстане были расколоты^[395]. Во-первых, натянутые отношения сложились между европейскими и местными большевиками^[396]. Л.Д. Троцкий, который скоро сам поневоле станет жителем Казахстана, заметил в марте 1927 г., что они даже в шахматы друг с другом не играют^[397]. Непонимание и недоверие царили между «бывшими колонизаторами» и представителями «отсталых наций»^[398]. Казахи зачастую видели в европейцах «великорусских шовинистов», а те распознавали в своих визави «националистов». Смагул Садвакасов, один из наиболее влиятельных казахских коммунистов 1920-х гг., решительно отклонял этот упрёк: «Никакая партия, а тем более коммунистическая, не заставит своих членов, чтобы они ненавидели свою нацию. Ни в какой марксистской литературе не сказано, что через трупы угнетённых наций рабочий класс цивилизованных народов достигнет царства коммунизма»^[399]. Во-вторых, среди местных партийцев боролись за власть и влияние конкурирующие сети. Такие группировки возникали потому, что их представители и предводители принадлежали к различным казахским кланам, вследствие конфликтов, зародившихся в период недолгого правления «Алаш-Орды», а то и раньше, но также по прагматически-политическим причинам^[400].

С точки зрения московского центра, в подобной ситуации не обязательно скрывалось больше рисков, чем возможностей. Держа «националистические» тенденции в узде^[401] и науськивая отдельные сети друг на друга, можно было убирать с руководящих постов неугодных товарищей и громить конкурирующие группировки внутри казахской партийной организации. Поэтому в своей политике в Средней Азии большевики старательно балансировали между потворством региональным интересам и их ограничением. Эта политика имела успех благодаря тому, что Сталин и его окружение зарекомендовали себя в местных конфликтах на периферии как уважаемая апелляционная инстанция и «третейский суд»^[402]. Остальное довершила сталинская кадровая политика в национальных республиках. Хотя советские учреждения там возглавлялись представителями титульной нации, пост первого секретаря ЦК, за редкими исключениями, обычно занимал человек другой национальности. Ему надлежало следить, чтобы «коренизация» не вызывала чрезмерного роста аппетитов у местных коммунистов, и служить гарантом общегосударственных интересов центра^[403].

Когда в 1925 г. родилась Казахская АССР и Ф.И. Голощёкин вступил в должность первого секретаря Казкрайкома, начался период сознательного разжигания и форсирования внутрипартийных конфликтов. Исключения из партии, чистки и ритуалы покаяния заняли прочное место во все более ужесточавшихся стычках^[404]. Необходимость регулярно очищать организацию от «ненадёжных элементов» стала для коммунистов непреложным фактом. Спасая собственную шкуру, они обвиняли друг друга в уклонах, сотрудничестве с классовым врагом, но прежде всего (и на сей раз не без оснований) в смертном грехе для любого большевика — фракционности^[405]. Проигравших в этих боях ждало в лучшем случае понижение в должности, а чаще — исключение из партии или репрессии.

Политическое выживание теперь сильнее, чем раньше, зависело от умения заводить нужные связи и маскировать частные интересы под «советские». Многие товарищи твердили всем и каждому, будто их конфликты представляют собой не межплеменное соперничество, а типичную форму классовой борьбы. Один даже возмущался тем, что ему вообще приписывают какие-то властные интересы^[406]. Подобные заверения звучали не слишком убедительно в среде, где конкурирующие группировки дрались за власть и влияние зубами и когтями. Линии конфликта пролегали как между соперничающими лагерями казахов, так и между европейцами и казахами. Стороны то и дело вступали в новые альянсы, образовывали тактические коалиции со вчерашними противниками, что делало все эти интриги не только чрезвычайно запутанными, но и опасными для их участников.

Язык масс

Местные и чужие партийцы различались не только культурными особенностями и происхождением, но и своей дорогой в партию, а также представлениями о будущем степи. Казахские коммунисты и в узком, и в более широком руководящем кругу каждый раз делали для себя открытие, что европейские товарищи, как правило, более опытные и квалифицированные, их игнорируют или в лучшем случае посмеиваются над ними^[407]. Кадры со стороны, особенно из числа старых большевиков, часто вставали в позу заслуженных ветеранов революции, прибывших на помощь азиатам. Некоторые совершенно открыто заявляли, что сделают всё, чтобы как можно скорее покинуть негостеприимный степной край, и нисколько не интересовались местными проблемами. Нередко такие функционеры принимали важные решения, не советуясь с казахскими коллегами и даже вообще не информируя их об этом. Те из местных коммунистов, кто не желал и не мог мириться с ролью безвластных «свадебных генералов», более или менее энергично протестовали против навязанной им субординации^[408]. Но им приходилось констатировать, что ситуация вряд ли сильно изменится, пока многие казахи в партийном аппарате будут думать прежде всего о том, как угодить европейцам и оправдать их ожидания^[409].

С точки зрения европейских коммунистов, чрезвычайную проблему, помимо языкового барьера, представлял низкий уровень образования многих казахов — особенно когда те отказывались от предлагаемой помощи. Политику «коренизации» кое-кто из казахов понимал как призыв к широкой эмансипации от русских притязаний на лидерство. В результате они рано или поздно вступали в конфликт и с европейскими товарищами в Средней Азии, и с партийной верхушкой в Москве, ибо коренизацию партийного и государственного аппарата даже её самые убеждённые поборники не считали самоцелью. Правда, новые товарищи должны были и могли дорасти до своих задач и научиться делу управления. Ради этого некоторые функционеры даже проявляли готовность потерпеть временное ухудшение работы советских учреждений на региональном уровне^[410].

Однако было очевидно, что советская власть в Средней Азии так и останется фикцией, если ускоренными темпами проводить безоглядную коренизацию. Возможным решением представлялась «функциональная коренизация», не требующая назначать на все посты казахов «механически», просто потому, что они казахи^[411]. Вместо абстрактных квот во главу угла предлагалось ставить квалификацию каждого отдельного человека^[412]. Молотов не оставил сомнений в том, что это означает конкретно: «Теперь вопрос, как можно работать по колонизации аппарату, по воспитанию национальных кадров, не зная национального языка: первое, что мы могли сделать и сделали, и дальше без перспективы не можем остаться, это европеизация, без этого нам обойтись нельзя, нам нужны европейцы более квалифицированные»^[413]. Подобным истинам (объявляемым в тесном кругу) противоречила официальная пропаганда сплочения представителей «бывших угнетённых наций» и «бывших колонизаторов». Порой борцы за интеграцию проговаривались во всеуслышание. Так, например, казахи среди делегатов Джетысуйской губернской партконференции, должно быть, восприняли как откровенную насмешку слова, которыми начал своё выступление Голощёкин: «Товарищи. Я с удовольствием свой доклад сделал бы на казакском языке, но не могу, как видите, не умею. Но я думаю, что если говорить по-коммунистически и говорить так, чтобы это затрагивало интересы широких масс, то тогда этот язык дойдёт до масс, независимо от того, говорит ли на этом языке масса»^[414].

Тем не менее «революционизировать» среднеазиатскую периферию намеревались не только на словах, создание наций не было пустой фразой, а без участия широких слоёв среднеазиатского населения ничего из этого не вышло бы^[415]. Именно в Казахстане, где европейские крестьяне-переселенцы и казахские кочевники вели изнурительную малую войну за права землепользования и доступ к воде, коммунистам следовало всеми силами успокаивать горячие головы. Ловкие товарищи умели обернуть себе на пользу деликатность партийного руководства в этом вопросе. Когда в 1924 г. первого секретаря Акмолинского губкома отозвали в Москву, десять участников пленума губкома инсценировали разногласия. Вопреки предложению Кзыл-Орды просить ЦК о присылке подходящего кандидата на освободившийся пост, они поставили на голосование кандидатуру одного из своих, товарища Чиркова. Он получил пять голосов «за» при четырёх «против» и одном воздержавшемся. За Чиркова голосовали казахи, против — русские. При таких обстоятельствах казахское партийное руководство не решилось утвердить результаты выборов, поскольку они не были единогласными и вдобавок свидетельствовали о глубоком расколе между казахами и русскими. Лишь позднее выяснилось, что акмолинские товарищи играли краплёными картами. Они подстроили результаты голосования в надежде получить из Москвы дополнительного работника. После того как им пришлось признать, что манёвр не удался, Чиркова тут же избрали единогласно^[416].

Казахские кланы

Казахские сети в партии конкурировали на всех уровнях. Их борьба в верхах могла докатиться до низовых организаций, и наоборот. В Челкарском уезде, например, в непримиримой конфронтации находились две группировки^[417]. Возглавляли их не просто местные «шишки», а два известных казахских деятеля: Узакбай Кулумбетов, заместитель председателя СНК КАССР, и Баймен Алманов, с 1927 г. заведовавший организационным отделом Алма-Атинского укома^[418]. Вражда между ними тянулась со времён гражданской войны, с лета 1919 г., когда решался вопрос, к кому примкнёт «красный отряд» уезда: к наступающим «белогвардейцам» и бойцам «Алаш-Орды» или к отступающим частям Красной армии. Кулумбетов и большинство членов отряда выбрали первый вариант, Алманов с остальными скрывался в степи до победоносного возвращения красных. После поражения «Алаш-Орды» Алманов и его люди, ссылаясь на непоколебимую верность коммунистам в трудную пору, заняли ключевые посты в уезде. Но в 1920 г. большевики увидели необходимость привлекать на свою сторону казахскую интеллигенцию, которая в прошлые годы была заодно с их противниками^[419], и чаши весов сдвинулись. Кулумбетов со сторонниками пробрались в партию и тоже стали бороться за власть и влияние.

Так были посеяны семена многолетних склок. В духе соперничающих банд, столбящих свою территорию, и «кулумбетовцы», и «алмановцы» силой вербовали приверженцев внутри и вне партии. В ход шли угрозы, облегчение налогов для сочувствующих и ужесточение для непокорных, вооружённые нападения и применение административного ресурса. Трения регулярно достигали пика перед советскими выборами^[420].

По мере того как главы обеих сетей делали карьеру, росла и влиятельность их приближённых. В середине 1920-х гг. члены обеих группировок имели должности на всех административных уровнях^[421]. Таким образом, челкарские дела приобрели общеказахское значение, а изменения в алма-атинских властных структурах прямо отражались на обстановке в уезде. Кулумбетов и Алманов очень старались лично направлять и контролировать своих людей. Они то и дело сами наведывались в Челкар или вызывали к себе кого-то из сторонников, чтобы дать им задания. Глубокого влияния на «большую политику» ни та ни другая сеть не добилась: для этого они, несмотря на динамичный рост, оставались слишком маленькими и незначительными. Однако в казахской политике они имели определённый вес благодаря присоединению к более масштабным коалициям. Алманов и его люди поддерживали «левых» из окружения Мендешева и Рыскулова, а группа Кулумбетова симпатизировала конкурировавшим между собой «правым» С. Ходжанова и С. Садвакасова^[422]. Кулумбетову удалось доказать свою незаменимость даже при воцарении Голощёкина, когда многих других патронов ждало падение^[423].

Такая участь постигла, например, Султанбека Ходжанова. На его примере можно увидеть, как национальные коммунисты добивались высших постов и тратили силы в борьбе группировок, упуская из виду грозившие им опасности. Ходжанов после школы посещал учительскую семинарию, где не только выучил русский язык, но и познакомился с прогрессивной литературой. Вихри 1917 г. застали его в Ташкенте, на должности редактора газеты «Бирлик туы». В 1920 г. он вступил в коммунистическую партию и быстро сделал карьеру. Его ввели в ЦК компартии Туркестана, он руководил несколькими наркоматами и газетой «Ак жол»^[424]. В сентябре 1924 г. Ходжанов стал вторым секретарём казахской парторганизации и членом Президиума КазЦИК^[425]. Решающим подспорьем в его продвижении служил тот факт, что сеть, с которой он был связан, за короткое время приобрела огромное влияние в Казахстане.

В середине 1920-х гг. большинство казахских коммунистов принадлежали к тому или другому из трёх главных соперничающих течений^[426]. Вначале самой влиятельной была группировка председателя киргизского (казахского) ЦИК С.М. Мендешева. Её члены контролировали почти все важные посты в Киргизской АССР, пока её не сменила в 1925 г. Казахская АССР. «Мендешевцы» стремились к сотрудничеству с европейскими товарищами, рекрутировались, в общем и целом, из «самого здорового партийного элемента», как говорится в одной справке об отдельных группировках, и встречались по всему Казахстану^[427]. Ходжановская группа состояла главным образом из бывших сторонников и членов «Алаш-Орды» и казахской интеллигенции, которая во время гражданской войны колебалась, примкнуть к коммунистам или нет. Ходжанов только в конце 1919 г. сделал выбор в пользу красных. Этого сравнительно позднего «обращения» ему так и не простили, в первую очередь те, кто с самого начала сделал ставку на большевиков. Пока Ходжанов создавал себе властную базу на юге Казахстана, Садвакасов, предводитель третьей авторитетной группировки в крае и важнейший конкурент Ходжанова за владычество в нарождающейся республике, сосредоточил усилия на северных регионах^[428]. Как минимум до 1925 г. главы трёх самых значительных сетей не видели причины скрывать существование своих группировок или собственную позицию. Ураз Джандосов в письме Ходжанову передавал разговор, состоявшийся у него с Садвакасовым: «Он держал такую речь: «В КССР имеются три группы (его, твоя и Менд[ешева]); вне группы быть нельзя — это недостойно коммуниста»»^[429]. Сообразно таким представлениям все трое и действовали. Когда в 1925 г. возникла Казахская АССР, Ходжанов и Садвакасов вступили в ожесточённую борьбу за власть, из которой Ходжанов как будто вышел победителем, но лишь для того, чтобы несколько месяцев спустя признать, что на самом деле проиграл. Садвакасов тоже недолго радовался победе. Не позднее 1927 г. начала закатываться и его звезда.

Притом Ходжанов даже постарался войти в милость к Сталину. В 1923 г., когда татарский коммунист М.X. Султангалиев стал мишенью критики, якобы за связи со среднеазиатскими басмачами^[430], Ходжанов принял участие в нападках на опального функционера. «Хорошо говорил, по моему мнению, Ходжанов, — отметил Сталин. — Недурно говорил Икрамов. Но я должен отметить одно место в речах этих товарищей, место, наводящее на размышления. Оба они сказали, что между Туркестаном нынешним и Туркестаном царским нет никакой разницы, что только вывеска изменилась… Товарищи, если это не обмолвка, если это продуманная речь и если это сказано с полным сознанием, то нужно сказать, что в таком случае басмачи правы, а мы не правы… Очевидно, Ходжанов и Икрамов не продумали это место своей речи, ибо они не могут не знать, что нынешний Советский Туркестан в корне отличается от Туркестана царского»^[431]. Обоим, заключил генсек, стоит хорошенько подумать и исправиться. Однако в целом он, видимо, остался ими доволен, особенно Ходжановым. После того как тот признал свою ошибку, Сталин прислал ему записку: «Вы говорили сегодня хорошо. Если Вы так же хорошо работаете на месте (я ещё не вполне уверен в этом), я готов стать Вашим другом-товарищем»^[432].

Но и довольно двусмысленное одобрение, звучавшее в этих строках, продлилось недолго. В дебатах 1923–1924 гг. о национальном размежевании Ходжанов допустил политическую ошибку, горячо выступая против создания новых республик: «Размежевание по национально-племенному признаку, с образованием «независимых республик», представляется как рассечение одного живого организма, с требованием, чтобы голова, конечности и туловище жили каждое отдельно и «независимо» друг от друга»^[433]. Надо отдать должное ловкости Ходжанова — несмотря на такую позицию, он стал-таки вторым секретарём Казкрайкома, сумев сделаться незаменимым для недолго занимавшего пост первого секретаря В.И. Нанейшвили и стремившегося наверх Н.И. Ежова^[434]. Ходжановский подъём закончился с прибытием в Казахстан в 1925 г. Ф.И. Голощёкина. В кратчайшее время Ходжанов, как один из видных участников «групповщины», был снят с должности и заменён Ежовым^[435]. Это, должно быть, стало для него особенно тяжким ударом: ведь всего несколько месяцев назад он сам хлопотал за будущего шефа НКВД и предлагал Сталину назначить его первым секретарём^[436]. Мнимая близость к генсеку Ходжанову не помогла, ритуальное покаяние перед казахским партийным руководством тоже ничего не дало^[437]. Его партийной карьере наступил конец.

«Своей политической линии у нас нет»

Голощёкин времени не терял. Едва взяв в свои руки бразды правления в казахской партийной организации, он начал прижимать «группировщиков», как называли членов клановых сетей. Жёсткие и основательные действия «новой метлы» ощутил на себе и Садвакасов. Несколько месяцев спустя казахи поняли, что Голощёкин умышленно инспирирует все новые и новые конфликты среди казахских коммунистов. В одном письме Сталину Садвакасов горько жаловался на нового начальника, который «казакских работников сознательно делит на несколько частей». Вместе с тем он сетовал на собственное бессилие: позицию Голощёкина он разделить не может, но также не в состоянии выступить против неё, иначе на него наклеят ярлык «группировщика», а это, как известно товарищу Сталину, фатально. Поэтому он просил генсека отозвать Голощёкина из Казахстана или, если этого нельзя сделать, хотя бы немного приструнить его^[438].

Вряд ли содержание письма удивило Сталина. Новый первый секретарь, совершенно очевидно, осуществлял возложенные на него ожидания. Голощёкин виртуозно владел мастерством эскалации существующих конфликтов и раздувания новых. За несколько месяцев он не только опять стравил друг с другом товарищей, которые по крайней мере отчасти договорились между собой и оставили наиболее острые разногласия в прошлом^[439], но и под девизом «советизации аула» форсировал проведение нового курса партии на конфронтацию с казахским обществом^[440]. Новый глава Казахстана выполнял задание Москвы. Ежов, пока оставался в Казахстане, играл при этом важную роль. Маленький человечек, которому ещё только предстояла великая и ужасная карьера, настраивал высшее руководство против казахских коммунистов в целом и против их сетей. Ни на одну из этих групп нельзя положиться, докладывал он Сталину. Лучше держать их все подальше от власти, искусственно разжигая конфликты между ними, и, кроме того, не направлять чересчур много казахов в Москву, иначе они там организуют «Казахстан № 2», чтобы мешать мероприятиям партии^[441].

Верные Москве коммунисты решительно выступали против различных фракций среди своих казахских товарищей. Однако не все сети удавалось безоговорочно вывести на чистую воду, не обо всех кликах становилось известно, а некоторые группировки не так просто было стравить друг с другом. Поэтому люди Голощёкина помимо открытых атак на группировщиков прибегли к услугам ОГПУ. Здесь нашлись необходимые специалисты для дискредитации казахских коммунистов как руководителей. Группа европейских чекистов во главе с А.Р. Альшанским^[442] поставила себе задачу использовать для этого все имеющиеся средства. Ошибочно полагая, будто Голощёкин не знает, что происходит, один из посвящённых описал в анонимном письме применяемые группой методы. Сотрудники ОГПУ, уверял он, манипулируют показаниями заключённых-уголовников, собирая материал на казахских товарищей, ежегодно убивают десятки бедных казахов, чтобы оторвать бедноту и середняков от казахских функционеров, — если не сами, то руками русских хулиганов. ОГПУ обвиняет казахов, занимающих важные посты, в краже лошадей у русского населения, в большом количестве вербует среди русских кулаков и казахских племенных предводителей агентов, которые поставляют богатый компромат на местных должностных лиц^[443]. Даже если автор письма несколько сгустил краски, не подлежало сомнению, что целый ряд товарищей был весьма заинтересован в том, чтобы посеять недоверие среди казахских коммунистов^[444].

Тем не менее в середине 1920-х гг. такие видные жертвы борьбы с групповщиной, как Ходжанов и Садвакасов, отделались сравнительно легко. Чуть позже с теми, кто вышел из милости у партии, стали обходиться по-другому. Более суровая кара постигла, например, товарищей, попавших под удар в ходе кампании 1928–1929 гг. против бывших сторонников «Алаш-Орды» в партийном и государственном аппарате. Множество известных персон было тогда исключено из партии или арестовано. Это кровопускание, совпавшее с началом коллективизации, круто изменило состав казахских большевиков. Всё первое поколение казахских партийцев, кроме маленькой группы «уцелевших», лишилось власти и влияния. А те, кто пережил ту волну, за немногими исключениями, погибли во время «Большого террора»^[445].

Попавшие в опалу коммунисты недолго ломали голову над тем, кого в этом следует винить. Бывший председатель Сырдарьинского губисполкома И.М. Мустамбаев в марте 1928 г. не смолчал перед комиссией партийного контроля: «Если Вы скажете, что бюро Крайкома в числе 7–8 человек, то отвечу, что это только арифметические данные, а почти весь Крайком представляет собою один т. Голощёкин… Может быть, и диктатор, может быть, настолько сильный товарищ, партийный работник, что остальных обезличил, подчинил своему влиянию и т.д.» Этой откровенностью Мустамбаев предрешил свою судьбу. Его исключили из партии и в 1933 г. арестовали^[446].

Голощёкин и его преторианцы в партийной верхушке знали, что с «автономией» Казахстана дело обстоит не так, как долгое время верили или, по крайней мере, хотели верить многие казахские товарищи. Ударение в знаменитой сталинской формуле «национальная по форме, социалистическая по содержанию» неизменно делалось на второй её части. А «социалистическое содержание» в условиях Средней Азии означало прежде всего унификацию и централизацию практики власти. Вдобавок сам Сталин развязал Голощёкину руки, подтвердив, что политика нажима является в Казахстане «в принципе единственно верной»^[447].

Было бы, однако, упрощением возлагать на одного Голощёкина ответственность за всё, что случилось в последующие годы, как делают некоторые казахские историки^[448]. Разумеется партийного босса Казахстана нельзя назвать бескомпромиссным борцом за интересы казахов. Он заботился не о нуждах населения, а об осуществлении большевистских притязаний на власть в степи. Проводя свою политику, большевики, вопреки публичным декларациям, придавали мало значения «дифференцированному подходу» к местным условиям. «Я считаю, что политическая линия — это линия ЦК партии, — недвусмысленно высказался Голощёкин в ходе одного обсуждения в Казкрайкоме. — Никакой своей политической линии у нас нет»^[449]. Какая разница с положением, существовавшим всего пару лет назад! В апреле 1925 г. его предшественник Нанейшвили ещё мог непререкаемым тоном заявлять на конференции: «Наша Кир[гизская] Республика большая нац[иональная] автономная республика, а потому из-за чувства национальной гордости мы не должны слишком нуждаться во влиянии посторонних лиц в разрешении вопросов, касающихся нашей Авт[ономной] Республики. Наш крайком вправе обсуждать и разрешать все вопросы»^[450].

Своими повадками Голощёкин вряд ли отличался от функционеров в других регионах. Задача осуществлять культурную революцию и коллективизацию в разных уголках Советского Союза выпадала обычно коммунистам, пользовавшимся милостью Сталина. Все они понимали, что главное их предназначение состоит не в том, чтобы обращать внимание центра на потребности регионов, а в том, чтобы пробить дорогу централистской политике^[451]. Для этого нужны были беззастенчивость, решительность и прежде всего преданность — качества, которыми, несомненно, обладал «цареубийца» Голощёкин^[452]. И всё же никто не смог бы справиться с огромными задачами в Казахстане в одиночку.

«Команду Голощёкина»^[453] составлял небольшой кружок коммунистов, которые хотели следовать линии центра и положить конец склокам группировок. К этому кружку принадлежало больше европейцев, чем казахов. Желавшие войти в него представители местного населения не должны были давать ни малейших поводов для сомнений в их верности правящей верхушке во главе со Сталиным. Поэтому, например, председатель казахского Совнаркома Ураз Исаев, самый высокопоставленный казах в республиканском руководстве, или второй секретарь Казкрайкома Измухан Курамысов старались выглядеть не менее (а то и более) радикальными поборниками сталинской эскалационной стратегии, чем сам Голощёкин^[454].

Образ действий и манеру поведения главных фигурантов можно трактовать как обычные для колониальной власти. Такое заключение напрашивается, но вводит в заблуждение — по крайней мере, отчасти. Оно выделяет как некую особенность процесс, который точно так же или похоже разворачивался во всех уголках Советского Союза. Представители местных частных интересов неизбежно вступали в конфликт с товарищами, заинтересованными в укреплении властной вертикали. И везде, где как будто существовала опасность, что региональные сети не будут проявлять необходимую лояльность центральной власти, их члены в массовом порядке попадали под пресс. Практика назначения на ответственные посты работников из других мест тоже отнюдь не ограничивалась исламскими территориями СССР. Тот, кто говорит о колониальных формах власти, «экзотизирует» среднеазиатскую — и в том числе казахскую — действительность, которая всегда была чисто советской. Если здесь казахи боролись с европейцами, крестьяне конкурировали за ресурсы с кочевниками, это ничего не меняло по сути: речь шла о борьбе за власть. А попытки местных коммунистов, которые не гнушались никакими средствами, отстаивая свои интересы, разыграть карту притесняемых национальностей свидетельствуют в первую очередь о том, что они понимали правила игры. Если им казалось полезным изобразить из себя жертву «национального угнетения» и «колониальной эксплуатации», они так и делали^[455].

Но партия, раздираемая внутренними склоками, не может победить. Как сказал Сталин: «Партия укрепляется тем, что очищает себя от оппортунистических элементов»^[456]. Поэтому форсирование конфликтов с целью выявить и обезвредить потенциальных и реальных противников с точки зрения сталинистов представлялось необходимостью. Лишь таким способом достигался хотя бы минимум контроля и централизации, без которого нельзя было всерьёз приступить к перестройке общества. В 1928 г. большевики почувствовали себя достаточно сильными для этого.

Атаки — коллективизация и перевод на оседлость

Радикальная перестройка и покорение всей сельской социокультурной среды — такова глобальная цель, которую большевики преследовали по всему Советскому Союзу. Крестьяне (а в казахском случае — и кочевники) должны были стать зависимыми сельскохозяйственными работниками и отдавать плоды своего труда государству^[457]. Этому замыслу большевики подчиняли всё, соглашаясь даже на чудовищные экономические потери. Во всех остальных регионах СССР раскулачивание, принудительные заготовки и коллективизация, сочетаясь, приводили в конечном итоге к максимально возможной экспроприации ресурсов; в Казахстане коллективизация, раскулачивание и перевод кочевников на оседлость также служили для приобретения рычагов власти над населением и ресурсами гигантской территории (особенно скотом)^[458].

Таким образом, правильно понять эти кампании можно только в их взаимодействии; они, по сути, реализовали схожие намерения, следовали одной и той же эскалационной логике и обусловливали друг друга. Недаром лозунг большевиков для Казахстана гласил: «Перевод на оседлость на основе сплошной коллективизации»^[459]. Развёрнутое под этим знаменем наступление произвело такое разрушительное действие, что республике понадобились десятилетия, чтобы оправиться.

Много раз говорилось, что важнейшая цель коллективизации заключалась в том, чтобы повысить объёмы государственных заготовок сельхозпродукции и ограничить возможности крестьян торговать на свободном рынке^[460]. Для этого в 1929 г., в «год великого перелома»^[461], коммунисты наметили поэтапный план достижения сплошной коллективизации и сделали всё, чтобы окончательно задушить частный сектор^[462]. Действовать быстро их побуждало множество причин. Это и нежелание крестьян сдавать хлеб по низким ценам, которые предлагали им государственные скупщики. И неспособность советской промышленности выпускать в достаточном количестве потребительские товары такого качества, чтобы крестьяне стремились их покупать (отчего искусственное завышение цен на промтовары не производило желаемого эффекта). Наконец, большевики не могли больше допустить такого массового провала хлебозаготовок, как зимой 1927–1928 гг. Снабжение городов оказалось под угрозой, на кону стояла их легитимность, и без того хрупкая в глазах части рабочего класса. Амбициозную программу индустриализации возможно было финансировать только за счёт деревни; кроме того, Советский Союз рисковал потерять статус хлебного экспортёра и, следовательно, жизненно необходимые ему валютные доходы^[463]. Сталин не оставил сомнений в том, что в столь трудной ситуации платить по всем счетам придётся крестьянам. В июле 1928 г. он заявил на пленуме ЦК, что с них нужно брать «дань»: «С крестьянством у нас обстоит дело в данном случае таким образом: оно платит государству не только обычные налоги, прямые и косвенные, но оно ещё переплачивает на сравнительно высоких ценах на товары промышленности — это во-первых, и более или менее недополучает на ценах на сельскохозяйственные продукты — это во-вторых… Это есть нечто вроде «дани», нечто вроде сверхналога, который мы вынуждены брать временно для того, чтобы сохранить и развить дальше нынешний темп развития индустрии… Дело это, что и говорить, неприятное. Но мы не были бы большевиками, если бы замазывали этот факт и закрывали глаза на то, что без этого добавочного налога на крестьянство, к сожалению, наша промышленность и наша страна пока что обойтись не могут»^[464].

Противоречия в распределении, касавшиеся всего общества, не в последнюю очередь способствовали тому, что среди исследователей давно доминирует представление о коллективизации как дихотомичном конфликте между «государством» и «крестьянством». Однако, если посмотреть на динамику кампаний в сёлах и аулах, предстаёт более дифференцированная картина. Внутри села существовали самые разные интересы, и коллективизация подвергла общины крестьян и кочевников настоящему «испытанию на разрыв»^[465]. Власть большевиков над степняками, опять-таки, была чрезвычайно хрупкой. Как показано выше, им не удавалось ни наладить в обширных районах Казахстана работу надёжных, с их точки зрения, учреждений и руководителей^[466], ни уничтожить сети кочевого общества, основанные на верности и родстве. Для вторжения в жизненный мир кочевников приходилось, как правило, использовать особых уполномоченных, тройки и других (вооружённых) посланцев, которые заставляли уважать пожелания центральных органов^[467]. Свою волю в степи коммунисты по большей части могли проводить лишь изредка, ненадолго и с применением или под угрозой применения превосходящих силовых средств.

Школы репрессий

Методам покорения крестьян и кочевников большевики учились во время гражданской войны. В конце 1920-х гг. они снова о них вспомнили^[468]. Сталин демонстрировал товарищам в провинции мастерство экспроприации, и функционеры следовали его примеру. Большевистские руководители хорошо понимали, что при атаке на село и аул наткнутся на сопротивление как со стороны населения, так и в собственных рядах. Кампании 1928 г. дали им возможность наглядно показать крестьянам и кочевникам свою решимость, а также дисциплинировать партию и настроить её на предстоящую борьбу.

Первой мишенью в казахских кланах стали баи — среднеазиатский эквивалент «кулаков». Коммунисты всегда смотрели на традиционные клановые элиты как на своих главных врагов в казахской степи и не оставляли сомнений в том, что рано или поздно объявят им войну. Веря, что баи обладают реальной властью, большевики не могли не приложить все усилия, чтобы покончить с таким положением. Дела обстояли так, что в их распоряжении имелось только одно средство, сулившее успех: полная экспроприация, которая лишит богачей влияния.

Ленин признал это ещё в 1919 г. На VIII съезде партии он объявил казахским делегатам, которые спросили его о будущей участи баев: «Очевидно, вам придётся раньше или позже поставить вопрос о перераспределении скота»^[469]. В последующие годы не раз повторялись попытки подорвать доминирующие экономические позиции байства. Причин имелось достаточно. Так, в 1927 г. 0.9% всех казахских хозяйств владели более чем 10% поголовья скота в республике. Число хозяйств, которым принадлежало свыше 50 голов, быстро увеличивалось, и состояние этих семей росло с непропорциональной скоростью^[470]. Эта тенденция, указывавшая на определённое оздоровление сельского хозяйства после разрухи гражданской войны и голодных лет, служила для коммунистов признаком усиления зависимости и эксплуатации беднейших слоёв населения. Но планы казахского руководства ввести «самообложение» «зажиточных» хозяйств, направляя поступления от них на нужды соответствующего аула, встретили резкую критику со стороны Наркомата внутренних дел. Такая мера даст результат, противоположный задуманному, считали его работники. Богачи всеми силами будут стараться спихнуть общее бремя «самообложения» на середняков, и существующие конфликты только обострятся. По мнению наркомата, эффективно ослабить баев могло только прямое налогообложение в значительно большем размере, чем раньше^[471]. Эта концепция победила, и налоговые гайки стали закручиваться всё туже^[472]. Однако вместе с тем коммунисты пробовали и другие методы.

Семипалатинская авантюра

Начало делу положила одна телеграмма. 20 января 1928 г. Сталин уведомил И.М. Беккера^[473], что больше не потерпит, чтобы цены на хлеб в Семипалатинской и Петропавловской губерниях явно превышали таковые в соседних сибирских регионах. Это представляет серьёзную опасность для хлебозаготовок в Западной Сибири, поскольку крестьянам и «спекулянтам» выгодно сбывать свой урожай в Семипалатинск. Очевидно, товарищ Беккер, первый секретарь Семипалатинского губкома, и его петропавловский коллега Райтер проигнорировали соответствующие указания ЦК и Совнаркома. Генсек обещал немедленно отправиться на место и положить конец подобной ситуации^[474]. Через два дня Сталин вызвал Беккера в Рубцовск, расположенный в 140 км в Западной Сибири^[475].

О чём там говорили, нам неизвестно^[476]. Но мы знаем, что Сталин ездил в начале 1928 г. на Урал и в Сибирь не для развлечения, а с целью показать местным работникам, как «по-большевистски» выколачивать хлеб у крестьян. Речь о том, чтобы «при зверском нажиме» «взять крепость» хлебозаготовок «любой ценой», заявил он перед отъездом на восток^[477]. «Урало-сибирский метод», как его назвали позже, должен был служить образцом для заготовительных кампаний последующих лет^[478]. Сталинский урок обращения с крестьянами на практике давал коммунистам понять, чего от них ждут^[479].

Очевидно, Сталин дал Беккеру полную свободу действовать в Семипалатинске по его примеру. И Беккер оказался усердным подчинённым: по всей губернии начались обыски и конфискации якобы укрываемого крестьянами от государства хлеба^[480]. Хотя едва ли в каком-нибудь ещё регионе Казахстана проживало больше русских и украинских крестьян, репрессии затронули в первую очередь казахов. Европейские «кулаки», важнейшие хлебопроизводители губернии, поначалу могли особо не опасаться. Высокопоставленные функционеры в Семипалатинске придерживались мнения, что казахов слишком долго щадили. А они ничуть не «лучше» русских, объявил Беккер, так что пора и у них конфисковать лишнее^[481]. Ведь реквизиции преследовали двойную цель: выполнение плана хлебозаготовок и обезглавливание кланов и крестьянских общин. Вопросом о том, насколько разумно требовать хлеб у кочевников, казалось, никто не задавался. У казахов оставался единственный выход: покупать хлеб и сдавать его на заготовительные пункты, чтобы рассчитаться по заготовкам. Однако денег у подавляющего большинства степняков водилось мало или не водилось вообще, поэтому сначала им приходилось продавать часть скота. В результате цены на скот на рынках падали, а на хлеб — росли. Таким образом, спущенные кочевникам планы по заготовкам означали для аульчан двойную нагрузку^[482]. Вдобавок сроки устанавливались такие короткие, что казахи фактически не имели никакой возможности их соблюдать. Тем не менее должникам, не сдавшим свою норму вовремя, грозили драконовские кары^[483]. Этот метод реквизиции хлеба у скотоводов в значительной мере повинен в обнищании широких масс казахского населения в последующие годы^[484]. Здесь он был придуман и впервые испытан.

Большевики не могли не понимать, что неизбежно лишают кочевников средств к существованию. Но губернское руководство во главе с Беккером прочно усвоило основную аксиому сталинской политики заготовок: думать следует не о долгосрочных перспективах экономического развития, а о сиюминутных успехах. Надо выполнить план здесь и сейчас, и неважно, что будет в следующем году. На всех уровнях системы сверху донизу требовался результат, а невыполнение плана влекло за собой серьёзные последствия. Средства достижения цели особого значения не имели. Все знали, что это так, и действовали соответственно. Такова была логика административно-командной экономики, в которой долгосрочное планирование на бумаге существовало, но неизменно терпело крах перед лицом острой необходимости^[485].

Развязанная Беккером кампания приобрела огромные масштабы. Помимо баев, против которых, собственно, и направлялась атака, пострадали казахские «середняки» и «бедняки», даже часть городского населения^[486]. Во многих районах власть на себя взяли «тройки», временно отстранив обычные административные структуры. В некоторые хозяйства различные уполномоченные наведывались по нескольку раз, предъявляя все новые требования. Штамповались приговоры, не выдержавшие последующей проверки^[487]. Сколько всего людей стали жертвами репрессий, задним числом оказалось невозможно точно установить. Одна следственная комиссия исходила из того, что речь идёт как минимум о 40 тыс. чел. Реальное число, вероятно, ещё больше^[488].

В тогдашней казахской столице Кзыл-Орде сравнительно рано увидели как возможности этой кампании, так и связанные с ней опасности. Соответственно сигналы, поступавшие в Семипалатинск, носили неоднозначный характер. Республиканское руководство довольно вяло пыталось урезонить товарищей на северо-востоке республики^[489]. У Беккера, должно быть, сложилось впечатление, будто его акция вызывает некоторое одобрение, — тем более что Голощёкин, видимо, побывал в феврале 1928 г. в Семипалатинске и присутствовал на совещании местного руководства, где обсуждались вопросы экспроприации^[490]. Вдобавок Казкрайком по запросу из Семипалатинска вынес постановления об использовании конфискованного имущества баев^[491]. Однако товарищи в казахской столице явно избегали одного — письменных указаний, прямо призывающих Беккера к действию. Поэтому, в числе прочего, комиссия, которая позже расследовала случившееся, пришла к выводу, что виновных следует искать в губернии^[492].

Беккеровская акция охватила все слои населения. Особенно отличились уполномоченные, которые, не зная местной обстановки, определяли, кто сколько должен сдать. Они оценивали величину стада, не видя порой ни одного животного: «Приезжает в аул уполномоченный, собирает сельсовет и решает, что у такого-то столько скота, у такого столько-то, делается это на глаз, так называемым «камеральным» способом, составляется протокол и взыскивается. Считать не хотели. Нам жаловались, что таким образом высчитывали скот у казаков, живущих за 200 вёрст. Люди живут за 200 вёрст, а они составляют протокол и точно указывают, кто сколько имеет скота»^[493]. В русских сёлах должностные лица поступали так же. Здесь они оценивали посевную площадь хозяйства по наличию сельскохозяйственного инвентаря, числу тяглового скота и членов семьи и на основании этого рассчитывали налог. Им было достаточно того, что семья теоретически может обрабатывать определённую площадь^[494].

Активисты в аулах часто рекрутировались из представителей враждующих кланов. Каждый из них, стремясь нанести экономический урон конкурентам, считал целесообразным свалить налоговое бремя своего района на членов другого клана. Цены на скот упали как никогда. Партийные и советские работники пользовались случаем нажиться на чужой беде^[495], часто злоупотребляя своими административными полномочиями^[496]. Некоторые должностные лица открыто признавались, что не могли упустить столь редкий шанс: «Один из членов совета говорит, что сегодня он член совета, а завтра его не выберут, но он бедняк, и поэтому он купил скот теперь. Другой обосновал свою покупку тем, что ему нужна лошадь для разъездов, а остальные даже и этим не смогли мотивировать, они просто говорили, что скот никто не брал и поэтому они решили якобы поддержать правительство, скупая скот за бесценок у населения»^[497].

Хотя Беккер и его окружение потом и старались представить дело иначе, именно они «спустили с цепи» своих людей в степи и подстрекали к агрессивным действиям. В том числе и поэтому активисты не стеснялись прибегать к силе и «административным» методам. В сравнении с последующим разгулом коллективизации их поведение выглядит почти безобидным. Тем не менее несколько человек за эти месяцы лишились жизни, а целый ряд лиц при сомнительных обстоятельствах угодил в лагеря и тюрьмы.

Атаки на аулы в кратчайший срок взбудоражили всю губернию. Многие, пытаясь спасти себя и свою скотину от большевиков, скрывались в глуши. Некоторые баи нарочно превращали себя в «бедняков», раздавая стада приближённым и родственникам. Другие, пользуясь близостью китайской границы, как уже не раз бывало, бежали в Синьцзян^[498]. Воскресли воспоминания о 1916 годе^[499]. Более 400 семей ушли через горы, причём не только «зажиточные баи», но и «бедняцкие», и «середняцкие» хозяйства. С точки зрения коммунистов, особую досаду вызывало то, что среди беженцев находились председатели советов, комсомольцы и даже члены партии^[500]. Советские пограничники задерживали и арестовывали кое-кого из беглецов, но действительно запереть границу на замок они были не в состоянии^[501].

Беккер в немилости

«Международный» аспект авантюры и открытое пренебрежение фундаментальными элементами советской национальной политики в конце концов привели к скандалу. Одностороннее обложение казахов обязательствами по заготовкам противоречило всем большевистским заповедям в национальном вопросе, а то, что наряду с баями оно касалось и других групп населения, не соответствовало речам о справедливости и равноправии. Напряжённость достигла такого уровня, что в Москве почувствовали необходимость отреагировать. Ещё весной 1928 г. ЦК и ВЦИК направили в губернию комиссию под началом А.С. Киселёва^[502] для расследования ситуации. В своём докладе Киселёв категорически утверждал, что Беккер зарвался, но руководство Казахстана тут ни при чём («крайком в этом отношении никаких указаний не давал»)^[503]. В конце июля Политбюро сняло Беккера с поста и остановило кампанию^[504]. В конце сентября последнему пришлось лично отправляться в Москву — на ковёр в Президиум ВЦИК^[505].

Там, однако, Беккер стал обороняться. В принципе он следовал той же политике, твердил он, что проводится и в других регионах Советского Союза, и получал множество весьма противоречивых указаний, которые просто старался исполнять. Все на него нажимали и требовали план. Беккер прекрасно понимал, как важно ему не остаться единственным виновником и переложить хотя бы часть ответственности «наверх». Конечно, признавал он, допущен ряд серьёзных нарушений, прежде всего в отношении казахских аулов, но он-то как раз неоднократно пытался утихомирить товарищей на местах^[506]. Кое-где вынужденно приходилось применять в ауле чрезвычайные меры, но это всегда происходило по согласованию с крайкомом. Члены семипалатинского партийного руководства его поддерживали, во всех важных вопросах они были единодушны, и ни о какой «диктатуре Беккера» не могло быть и речи.

Поразительно, не сдержался один из членов комиссии, почему это «директивы центра», о которых тут столько говорится, не выполнялись ни в одной из других областей Казахстана. Калинин как председатель Президиума упрекнул саму комиссию за «вегетарианское» заключение: констатируя тяжкие прегрешения, она, тем не менее, не предлагала никаких серьёзных санкций. Не считать же «наказанием» снятие Беккера с его поста в Семипалатинске! По словам Калинина, к нему и так без конца поступали от ответственных работников просьбы о переводе из этих мест^[507]. Как минимум, заявил он, Беккера следует исключить из партии и отдать под суд^[508]. По мнению Смидовича, все успехи последних лет оказались в опасности: «Товарищи, если бы пришли белогвардейцы и поставили себе целью разрушить нашу работу, экономику и т.д. — могли ли бы они выдумать более продуманную линию, чтобы повести контрреволюцию в крае?»^[509]

За «честного коммуниста» Беккера, сделавшего себе «имя» в гражданскую войну, вступился А.И. Догадов. Легко говорить, сидя в бюро, возмутился он, но ведь сила большевистской партии в том и состоит, чтобы, взявшись за какое-то дело, делать его. Этот профсоюзный руководитель уверял, что любой на месте Беккера поступал бы так же, и предупреждал о последствиях реального суда над провинившимся: «Я согласен с выводами комиссии, а никаких судов делать не надо, потому что это опасная вещь и мы тогда должны бы отдать под суд 90% наших секретарей Губисполкомов и Губкомов, и останется один Пётр Гермогенович [Смидович. — Р.К.], но и вас отдадут под суд тогда»^[510]. В известном смысле Догадов был прав: коммуниста в данном случае пригвождали к позорному столбу за поступки, обычные для практики большевистской власти в деревне. Беккера интересовал только результат и не волновало, какими средствами он будет достигнут. Очевидно, заметил Калинин, Беккер заботился исключительно о своём «политическом реноме». Тем самым председатель Президиума ВЦИК косвенно подтвердил слова Догадова: успехи в проведении хлебозаготовок в конечном счёте оправдывали любые средства, однако не гарантировали функционерам сохранение постов. Сегодняшний триумф достаточно часто мог превратиться в «преступление» назавтра, когда ветер переменится. Десять лет спустя последствия этого по большей части оказывались роковыми. Беккера же после падения ждало сравнительно мягкое приземление: ему запретили в течение года занимать ответственные должности в партаппарате, но его дальнейшей карьере семипалатинская авантюра практически не повредила^[511]. Через несколько лет он стал первым секретарём Карагандинского обкома и руководил областью в тяжёлые годы голода. Потом работал уполномоченным Комиссии партийного контроля в Узбекистане^[512].

Столь интенсивные дебаты по его делу связаны с тем, что оно во многих отношениях представляло собой прецедент. В Семипалатинске впервые пришли к мысли выколачивать хлеб в большем объёме у группы населения, не обрабатывавшей землю и не торговавшей хлебом. Вдобавок речь шла об одной из самых первых кампаний по заготовкам и раскулачиванию, при которых этнические и национальные критерии играли как минимум столь же важную роль, что и социально-экономические факторы^[513]. Главное бремя легло на казахов, но допускались и другие варианты. Кроме того, события разворачивались в одном из приграничных районов, которым большевики всегда уделяли повышенное внимание, так как, с одной стороны, думали о пропагандистском значении советской действительности для внешнего мира («витрине революции»), а с другой стороны, опасались «пагубного влияния» заграницы на жителей этих «чувствительных зон»^[514].

Осенью 1928 г. ситуация ещё не созрела настолько, чтобы говорить о «ликвидации» целых «классов». Вероятно, это объяснялось и существовавшей пока необходимостью считаться с позицией Н.И. Бухарина и его сторонников, которые выступали против навязываемого Сталиным курса на коллективизацию^[515]. Внешне московское руководство демонстрировало мягкость и единство. Велено было возместить убытки всем, у кого «незаконно» конфисковали имущество, вынесенные им приговоры отменили. К бежавшим в Китай отправили посланцев с вестью о прекращении разгула репрессий^[516]. В Кзыл-Орде также приняли постановления, говорившие о несправедливости обращения с казахами и обещавшие компенсацию. Беккер и его подручный Бекбатыров, разъяснялось там, неправильно поняли решения XV съезда партии; тем не менее сами «чрезвычайные меры» во время хлебозаготовок в принципе правильны, хотя применять их в отношении «середняков» и «бедняков» не годится и в будущем этого постараются не допускать^[517]. На тот момент ещё делались попытки подчинить более-менее чётким правилам и ограничить террор в деревне. Коммунисты не думали раскручивать спираль произвольных репрессий, они пытались одолеть своих «врагов».

Возложение расходов по компенсации на Казкрайком было не лишено логики: в конце концов, Голощёкин и его окружение тоже, по крайней мере отчасти, несли ответственность за семипалатинскую авантюру. Но оно поставило Кзыл-Орду в трудное положение. Тогдашний председатель казахского Совнаркома Ныгмет Нурмаков^[518] признал, что Казахстан должен возместить причинённый ущерб, однако заявил, что не знает, насколько это возможно, и попробовал выпросить денег из бюджета РСФСР. Ему вторил Кулумбетов, уточнивший позицию казахского руководства: «Конечно, мы будем бить того, кто виноват в истреблении скота, но это не значит, что мы откуда-то должны искать средства для удовлетворения пострадавших… за всякое головотяпство Правительству трудно отвечать»^[519]. Какие суммы в действительности пошли на выплату компенсаций и сколько голов скота вернулось к первоначальным владельцам, неясно^[520].

Среди убеждённых сторонников большевиков в Семипалатинской губернии попытки исправить содеянное встретили мало понимания. Особенно много критических замечаний звучало среди русских крестьян, которые не раз с одобрением высказывались о жёстких мерах против казахов. Крестьяне защищали Беккера, считая, что партия не должна признавать ошибки, а группой «обиженных середняков», в конце концов, можно пренебречь^[521]. Эти люди не могли понять, почему партия снова идёт на поводу у отдельных «кулаков». Вероятно, в число критиков входили те «бывшие красные партизаны», о которых преемник Беккера Кунаев в декабре 1928 г. наполовину с восхищением, наполовину с опаской писал, что они до сих пор сохранили партизанский «дух» и в любой момент готовы взять в свои руки раскулачивание собственных сёл^[522].

Коммунистов, которые видели в национальной политике не просто тактический ход, семипалатинские события, напротив, потрясли. С их точки зрения, подобные действия заслуживали суровых санкций. У них не укладывалось в голове, как можно пожертвовать небольшими, но с таким трудом достигнутыми успехами в национальном вопросе ради хлебозаготовок. Поэтому они требовали голов предполагаемых виновников и компенсации для пострадавших. Однако в конечном счёте противники Беккера проиграли. Им пришлось признать, что в Семипалатинской губернии были испытаны методы, которые вскоре в обязательном порядке стали применяться везде, где требовалось заготовлять хлеб и репрессировать кулаков, — то есть по всему Советскому Союзу.

Практиков из регионов это уже не удивило. Большинство защитников Беккера своими глазами видели, что происходит в Казахстане, или набрались опыта войны с крестьянами в других областях СССР. Таким образом, разногласия по поводу «самоуправства» Беккера можно интерпретировать как часть процесса обучения, в ходе которого далёким от практики членам руководства следовало научиться, как конкретно проводить хлебозаготовки и раскулачивание, и понять, что для Сталина никакой приемлемой альтернативы больше не существует. Административный произвол стал для функционеров и активистов правилом, а физическое насилие — неизменно предпочтительным методом действий^[523]. Сталин санкционировал жёсткую линию в отношении крестьянства. Вполне вероятно, и он, так же как адвокаты Беккера, на личном опыте убедился, что судьбы отдельных людей принимать во внимание не стоит^[524]. Поездка в Сибирь укрепила его в этом убеждении. Здесь он пропагандировал радикальные шаги и увидел, насколько эффективны «чрезвычайные меры» в обуздании непокорных крестьян^[525].

«Малый Октябрь»

В августе 1928 г. началась долго подготавливавшаяся операция по экспроприации «самых зажиточных баев»^[526]. На первый взгляд, кампания «дебаизации», которую можно считать казахским вариантом раскулачивания, являлась продолжением «одиночной вылазки» Беккера, ведь и для неё мишенью служили прежде всего традиционные элиты в аулах. Но теперь всё делалось «по правилам»: имелись официальные постановления и однозначные директивы партийного руководства^[527]. «Богатых баев» и «полуфеодалов» надлежало экспроприировать и вместе с семьями выселять из родных мест, а их собственность раздавать «бедному населению», якобы в целях борьбы с имущественным неравенством и повсеместной «эксплуатацией»^[528]. Официально кампания должна была затронуть только «крупнейших» скотовладельцев. Средним и даже «зажиточным» хозяйствам опасаться нечего, уверяли коммунистические активисты. Соответствующее постановление гласило, что речь идёт всего о 696 баях во всём Казахстане. «Богатым» считался тот, кто в кочевых районах имел свыше 400 голов скота, в полукочевых — свыше 300 сельскохозяйственных и рабочих животных, в аграрных — свыше 150^[529]. Казахскому аулу, который пока «не ощутил дыхания Октября»^[530], предстояло познакомиться с большевиками. На повестку дня, таким образом, ставилось не что иное, как радикальный передел имущества и скота внутри аула одновременно с экспроприацией и высылкой наиболее влиятельных клановых авторитетов.

Этот так называемый малый Октябрь^[531], собственно, и положил начало коллективизации в Казахстане. Голощёкин в мае 1928 г. пояснил, почему необходима дебаизация: кампания направлена не просто против самых экономически значительных фигур, но и против самых влиятельных «врагов» и «вредителей» в степи. Первый секретарь крайкома связывал с ней надежду на решающий прорыв в деле «советизации аула». О конкретных мерах её проведения Голощёкин высказался довольно расплывчато, оставляя местным функционерам большое поле для манёвра: нельзя, мол, заранее дать «общие рецепты» конфискации; в различных районах, несомненно, должны применяться весьма разные методы^[532]. Определять их конкретнее он не видел нужды^[533]. Обнародованное в конце августа окончательное решение о конфискации вызвало по всей республике волну небывалых дотоле репрессий.

В души ряда местных коммунистов, несмотря на их принципиальное согласие с экспроприацией, закрадывались некоторые сомнения. Председатель киргизского Совнаркома Юсуп Абдрахманов, к примеру, на одном заседании Средазбюро выступил против «малого Октября» — не из сочувствия к баям, а потому, что не верил в положительное воздействие этой кампании на бедное население кочевых районов. В Киргизии, записал он в дневнике, подобных мер пока никак не следует предпринимать^[534]. А У.К. Джандосов, назначенный уполномоченным по проведению кампании в Джетысуйской губернии, ратовал за то, чтобы как можно шире ознакомить руководящих работников на местах с процессом принятия решений. Таким образом, надеялся он, с одной стороны, можно будет избежать перегибов, а с другой стороны, местные практики получат представление о действительных целях и масштабах дебаизации. Однако слушать его никто не стал. «Этого не надо делать», — написал кто-то, предположительно сам Голощёкин, на полях письма, в котором Джандосов высказывал своё предложение^[535].

Казахские товарищи не придумывали какого-то особого пути. Они подхватывали и воспроизводили то, что происходило тогда во всех уголках Советского Союза: везде повышались налоги, «богатых» крестьян и кулаков облагали все новыми поборами. А главное — уполномоченные прибегали к так называемым административным мерам, чтобы отобрать у крестьян хлеб. В течение 1928 г. конфискации снова стали обычным средством государственной политики. Реанимировался военный коммунизм^[536].

В одной брошюре о «социалистическом строительстве» в Казахстане говорилось без обиняков: «Мирными обычными путями работы, по примеру русской деревни, современных социально-экономических отношений в ауле не изменишь. Нужны революционные методы»^[537]. «Малый Октябрь» быстро приобрёл насильственные черты. В некоторых местах тройки довольствовались угрозой применения физических средств нажима. В других же аулах они брались за дело всерьёз, истязая тех, кого подозревали в укрывательстве скота и прочего имущества. Типичен случай с казахом Актау Аденовым. Он хотел отделить свой скот, который пускал пастись со стадами бая Джердектабканова, от подлежащих конфискации животных. Но комиссия по конфискации, состоявшая из руководящих работников Алма-Атинского округа, очевидно, решила выбить из него дополнительную информацию: «В тот же день вечером Комиссия вызвала Аденова в степь, и над ним была учинена инсценировка расстрела. Аденов был раздет догола и связан, на него наставлялось оружие, и в половой орган Аденова… вставляли тонкие прутья»^[538]. С Джердектабкановым, который, собственно, и являлся объектом «следствия», обошлись не менее круто. После этого от комиссии уже не требовалось особых усилий. Слухи о её беспощадности быстро разошлись по ближним и дальним окрестностям: «Всякий готов был отдать всё, что есть, лишь бы не сделаться объектом грубого издевательства, истязания и т.д. Этот урок был учтён всеми»^[539]. В прочих районах происходило нечто похожее. Решимость коммунистов не оставила равнодушными русских и украинских крестьян, которых кампания пока не касалась. Глядя на то, что творится у них на глазах, они делали вывод об опасности, которая вскоре могла грозить им самим: «Киргиз раньше миловали, а нас, русских, жали, налегали, а теперь у них скот бесплатно забирают, но если у них забирают, то начнут и у нас отбирать»^[540].

Кроме того, под прикрытием дебаизации сводились старые счёты: верные партийной линии большевики расправлялись с политическими противниками и «врагами советской власти», представители различных кланов и сетей — с нежелательными конкурентами. Легитимирующим средством им служили строки из постановления, которые расширяли круг потенциальных жертв, включая в него, помимо «крупнейших» баев, всех, кто «препятствует советизации аула» при помощи своего богатства и общественного влияния^[541]. Этот весьма растяжимый пункт открывал полный простор для административного произвола. Он свидетельствовал, что в конечном счёте решающее значение имели не пропагандируемые публично экономические причины кампании, а желание вмешаться в расстановку сил в ауле. Целенаправленные атаки на казахские элиты одновременно служили для того, чтобы подорвать их авторитет на местном и региональном уровне. Во всех уголках степи эмиссары революции перешли в наступление^[542]. В придачу репрессии не ограничивались казахскими аулами: они обрушивались также на бывших членов «Алаш-Орды», казахскую интеллигенцию и неугодных местных партийных и советских работников^[543].

Несомненно, начало эскалацию государство. Но вскоре она приобрела собственную динамику, оставляя государственным органам только роль зрителей, хотя они всеми силами старались изобразить происходящее «классовой борьбой в деревне». Как раз на среднеазиатских окраинах ничто не могло быть дальше от истины. В здешних сёлах и аулах не существовало классов, которые хотели видеть большевики, люди жили в системе клановых и родовых отношений. Эти сообщества отнюдь не обходились без конфликтов, и многие люди хватались за удачную возможность выбраться — хотя бы на текущий момент — из маргинального положения^[544]. Ввиду своего происхождения из той же социальной и культурной среды они были в состоянии чрезвычайно эффективно воздействовать на соседей, порой не без помощи насилия. Они знали, на какие пастбища те отгоняли стада, чтобы спрятать их от заготовительных отрядов, знали о «тёмных пятнах» в их биографиях, могли использовать в своих целях скрытые обиды и распри^[545].

Советский аппарат и политические кампании не впервые служили орудием в местных и региональных конфликтах. Но теперь стали другими последствия победы или поражения. На кону стояло само существование побеждённых — «кулаков» и «баев». Правда, поначалу радикальные изменения в сельских социальных структурах не казались одинаково опасными для всех крестьян и кочевников. В особенности перед беднейшими членами местных общин открывались прекрасные шансы: поддержка реквизиций не только приносила материальное вознаграждение, но и повышала перспективы получить влиятельный пост и подняться по социальной лестнице^[546]. Кроме того, раскулачивание многим давало долгожданную возможность разделаться со старыми врагами и конкурентами. Коллективизация была не только войной государства с народом; народ воевал и между собой.

Коммунисты не питали иллюзий насчёт молчаливости и надёжности своих первичных организаций в степи. Если уполномоченные извещали о своём прибытии, баи могли подготовиться. Партработники неизменно убеждались, что не зря заранее настаивали на строгой секретности: между баями и остальными аульчанами чаще всего существовали весьма тесные связи. Поэтому подстрекатели вроде некоего Джельбаева объясняли, что недостаточно выселять баев, которые и после депортации сохранят влияние на своих приспешников: «Необходимо их также перебросить подальше от нас и уничтожить их с корнями, всех этих родственников и близких людей баев»^[547].

Когда коммунисты Алма-Атинского округа в ноябре 1928 г. подводили первые итоги кампании, докладчик Б.А. Алманов вынужден был признать, что никакие попытки держать планы конфискации в секрете не помогали. Намеченные жертвы всегда «раньше всех остальных» узнавали, что их ждёт. О том же рассказывали и другие коммунисты. Но в первую очередь оборонительные стратегии атакуемых срабатывали потому, что они зачастую находились в наилучших отношениях с местными работниками, пользуясь их неограниченной поддержкой. Председатель окрисполкома Бисенгали Абдрахманов^[548] поведал делегатам партконференции: «Аульные коммунисты, конечно, имели связь с баями, пользовались у баев лошадьми, пользовались у баев дойными коровами… Снимали шапки тогда, когда бай заходил туда, где сидел тот или иной ответственный работник района или аульный работник, то ему освобождали почётное место»^[549]. Многие товарищи, продолжал он, брали взятки, наблюдались даже связи коммунистов с байскими дочерьми. В этом месте в протоколе отмечено: «Смех». Здесь не над чем смеяться, с коммунистической чопорностью одёрнул делегатов Абдрахманов, это пример исключительно тяжёлых условий, в которых приходится вести работу в ауле^[550]. Его словам вторили и другие доклады, например по Джетыгаринскому району: там прокурор Жалтауров предупредил местного бая об опасности и получил в благодарность десять баранов^[551]. Всюду партийцы не упускали случая погреть руки^[552].

Многие жертвы пытались противопоставить действиям троек «оружие слабых»^[553]. Они не сопротивлялись открыто, но и не собирались просто так расставаться со всем, что составляло их богатство и определяло их статус. Документировано множество случаев, когда богатые баи раздавали стада родственникам и приближённым, чтобы считаться бедняками^[554]. Другие продавали свой скот на рынках и базарах региона, что привело к такому же резкому падению цен, как в начале года в Семипалатинской губернии. Третьи бежали через близкую границу в Китай, ища там убежища для себя и своих стад. Большевики не исключали возможности открытого вооружённого восстания против дебаизации. Так, например, работники Актюбинского окружкома формировали вооружённые «коммунистические отряды», которые можно было бы при необходимости бросить в бой^[555]. Однако в основном казахи (по крайней мере, на тот момент) вели себя тихо.

Столь же спокойно они реагировали и на попытки властей заручиться содействием населения. К досаде коммунистов, многие люди попросту выжидали. Об активном участии широких масс в конфискациях не могло быть и речи: ведь они были направлены против непререкаемых авторитетов кочевых сообществ, от расположения которых всегда зависела жизнь любого отдельного человека. Местные активисты сильно рисковали. В Челкарском районе один человек погиб из-за того, что агитировал за конфискацию. В селе Мерке «бай, бывш[ий] управитель Умар и его сыновья публично избили на Меркенском базаре бедняка Утабая Перемкулова за то, что он давал властям сведения об укрытии»^[556]. Видимо, подобные перспективы не вызывали особого энтузиазма. А там, где овец и коз, изъятых у богачей, на глазах у всех передавали беднякам, эти животные зачастую спустя немного времени после отъезда тройки снова паслись на выгонах своих прежних владельцев^[557].

Оборотную сторону отмеченной выше солидарности являли конфликты между конкурирующими кланами. Приверженцы каждого из них в местной администрации делали всё, что в их силах, дабы уберечь от репрессий представителей собственного лагеря. Если это оказывалось невозможным, они, по крайней мере, старались, чтобы при переделе собственности предпочтение отдавалось их людям. Поэтому дебаизация во многих местах вела к углублению уже существующих конфликтов. Очевидно, так случилось, например, в Челкарском районе. Здесь жители аула № 12 в декабре 1928 г. жаловались на допущенную по отношению к ним несправедливость. При распределении имущества жившего в их ауле бая Махатарова около 200 голов скота получили несколько жителей других аулов. А гораздо большая часть махатаровских стад вообще бродила по степи бесхозно. Тем не менее просьбы аульчан подумать и о них остались без ответа. «Бедняки, батраки и комсомольцы», писали жалобщики, не встретили «справедливого отношения со стороны комиссии». Комиссия сочла, что все они слишком богаты, чтобы давать им скот, но это ошибка. Особенно возмутило авторов письма предложение в первую очередь выделять скот жителям тех аулов, где не проводилось конфискаций^[558].

Опытных функционеров ВЦИК не обманули попытки казахов прикинуться неимущими и безобидными. Они предполагали (и совершенно справедливо), что здесь в первую очередь идёт речь о межродовых конфликтах. Им хотелось точнее выяснить обстоятельства дела. Однако прошло чуть не девять месяцев, прежде чем они получили из Казахстана ответ на свой запрос, — яркое свидетельство неэффективности коммуникаций между советскими органами. Только в сентябре 1929 г. казахская сторона разъяснила: жители аула № 12 принадлежали к тому же роду, что и Махатаров, и помогали ему укрывать скот. Нескольких из них за это оштрафовали и осудили. В остальном же никаких нарушений не допущено. Некоторым заявителям из аула действительно отказали в наделении скотом, но только потому, что комиссия «не была уверена в том, что заявители полностью экономически используют полученный скот»^[559], иными словами — сомневалась в истинных намерениях потенциальных получателей. Напрашивалось подозрение, что жалобщики в первую очередь стремятся одержать верх над жителями других аулов и сохранить имущество за собственным родом. Случаи, когда скот распределялся не так, как предусматривалось в распоряжениях, бывали и в других местах. Однако уже в апреле 1929 г. коммунисты резюмировали, что это не имело «большого политического значения» для общего результата кампании^[560].

Иначе смотрела на вещи Зейнеб Маметова (и не она одна). Всё имущество её мужа Базарбая Маметова конфисковали по августовскому постановлению 1928 г., а его самого выслали из родных мест. Маметов не был «обычным» баем — он принадлежал к той горстке образованных казахов, которые в ранней юности сделали карьеру в «Алаш-Орде», а впоследствии примкнули к большевикам. В 1917 г., всего в 18 лет, Маметов стал председателем Лепсинского уездного комитета и входил в недолговечное правительство «Алаш-Орды». Затем он сменил сторону и после некоторого интермеццо в ЧК работал на разных должностях в советском юридическом аппарате, пока в 1925 г., очевидно, не лишился всех постов и не вернулся в степь, дабы посвятить себя скотоводству^[561]. Такая биография делала Маметова идеальной мишенью для репрессий «малого Октября», и теперь он сидел в тюрьме в Уральске. 31 января 1929 г. Зейнеб Маметова подала жалобу в республиканскую прокуратуру в Кзыл-Орде. Мать двоих маленьких детей требовала отмены всех санкций, наложенных на её мужа, и прекращения возбуждённого против него дела^[562]. Потом Зейнеб дважды посылала запросы, поскольку дело не двигалось, но оба раза безуспешно^[563]. По сути, доказывала она, в ходе кампании сводились старые счёты. Клановые распри, уязвлённое самолюбие и злоба представителей конкурирующих сетей повинны в том, что её мужу предъявляются нелепые обвинения. Прежней принадлежности супруга к «Алаш-Орде» она отрицать не могла, но старалась преуменьшить его роль как бывшего члена правительства, «потому что он, известно всем, не обладает никаким организаторским талантом или инициативой»^[564]. Особого доверия подобное возражение не вызывало. К тому же прокуратура вскоре после первого письма Маметовой категорически постановила, что в деле Базарбая Маметова всё правильно и жалобу следует считать необоснованной^[565].

Прошлое настигло и казаха Иблия Каймулина. Ему аукнулась тяжба, которую он вёл в середине 1920-х гг. против отца Абдрахмана Байдильдина^[566] (чрезвычайно влиятельной фигуры во время «малого Октября») и выиграл. Байдильдин, как прекрасно знал Каймулин, входил некогда в руководство движения «Алаш» и только после разгрома белых обрёл новое политическое пристанище у коммунистов. В ходе кампании дебаизации Каймулин, отнюдь не зажиточный скотовод, имевший не более тридцати голов скота, лишился всего имущества и вместе с семьёй был выселен из родного Петропавловского округа. Зато собственного отца, который до 1917 г. в качестве уездного начальника и народного судьи сотрудничал с царскими колониальными властями и возглавлял клан, включавший свыше 2 тыс. семей, Байдильдин уберёг, взяв под своё крыло. Целый ряд других представителей местной казахской верхушки также избежал конфискации. Каймулин жаловался в ЦКК, что с ним обошлись несправедливо, а у него нет средств защищаться от таких «сильных людей»^[567]. Ему это мало помогло. Казахская контрольная комиссия, как и следовало ожидать, в марте 1929 г. опровергла все обвинения против Байдильдина («речь идёт о явной клевете») и вообще его причастность к репрессиям против Каймулина. По её словам, конфискация и выселение в данном случае осуществлялись абсолютно законно «на основании постановления собрания бедноты района, материалов ГПУ и решения местных парт[ийных] и советских органов»^[568]. А о своём прошлом Байдильдин всегда открыто и без малейшей утайки информировал соответствующие ведомства.

Разумеется, в поведении Байдильдина не было ничего необычного. В ситуации, когда отдельные районы и области получали чёткие указания, сколько «баев» им надлежит у себя выявить, члены местных сетей всеми силами старались защитить своих, подставляя под удар неугодные персоны. Остаётся только догадываться, как разрешилось бы дело Каймулина, если бы он подождал с жалобой несколько месяцев или если бы жернова советской бюрократии вращались медленнее, ибо в декабре того же года Байдильдина исключили из партии как «сотрудника колчаковской разведки»^[569], предали суду и осудили за участие в «национально-буржуазном» заговоре. В апреле 1930 г. его расстреляли.

Даже большие революционные заслуги теперь не спасали от преследований^[570]. Многие пострадавшие направляли в различные инстанции заявления и жалобы по поводу постигшей их несправедливости. Они писали о неправомерной конфискации, а чаще всего — добивались отмены решений о выселении^[571].

Дебаизация стала увертюрой к намного более широкой кампании коллективизации, в которую она плавно и перетекла. Она предоставила функционерам различных административных звеньев прекрасную возможность разделаться с их главными врагами и соперниками. Вопреки тому, что утверждали многие казахи, речь тут шла отнюдь не только о европейско-казахском противостоянии. В выявлении и преследовании «богачей-баев» самое горячее участие принимали в первую очередь местные кадры и активисты. Региональные партийные комитеты посылали в степь на проведение кампании почти исключительно казахов^[572]. Их действиями зачастую руководили не высшие идейные соображения, а сугубо личные причины. В обстановке кампании сводились счёты и разрешались старые распри. В одном докладе говорилось, что в руководящих органах нет ни одного работника, который подходил бы к делу непредвзято^[573]. И никого это не удивляло, кроме нескольких приезжих коммунистов, имевших задание расследовать случаи «злоупотреблений» и «перегибов».

Высшее руководство рассматривало итоги кампании с двойственным чувством. С экономической точки зрения, никакие пропагандистские преувеличения не могли скрыть скудость достигнутых успехов. Не удалось конфисковать и перераспределить даже изначально заданное количество скота — 226 тыс. голов^[574]. Голощёкин постарался обернуть поражение в победу: по его словам, значительная часть официально репрессированных (136 из 696 чел.^[575]) попала под прицел большевиков не из-за богатства, а из-за своей прошлой деятельности в качестве должностных лиц при царизме и «контрреволюционеров». Кроме того, ведь заранее было известно, что ни «настоящих советов», ни «настоящих партячеек в ауле» нет, и, тем не менее, планы на две трети выполнены, рапортовал он^[576]. Однако «новый авторитет» советского аппарата в ауле, о котором столько трубили, при ближайшем рассмотрении так и остался несбыточной мечтой. Боевыми единицами кампании служили отнюдь не силы местного аппарата. И не без причины конфискации в большинстве случаев проводились без привлечения низовых организаций. Укрепление собственных местных структур выглядело бы иначе. Но об этом в конечном счёте и речи не шло.

Во время «малого Октября» на небольшой, строго определённой группе испытывались и оттачивались методы, которые чуть позже будут применены ко всему населению. Тогда ещё под удар попадали отдельные, выбираемые по более или менее объективно обоснованным критериям люди и их семьи, произвол и физическое насилие не приобрели тех масштабов, которые будут свойственны им в дальнейшем, а кочевники и оседлые крестьяне в основном вели себя смирно. Сопротивление, как правило, носило пассивный характер. Большинство выжидало. Перспектива поживиться кое-чем из байского добра, вероятно, примиряла с атаками коммунистов многих из тех, кто в принципе относился к ним критически. Пока страдала горстка людей, у множества остальных надежда на личную выгоду заглушала сомнения.

Экономические аспекты служили важными, но отнюдь не единственными критериями выбора жертв дебаизации. На первом плане стояло не уничтожение «байства как класса», а устранение тех, в ком большевики видели потенциальных мятежников: бывших должностных лиц царской колониальной администрации, представителей казахской верхушки, и прежде всего руководителей «Алаш-Орды». «Политический эффект» кампании проявлялся в её избирательности и внушаемой репрессиями общей неуверенности^[577]. Амнистии и обещания первых лет после захвата власти большевиками утратили силу. Видные бывшие конкуренты коммунистов, добравшиеся до высоких постов в государственном и партийном аппарате, попали теперь на мушку вместе со средними и мелкими «функционерами» недолговечного национального правительства^[578]. Сколько бы ни твердила советская пропаганда о сброшенных оковах угнетения, фактически речь шла о мести людям, которые давно уже были для своих противников бельмом на глазу.

Методы принуждения — коллективизация и раскулачивание

Крестьянам и кочевникам предстояло платить за всё. Успех первой пятилетки, с началом которой в 1929 г. был окончательно взят курс на форсированную индустриализацию страны^[579], в решающей степени зависел от как можно более полного контроля над аграрным сектором. Зимой 1929–1930 гг. в советской деревне разверзся ад^[580]. Кулаков «ликвидировали», ресурсы экспроприировали, крестьян и кочевников загоняли в колхозы. На пленуме ЦК в апреле 1929 г. Сталин ещё раз пояснил: «Уральско-сибирский метод [беспощадные репрессии в деревне. — Р.К.] тем, собственно, и хорош, что он облегчает возможность поднять бедняцко-середняцкие слои против кулаков, облегчает возможность сломить сопротивление кулаков и заставляет их сдать хлебные излишки органам Советской власти»^[581]. В декабре генсек заговорил о «ликвидации кулачества как класса», месяц спустя Политбюро приняло соответствующее постановление. Не оставалось никаких сомнений: хлебозаготовки и коллективизация означали войну с крестьянством, а в Казахстане заодно и войну с кочевниками, чей перевод на оседлость стоял теперь на повестке дня. Те, кто не склонялся перед волей уполномоченных, испытывали на своей шкуре непреклонность большевиков во всей её суровости.

Местных товарищей мало волновал тот факт, что, отбирая у крестьян и кочевников последнее за «непослушание»^[582], они обрекают их на гибель. Напротив: большевистское руководство постоянно поощряло и побуждало к подобным действиям. Самое главное, напутствовал, к примеру, Молотов секретарей республиканских ЦК в феврале 1930 г., чтобы работники на местах проявляли «максимальную инициативу» при конфискации скота^[583]. Ни население, ни учреждения советского государства в деревне, ни кочевая экономика не были готовы к перегибам коллективизации^[584]. Сталинская «революция сверху» предъявила как к крестьянам и кочевникам, так и к партийным и советским работникам структурно непосильные требования. Старый уклад разрушали силой, не сформулировав реалистичных планов на будущее.

Раскулачивание как разбой

Кампанию раскулачивания можно истолковать как попытку советского государства разделить сельское население на две группы: подавляющее большинство тех, кто в будущем станет жить и трудиться в колхозах, и меньшинство кулаков и их мусульманского аналога — баев, — которых большевики считали противниками своего строя. С последними, как гласили постановления сталинского партийного руководства о «ликвидации кулачества как класса», надлежало бороться посредством экспроприации и арестов, высылки целыми семьями и расстрела самых непокорных. В целом эти меры должны были затронуть от 3 до 5% крестьянских хозяйств^[585].

Однако решение о том, кого необходимо репрессировать, принималось чрезвычайно произвольно. Все определения в конечном итоге так и остались (и не могли не остаться) расплывчатыми, поскольку экономические возможности советских крестьян сильно разнились в зависимости от региона^[586]. Попытки казахских коммунистов выработать какие-то объективные критерии показали свою тщетность ещё в 1928 г. Но как тогда, так и теперь следовало выполнять план^[587], то есть отыскивать соответствующее количество жертв. Делалось это в основном двумя способами. Во-первых, уполномоченные со стороны располагали списками, на основании которых устанавливали «классовое положение» отдельных крестьян; в эти списки входили имена всех, кого в предыдущие годы лишили избирательных прав за чрезмерную зажиточность^[588]. Во-вторых, коллективизаторы пользовались информацией от сельчан и местных коммунистов, хотя, должно быть, понимали, что такие сведения достаточно часто отражали, скорее, интересы информаторов, а не действительную картину отношений в селе или ауле.

Впрочем, подозрения, что крестьяне и кочевники утаивают хлеб и скот, имели под собой реальную основу. Коммунистам то и дело доводилось видеть, как убедительно сельские жители изображают совершенную нищету, а сами прячут хлеб под коровьими стойлами^[589]. Хороший урок дал им и опыт 1928 г., когда кочевники прикидывались бедняками, рассовывая скот по членам своего клана. А главное, те, кто родился и вырос в деревне, отлично знали, что жалобы на бедность — извечный ритуал, к которому крестьяне прибегали в общении с представителями власти, надеясь уменьшить бремя податей. Крестьяне и кочевники неизменно старались укрыть своё добро от алчного взора государства. С их точки зрения, минимизация собственного налогообложения представлялась жизненно необходимой. Однако то, что до конца 1920-х гг. в известной степени составляло забавный фольклор об отношениях между крестьянами и государством, теперь влекло за собой роковые последствия. Никто больше не верил крестьянам, когда те клялись, будто сдали всё до последней крошки, и никого не заботило, что будет с их семьями, если отобрать у них последний мешок зерна и последнюю скотину.

Из постановлений и директив центра товарищи в регионах усваивали главным образом одно — требование «принять все меры». Руководствуясь им, тройка по Акбулакскому району сочла себя вправе наметить на раскулачивание 25% хозяйств^[590]. Без угроз и физического насилия подобный план был невыполним, да ответственные работники и не представляли себе иных способов достижения своих целей. Так, первый секретарь Казалинского райкома, некий Сулейменов, зимой 1931 г. предложил поручить наконец «агитацию» среди кочевников района «авторитетным» работникам. К каждому из этих людей, пояснил он членам местного партийного руководства, нужно прикрепить чекистов «для влияния на психологию казахов, на которых присутствие формы и нагана действует эффективно»^[591]. А один чекист высказался предельно ясно: «Мне думается, что без большой крови мы не построим советской власти в Сары-Су. Чем больше будет уничтожено баев в районе, тем лучше»^[592]. Функционеры сулейменовского толка могли не бояться критики со стороны начальства. Голощёкин сам всегда ратовал за усиление нажима на крестьян и кочевников^[593].

Раскулачивание превратилось в большой разбой. Организовывали его уполномоченные и тройки, но осуществляли и поддерживали сельские жители, чьи материальные интересы или личная вражда заглушали какие-либо угрызения совести. В ряде казахских областей все хозяйства обязали к сдаче посевного материала. Для кочевников это означало необходимость продать значительную часть стад, чтобы выполнить задание. Многих из них после этого ещё и привлекали к ответственности за «разбазаривание» скота. Если кочевники не сдавали достаточно семенного зерна, уполномоченные, как, например, в Зауральном районе, не церемонились. Они избивали и мужчин, и женщин, обливали женщин холодной водой, насиловали их и предавались безудержным попойкам. Некоторых мужчин выводили в степь, имитируя расстрел, а их близким показывали опустевшие помещения, где они до этого содержались^[594]. Требования заготовительных органов часто превышали всякую меру. В Казалинском районе от одного казаха, который, по его словам, имел всего двух лошадей, одну корову и одного верблюда, уполномоченные требовали свыше 100 пудов (около 1.6 тонн) зерна, потому что он якобы был «суфием». Этот человек бежал в другую область, а хлеб за него сдали остальные жители аула^[595]. В Энбекшильдерском районе местное начальство сдало семенное зерно под видом урожая, чтобы выполнить план^[596]. О последствиях этого шага для населения оно явно думало в последнюю очередь.

Стремясь достичь заданных показателей, функционеры прибегали к «превентивному раскулачиванию». В Кармакчинском районе надлежало раскулачить 283 хозяйства, но с реальной обстановкой данная цифра не имела ничего общего. Поэтому местное руководство обратило внимание на семьи, которые когда-нибудь могли стать кулацкими: «В самом постановлении об их раскулачивании говорится, что они не кулаки, но, мол, их хозяйства расширяются, и ввиду бесспорности того, что они в будущем будут эксплоатировать бедняков, постановлено выслать их, а имущество конфисковать»^[597]. В селе Чемолган, недалеко от Алма-Аты, коммунисты устроили непокорным крестьянам так называемый чёрный бойкот. В 22 домах заколотили окна и выпускали жителей за водой только ночью. В Аккемерском районе некоему Позднову и его товарищам пришла в голову другая мысль: «Создали бригаду и с чёрным флагом и ведром нефти выступили на улицу. Заходили в дома кулаков, по пути задели двух бедняков, мазали людей нефтью, мазали стены, снимали иконы»^[598]. Тем, кто не хотел вступать в колхоз, уполномоченные грозили конфискацией имущества, арестом и ссылкой^[599].

Вопреки долгое время лелеемым мифам о едином крестьянстве, наступление государства на аул и деревню, как и во время «малого Октября», отнюдь не встречало единодушного отпора со стороны всего сельского населения^[600]. Вот только один пример. В деревне Коноваловка Рыковского района раскулачивание началось собранием местной партячейки. Пятеро коммунистов деревни, сгрудившись вокруг районного уполномоченного, руководителя агропромышленного объединения товарища Чернорода, составили список из 30 жителей деревни, которых следовало выселить как кулаков. Раскулаченным пришлось покинуть деревню в кратчайший срок, их дома активисты полностью обчистили, вооружённые постовые отняли у изгнанников то немногое, что они пытались унести с собой. В итоге «раскулачивание было завершено за несколько часов». Правда, через два дня после отъезда Чернорода из деревни изгнанники вернулись. Видимо, они пережидали где-то поблизости в степи; многие жаловались на обморожения. Между тем об их имуществе позаботились односельчане, прибрав к рукам всё, что приглянулось. И много дней спустя жертвам всё ещё грозило оказаться на улице обобранными до нитки^[601]. Городские активисты и уполномоченные специально разжигали такие конфликты, чтобы, во-первых, вообще получать информацию о предполагаемых кулаках, а во-вторых, ускорить покорение деревни.

Кампания ширилась и катилась волной, от которой мало кто мог увернуться. Судьи и прокуроры (и так не дававшие повода говорить о сколько-нибудь независимом правосудии) покидали кабинеты, чтобы быть у коллективизаторов под рукой. Судебный аппарат в регионах всецело превратился в безвольное орудие уполномоченных и ОГПУ, санкционируя самые крайние решения. Вероятно, это отвечало представлениям юристов о «революционной законности», ну и вместе с тем уберегало их от подозрений в «правом уклоне», которые сговорчивость и мягкость с их стороны могли бы пробудить^[602]. То же самое относится и к местным советским работникам. Правда, они были больше заинтересованы в том, чтобы по возможности навсегда убрать «кулаков» из деревень. Ведь, в отличие от представителей правосудия, им и по окончании кампании предстояло оставаться на месте, ежедневно имея дело с её жертвами, свидетелями и благоприобретателями.

Раскулаченных отправляли как «деклассированный элемент» на так называемое спецпоселение в отдалённые, негостеприимные и малоосвоенные места. Они становились изгоями общества. Для них не хватало ни жилья, ни нормального питания. В катастрофических условиях влачили жалкое существование, надрываясь на тяжёлых работах, свыше 2 млн чел. со всего Советского Союза^[603]. В Казахстане первым делом выслали 20 тыс. кулацких семей из Петропавловского и Кустанайского округов, разместив их в пределах республики «компактными массами в районах пустынных участков, отдалённых как от центров промышленного строительства Казахстана и железных дорог, так и пограничных районов». Вслед за ними репрессиям подверглись кулаки и баи прочих областей. Вдобавок казахское руководство было вынуждено изъявить готовность принять 30 тыс. кулацких хозяйств из других регионов СССР^[604].

Казахстан считался идеальным местом ссылки. Эта советская республика находилась на периферии и располагала на первый взгляд безграничными экономически неосвоенными просторами^[605]. Если иметь достаточно рабочих рук да отселить кочевников, «небольшими группами» проживающих в таких областях, гласили заключения агрономов и гидрологов, степь можно возделать и заставить приносить пользу^[606]. Экспансия Гулага в Казахстан, развернувшаяся с начала 1930-х гг., также ориентировалась на данные критерии^[607]. И чем дальше продвигались подобные проекты, тем меньше у казахских властей оставалось возможностей (до 1930 г. ещё существовавших) хотя бы частично отгородиться от «кулаков» из других уголков Советского Союза^[608].

Но, при всей решительности, проявляемой государством в вопросе депортации целых групп населения из определённых регионов, органы власти в местах поселения демонстрировали пассивность и бессилие перед лицом поставленных задач. О прибытии тысяч вырванных из привычной жизни людей в сумятице коллективизации соответствующие области чаще всего лишь извещались телеграммой. Казахское руководство скупо сообщало задёрганным и не знающим, за что хвататься, местным работникам, что они должны обеспечить новоприбывшим адекватные условия. Выселенным, как правило, приходилось обустраиваться самим, занимаясь при этом тяжёлым физическим трудом. Большевики ещё только обсуждали выделение необходимых средств и продовольствия, когда «кулацкие операции» уже шли полным ходом^[609]. Поэтому отнюдь не является исключением картина, описанная в одном сообщении из Гурьевского округа на крайнем западе Казахстана. Семьи репрессированных кулаков и баев жили здесь изолированно в специальной «колонии» на берегу Каспийского моря. Эти люди не имели крыши над головой, не получали платы за работу на полях и ввиду отсутствия инвентаря заготавливали сено голыми руками. Местный сельсовет заставлял мужчин на целый день уходить в море на ловлю рыбы, не снабжая лодки, где находились и женщины с грудными детьми, провиантом. Из-за плохого снабжения множество поселенцев умирало. И, говорилось в заключение в телеграмме, «участились побеги кулаков и баев самоубийством»^[610].

Большевистские темпы

Сталинская «революция сверху» должна была дать быстрые и прямые результаты. Руководящие товарищи не уставали это подчёркивать. Молотов заявлял в ноябре 1929 г.: «Остаётся… четыре с половиной месяца, в течение которых… мы должны совершить решительный прорыв в области экономики и коллективизации»^[611]. Подобные высказывания разжигали в республиках и областях конкурентную борьбу, в которой победа ждала тех, кто сумеет в кратчайшие сроки предъявить самые высокие показатели коллективизации. Учитывая пока что малоубедительные цифры из Казахстана, тамошним работникам приходилось туго^[612]. Так, в том же ноябре 1929 г. нарком юстиции КАССР Джанайдар Садвакасов^[613] требовал от местных прокуратур ужесточить репрессии, ставя им на вид, что, судя по их отчётам, штрафы и конфискации применяются крайне мало, а следовательно, административный нажим сводится к нулю^[614]. Подобного рода понукания не могли не оказывать своего действия. Работники на местах брались за дело, понимая, что в случае неудачи будут привлечены к ответственности^[615].

За несколько недель цифры стремительно выросли: в конце марта, по официальным данным, было коллективизировано более 50% всех хозяйств. Отдельные регионы, например Павлодарский округ, где количество европейских крестьян-переселенцев превышало среднее по республике, 1 мая 1930 г. рапортовали даже об организации в колхозы более 96% хозяйств^[616]. Соревнование между регионами за «лучшие» показатели принесло плоды. Особенно нелепые черты эта гонка приобрела в кочевых областях Казахстана. Даже самые «отсталые» из них добивались признания в качестве «района сплошной коллективизации». Тем самым ответственные работники стремились не только выказать свою преданность. Вожделенный статус обещал прямую выгоду: возможность выселять кулаков и баев, не принимая депортированных со стороны^[617]. В этих условиях никого не беспокоило, какой вид имели колхозы, появлявшиеся как грибы после дождя. То же самое относилось к раскулачиванию, которое также гнали головокружительными темпами^[618].

Чудовищная спешка, с какой большевики осуществляли коллективизацию и другие проекты тех лет (взять хотя бы экономически безумную идею выполнить первую пятилетку в четыре года), неоднократно истолковывалась как признак особой тяги коммунистов к «современности» и ускорению^[619]. Кроме того, высокие темпы, по мнению некоторых авторов, объяснялись желанием догнать западную промышленность, при том что советское руководство было озабочено перспективой скорой войны, да ещё, может быть, и на два фронта^[620]. Более или менее очевидная иррациональность этого плана накаляла обстановку и рождала к жизни все новые и новые планы^[621].

Однако подобная аргументация оставляет без внимания менталитет сталинского окружения, которое настаивало на «большевистских темпах» коллективизации и индустриализации ещё и потому, что при таких темпах быстрее провоцируются и обостряются конфликты. Эти люди воображали, что они на войне, и вели себя соответственно^[622]. С точки зрения руководства, польза от кризисов была очевидна: чем сильнее и жёстче нажим на население, тем проще отличить друзей от врагов и вывести последних под корень^[623]. Основания для подобных стратегий давал опыт гражданской войны, когда большевики сумели выбраться из, казалось бы, безвыходного положения и справиться с подавляющим превосходством противника^[624]. Сопротивление крестьян и кочевников коллективизации по всему Советскому Союзу всего лишь оправдывало ожидания режима^[625]. Таким образом, война в деревне отнюдь не стала для него неожиданностью. Главным её пророком явился сам Сталин, который подчёркивал, что победе коллективизации будут предшествовать ожесточённые столкновения с кулаками^[626], и не отказался от этой политики, даже когда её губительные последствия приняли обличье массового голода^[627]. Перед лицом кулацкого саботажа казахскому руководству не остаётся ничего другого, как, проводя хлебозаготовки, встать «на рельсы репрессий», поучал Сталин алма-атинских товарищей в конце ноября 1932 г.^[628] И Голощёкин через несколько недель уверял делегатов V пленума Казкрайкома: «Мы не только не можем отказаться от методов принуждения, методов насилия, жестоких репрессий в отношении классового врага, мы эту борьбу должны ещё усилить»^[629].

Беспомощные в степи

В ходе кампании коллективизации казахским коммунистам, призванным претворять её в жизнь, довелось почувствовать всю шаткость советских притязаний на власть. Перед коллективизаторами на местах стояли непосильные задачи. В Челкарском районе даже товарищи в райцентре не имели конкретных указаний. Плохо проинструктированные уполномоченные в аулах знали только, что надо всё обобществлять, сгонять вместе скот, а на вопросы, что делать дальше, никто не давал ответа^[630]. В других районах дела обстояли не лучше. Что делать, никто не знает, говорилось в одном докладе, из райцентров посылают в степь уполномоченных, которые ничего не смыслят в колхозном строительстве. Вслед за одними уполномоченными в аулы являются другие, с противоположными директивами, и порицают всё, что их предшественники объявляли правильным. Тем самым они сбивают с толку население, которое в большинстве своём понятия не имеет о смысле и цели коллективизации^[631]. Неосведомлённость уполномоченных объяснялась не только низким уровнем их образования. Вышестоящее начальство зачастую намеренно оставляло свои кадры в состоянии «беспомощности», которое те старались преодолеть путём особо сурового обращения с крестьянами и кочевниками^[632]. В ситуации, когда даже посланцы государства не ведали толком, что надо делать, среди населения тем более царили неуверенность и страх. В его глазах коллективизация, принудительные заготовки и раскулачивание были неразрывно связаны друг с другом как составные части всестороннего покушения на само его существование.

В разгар коллективизации в Чубартауском районе весной 1930 г. местное партийное руководство мобилизовало в качестве уполномоченных активистов из далёкого Каркаралинска, молодых студентов техникума, убеждённых в правоте своего дела. Руководство специально вытребовало людей из города, находящегося за сотни километров, чтобы исключить возможность их личных и родственных связей с местным населением, которые в других районах мешали успеху раскулачивания. В число студентов входил Шафик Чокин, позже запечатлевший пережитое в мемуарах. По прибытии в район его направили в дальний аул, где до тех пор ещё не удалось провести раскулачивание. Неопытный Чокин был полностью предоставлен самому себе. В ауле его уже ждали. Местные жители встретили его враждебно. Чокин с трудом подыскал двух не слишком надёжных помощников, которые снабжали его информацией об остальных аульчанах. Когда прошёл слух, будто Великобритания объявила войну Советскому Союзу и большевики скоро будут разбиты, он попал в отчаянное положение. Кочевники хотели его убить, готовясь идти на административный центр района — село Баршатас. Несколько дней Чокин вместе с одним местным активистом по имени Айтбек Толендин скрывался на мусульманском кладбище в степи, справедливо полагая, что там их никто искать не станет. Рискнув наконец наведаться за едой и новостями в соседний аул, они узнали, что их всё ещё разыскивают — но уже для того, чтобы повиниться: слухи о конце большевистского владычества оказались ложными, нападение на райцентр получило кровопролитный отпор. Боясь кары, кочевники всеми силами старались угодить уполномоченным, которых недавно преследовали. Они устроили пир, угощали Чокина и Толендина до отвала и многословно извинялись. Затем они взяли с Чокина клятву, что он не покинет аул без их позволения. Чокин поклялся — и следующей же ночью бежал в расположенный в десяти километрах Баршатас. Бегство едва не стоило ему жизни: на подходе к Баршатасу в него стреляли не только преследователи, но и красногвардейцы, охранявшие этот большевистский форпост в степи. Очутившись в безопасности, Чокин тут же донёс на главарей и идейных предводителей мятежников. Позже их арестовали и осудили. Его спутник Толендин умер во время голода^[633].

Исполнители-коллективизаторы, как показывает приведённый пример, подвергались опасности, тем более когда они могли полагаться только на себя и были не в силах взять верх над местным сообществом. Эмиссарам советской власти, взыскивавшим задания по заготовкам или заставлявшим людей вступать в колхозы, угрожали, их избивали, истязали и убивали^[634]. Там, где царила солидарность, принудительные меры и нажим часто имели не больше успеха, чем ссылки на абстрактные распоряжения и директивы, и советские властные притязания натыкались на собственные границы. Причём казахи действовали тактически умело и гибко: то хватались за оружие, а то прикидывались верными подданными и сторонниками большевиков, которые совершали «ошибки», признавали «упущения» и просили прощения.

2 марта 1930 г. Сталин нажал на тормоза. В своей знаменитой статье «Головокружение от успехов», напечатанной в «Правде», он заявил, что прежняя практика коллективизации привела к перегибам, поскольку не соблюдался «принцип добровольности», и этому нужно положить конец^[635]. В конечном счёте сталинская статья дала лишь небольшую передышку в гонке за показателями коллективизации. Вскоре соревнование за «лучшие цифры» возобновилось. Герхард Зимон как-то назвал сталинский манёвр «головокружительно успешным трюком» — попыткой обернуть результаты стихийно обостряющейся радикализации против низовых работников на местах. Речь прежде всего шла о том, чтобы найти козлов отпущения, на которых можно свалить многочисленные неудачи форсированной коллективизации, — типичный приём для сталинской методики властвования^[636].

Крестьяне, думая, что правильно поняли статью, стали сотнями тысяч выходить из колхозов. В одном только Павлодарском округе за три недели покинули колхозы почти 60% проживающих там крестьян^[637]. Внезапный стоп-сигнал имел драматичные последствия как для аппарата, так и для хода всей кампании коллективизации. И без того плохо функционирующие административные структуры не могли осилить мгновенную смену курса, должностным лицам пришлось приноравливаться к новым реалиям самостоятельно^[638]. Что это значило конкретно для местных партийцев, наглядно показывает ситуация в Пахта-Аральском районе. Отсюда в апреле 1930 г. некто Кисляков, руководитель профсоюзной бригады работников сельского и лесного хозяйства, которая проводила в районе коллективизацию, обратился к одному из высокопоставленных сотрудников ОГПУ по Средней Азии. Колхозное руководство, писал он, совершенно растерялось перед лицом неожиданного поворота событий и даже упоминать о сталинской статье в «Правде» не желает. Например, на общем собрании колхоза им. Сакко и Ванцетти, где он сам присутствовал, председатель райисполкома не проронил о статье ни единого слова и заговорил о ней только после многочисленных вопросов казахов. Население истолковало её текст по-своему: дескать, ЦК партии и товарищ Сталин против колхозов. В мгновение ока от коллективных хозяйств почти ничего не осталось. Их развал начался 25 марта, казахи «анархически» принялись разбирать своих лошадей, коров, мелкий скот и прочее добро, и 26 марта все казахские колхозы фактически распались — по предварительным оценкам, в них оставалось не больше 10% населения. Помимо зловещего сигнала в адрес коммунистов, за этим массовым исходом скрывалась и вполне практическая проблема. На носу была весенняя посевная, а что делать никто ни знал: снабдить ли семенами «единоличников» или сосредоточить все ресурсы в остатках колхозов?

От районного начальства помощи ждать не стоило; оно ограничилось общим указанием, что данный район является «районом сплошной коллективизации со всеми вытекающими отсюда последствиями». Ввиду неясной обстановки казахи толпами уходили, а посевные планы не выполнялись и наполовину. Сам Кисляков и его люди давно не получали указаний, как быть дальше с коллективизацией. На все их вопросы следовал один и тот же ответ: «Завтра скажем». Атмосфера накалялась; известные сторонники коллективизации подвергались угрозам и избиениям. Когда ОГПУ арестовало нескольких зачинщиков, собралось больше тысячи человек с требованием отпустить арестованных. Похожие сцены разыгрывались и в осколке от колхоза «Прогресс», где примерно 200 с лишним вооружённых людей скрывались в степи, готовые напасть на посёлок. Районное руководство в столь опасном положении старалось никому не попадаться на глаза и даже не принимало членов бригады, которые хотели обсудить с ответственными лицами дальнейшие шаги. Отсюда Кисляков без обиняков делал вывод, что советской власти в районе фактически больше нет^[639].

Перегруженные непосильными задачами функционеры, постоянное повышение планов, растущая дезориентация среди населения и множество уполномоченных, приходящих со стороны, составляли вместе гремучую смесь, которая то и дело взрывалась вспышками насилия по всему Казахстану. В «полукочевом» Чубартауском районе, где не было ни одного издавна обжитого населённого пункта, районное руководство под лавиной требований и нагрузок полностью расписалось в собственной несостоятельности и практически прекратило работу. Когда первый секретарь райкома вернулся к своим с конференции из Алма-Аты с новым, в очередной раз повышенным планом заготовок, то даже не сумел донести его до подчинённых. Один из товарищей «потерял» документ, а «поскольку у них имелись к этому времени полученные прежние планы, они перепутали, не зная, какой план является правильным». Вскоре в районе взбунтовались кочевники, и в результате местное поголовье скота уплыло из рук большевиков^[640].

Учитывая, под каким давлением находились партийцы, неудивительно, что мало кто из них открыто выказывал хотя бы неловкость, если не угрызения совести. Случаи, когда коммунист бросал на стол партбилет, заявляя, что скорее умрёт, чем ещё раз поедет в деревню на хлебозаготовки, — необычайная редкость^[641]. Многие цеплялись за пропагандистские лозунги о превосходстве колхозов, которые им без конца вдалбливали в голову^[642]. Правда, несчетные сообщения о беспробудном пьянстве и разгульных пирушках этих людей могут косвенно свидетельствовать, что они тяготились возложенными на них задачами. Не стоит представлять себе исполнителей коллективизации и раскулачивания поголовно убеждёнными борцами. Таких было немало, но всё же недостаточно — тем более в Казахстане, куда партийных функционеров и служащих советских органов зачастую просто командировали.

К ним принадлежали «лучшие сыны Отечества» — «25-тысячники», в основном молодые рабочие, от которых ждали прорыва в коллективизации^[643]. Обстановку в деревне они представляли весьма схематично, да и о кочевых аулах мало что знали. При таких обстоятельствах, практически изолированные среди чуждого окружения, но притом обязанные дать результат, они частенько начинали паниковать, и если не сбегали, то не находили ничего лучшего, как прибегнуть к нарочитой суровости^[644]. Одним из этих заброшенных в степь людей был украинский рабочий с завода «Свет шахтёра», харьковский партиец Д.Н. Циркович. Он попробовал создать колхоз «Утро свободы» в селе Знаменки Семипалатинского округа, став его председателем. Начиная со своего прибытия на место, жаловался Циркович, он не получал никакой помощи, одни приказы и распоряжения. Во время посевной в колхозе побывало не меньше шести уполномоченных из района, но каждый являлся со своими представлениями и инструкциями, вмешиваясь в работу председателя. Циркович, очевидно чувствовавший себя связанным официальными директивами, оказывался бессилен перед самоуправством уполномоченных: «Пример: уполномоченный по хлебозаготовкам Жукович приказал вывезти страховой фонд, в то время когда излишков в колхозе не имелось. На мои возражения о том, что страхфонд вывозить нельзя, я был снят с работы, и мне предъявили обвинение в оппортунизме и проведении кулацкой линии. Приезжавший в это время пред. контрольной комиссии Григорьев вызвал меня к себе с партбилетом и предложил сдать страхфонд, также приписывая мне ведение кулацкой линии и правый уклон». С некоторыми из его коллег, по словам Цирковича, произошло примерно то же самое. Вдобавок с них спрашивали за многочисленные проблемы и ошибки. Стоит ли удивляться, что многие покинули регион? Один даже пытался покончить с собой, не в силах больше выносить постоянный нажим^[645].

Дорога к экономической катастрофе

Хлебозаготовки и масштабные реквизиции скота в кратчайшее время разорили казахов. Во всех областях Казахстана функционеры вернулись к методам, впервые опробованным в 1928 г. в Семипалатинской губернии, требуя хлеб и семена от скотоводов-кочевников. Так же как тогда, кочевники могли выполнить непомерные требования, только распродавая скот. Цены на хлеб на рынках взлетели до небес, тогда как скот стремительно обесценился. Те, кто не сдавал предписанное количество, становились жертвами репрессий. Казаха Маусумбая Кудерина, к примеру, весной 1930 г. обложили дополнительным заданием в размере 40 пудов. Как скотовод, он мог сдать столько хлеба, лишь приобретя его на рынке. За первым заданием последовали новые, все более объёмные. Несколько раз Кудерин покупал хлеб и тут же его сдавал. Когда он наконец понял, что власти его в покое не оставят, то отказался продолжать этот фарс. Осенью 1930 г. его арестовали за «саботаж» плана хлебосдачи. Вдобавок чекисты вменили в вину ему и его родственникам мужского пола образование «банды». За полгода семья Кудерина была экономически уничтожена: мужчины находились в бегах или сидели в тюрьме, судьба их жён и детей неизвестна^[646]. В Балхашском районе уполномоченные принуждали кочевников сдавать хлеб, несмотря на то что те «ничего не сеяли». Население продавало свою скотину на базарах за бесценок. Поскольку больше покупать стало нечего, деньги утратили значение, а хлеб превратился в главное платёжное средство. Вскоре люди оказались на грани голода^[647].

Коллективизация такого рода губила казахские стада. Даже сами коллективизаторы ясно видели её последствия. Так, уполномоченный Идельсон докладывал из Челкарского района, что там сначала решили обобществлять скот, оставляя каждой семье по одной корове или козе. Но, указывал он, казахи летом питаются почти исключительно молоком и айраном, и ввиду огромной территории колхоза проводить обобществление подобным образом значит не просто посадить их на голодный паёк, а обречь на смерть от голода^[648].

Резкое сокращение поголовья скота повлияло на события 1930–1934 гг. сильнее, чем любой другой отдельно взятый фактор. Отношениям обмена между кочевниками и оседлыми жителями настал конец, хозяйство кочевников развалилось. Сами источники кочевого существования иссякли, ибо вместе с мобильностью кочевники утратили основы своей идентичности^[649]. В этом заключалось их различие с европейскими крестьянами-поселенцами: те зачастую страдали от заготовительных кампаний не меньше, но оставались крестьянами, даже когда у них отбирали всё. С кочевниками дело обстояло иначе.

Убыль скота вызывала озабоченность не только у казахов. В государственном и партийном аппарате росло осознание грозившей Казахстану кризисной ситуации. Зимой 1930–1931 гг. все районы указали в докладах значительно меньше скота, чем в предыдущем году. Тем не менее реквизиции не уменьшались в объёме, и к лету 1931 г. казахские стада сократились по сравнению с 1929 г. более чем на 70%. В абсолютном исчислении в 1929 г., по официальным данным, в Казахстане насчитывалось почти 36 млн голов, а двумя годами позже — всего около 9 млн. Зимой 1932–1933 гг. скота в аулах уже практически не было. Если в 1929 г. в среднем на хозяйство приходилась примерно 41 голова, то в 1933 г. — 2.2, то есть пропало свыше 90% поголовья. В преимущественно кочевых районах картина выглядела ещё хуже^[650].

Таблица 1. Поголовье скота в Казахстане, 1926–1934 (млн голов)[651]
Год	Лошади	Крупный рогатый скот	Овцы и козы	Свиньи	Верблюды	Прочее	Всего
1926	3,04	6,75	23,1	0,43	–	–	–
1927	3,57	7,72	26,1	0,52	–	–	–
1928	3,84	7,68	26,6	0,37	–	–	–
1929	3,79	6,74	23,83	0,27	1,13	0,04	35,82
1930	2,61	4,12	12,77	0,02	0,79	0,04	20,36
1931	1,77	2,58	3,97	0,04	0,47	0,02	8,85
1932	0,69	1,59	2,72	0,09	0,16	0,01	5,26
1933	0,45	1,61	2,70	0,13	0,09	0,01	5,00
1934	0,43	1,58	2,15	0,12	0,08	0,02	4,39

В 1934 г. во всём Казахстане ещё оставалось около 4.4 млн голов скота. Самое большое снижение (с более чем 26 млн до примерно 2 млн голов) статистики зафиксировали у поголовья овец и коз — важнейших для кочевников сельскохозяйственных животных. Поголовье крупного рогатого скота, лошадей и верблюдов также понесло миллионные потери^[652]. Тем самым степная экономика лишилась вьючного скота, настоятельно необходимого для доставки в аулы и колхозы продовольствия и других товаров.

Эти сухие цифры описывают не что иное, как крах казахского хозяйства. Самонадеянное и недальновидное стремление изъять из частного сектора как можно больше скота, не принимая никаких мер по дальнейшему уходу за ним, вымостило дорогу к экономической катастрофе. Для общества, где вся экономика базировалась на скотоводстве, трудно придумать более губительный сценарий.

Поначалу планы заготовок скота, мяса и другой животноводческой продукции всё равно повышались. Посредством дополнительных планов и «особых кварталов» предполагалось вычерпывать все новые и новые ресурсы. Если выполнение плана буксовало, как, например, в январе 1931 г., когда в приходные книги было занесено менее 20% требуемых объёмов, московское руководство посылало специальных эмиссаров с целью подтолкнуть отстающих товарищей. Кампания главенствовала надо всем. «…Я знаю, — предупреждал Сталин ответственных работников животноводства из национальных республик, — что у многих из вас есть стремление сказать одно, сделать другое… У некоторых директоров совхозов, трестов — два плана. Один, которому аплодируют, и другой, который проведут… Другой всегда ниже того плана, которому аплодируют. Но это дело теперь у нас не выйдет, товарищи!.. потому что иметь дело с армией, которую надо накормить, иметь дело с рабочими, которых надо накормить, это не значит шутки играть!»^[653] Наличие соответствующих постоянному повышению планов возможностей использования добытых таким образом ресурсов имело второстепенное значение. Заготовительные органы мало интересовались тем, что происходило с конфискованными животными. Обихаживать пригнанный скот предоставляли совхозам и колхозам. В начале 1930 г. во многих местах понятия не имели, что делать с обобществлённым стадом^[654].

В январе 1931 г. ПП ОГПУ в Казахстане И.К. Даниловский подвёл итоги достижений казахского филиала «Союзмяса» (органа, ответственного за скотозаготовки) в зимние месяцы. Доклад у него получился разгромным. Составляя порайонные планы, никто явно не думал ни о местных условиях, ни об экономическом потенциале каждого конкретного района. Поэтому показатели выполнения очень сильно разнились: если, например Беловодский район выполнил план на 627%, то Яны-Курганский — чуть больше чем на 5%. Почти половина закупленного скота состояла из молодых животных, которые стоили дорого, но убойный вес ещё не набрали и потому не годились для немедленной переработки на мясо^[655]. Кроме того, скот приходилось перегонять на большие расстояния по степи к сборным пунктам и бойням, но при этом в большинстве случаев не имелось достаточных запасов кормов. Животные массово теряли в весе и гибли. Стараясь не допустить тотального падежа, сопровождающие команды гнали стада через встречающиеся по пути сёла и аулы и забирали там всё сено, какое найдут^[656]. Из-за отсутствия квалифицированных ветеринаров больные особи не отделялись от стада и заражали остальных, ввиду чего потери только возрастали. Скот в огромных количествах замерзал насмерть, застигнутый в чистом поле снежными буранами, которые не оставляли никакой надежды спасти животных.

Большевики реагировали привычными методами: ОГПУ арестовало нескольких ответственных работников, посыпались директивы с конкретными указаниями, подключился и сам Сталин. Обращение со скотом нынешней зимой в Казахстане, писал он в одной телеграмме казахскому руководству, это «обман рабочего класса и государства». Виновные будут привлечены к ответственности со всей строгостью^[657].

Год спустя ничего не изменилось. В ноябре 1931 г. преемник Даниловского С.Н. Миронов выражал тревогу по поводу тех же недостатков. Зима на носу, писал он, а вдоль скотоперегонных трактов не устроены склады кормов, на сборных пунктах никто не знает, когда и сколько скота должно поступить. Никому неизвестно, где на текущий момент находятся стада. Работники, ведающие данными вопросами, ни на что не годны и ведут себя безответственно, это касается всего аппарата «Союзмяса» «сверху донизу». Возле станции Каратал, к примеру, пасутся около 60 тыс. животных, принадлежащих мясокомбинату в Талды-Кургане. Так как для них нет ни кормов, ни стойл, существует опасность, что все они помёрзнут. Однако заготовительные органы всё гонят и гонят скот на этот мясокомбинат, который совершенно не справляется с ситуацией: скотозабойщиков не хватает, рабочие, и без того немногочисленные, уходят с комбината, потому что больше не получают продуктов^[658].

Впрочем, и после забоя скота проблемы не кончались. Транспортные мощности и возможности по охлаждению или консервированию огромных гор мяса оставляли желать много лучшего. Зимой при минусовых температурах можно было хранить мясо на свежем воздухе и перевозить в мороженом виде. Положение серьёзно ухудшалось, когда теплело. Из Гурьева на западе Казахстана в феврале 1931 г. докладывали, что необходимо срочно вывезти 5 тыс. центнеров рыбы и свыше 100 тонн мяса, так как скоро ожидается оттепель^[659]. Служащие на станции Нуринск железнодорожной линии Акмолинск-Караганда на себе испытали, что это значит. Весной 1931 г. на станцию пришло около 160 вагонов с мясом. Содержимое 70 из них оказалось «с явными признаками разложения»: «Мясо было худое, чёрное, склизкое, издавало гнилостный запах»^[660]. Разгрузка превратилась в «настоящую вакханалию». Рабочие небрежно сбрасывали мясо на платформу и распихивали по углам. Сотрудники различных организаций, поделив между собой вагоны, распродавали груз по дешёвке. Животные, доехавшие до Нуринска живыми, не получая корма, отощали. В то же время на территории станции под открытым небом лежали и гнили несколько тонн пшеницы, ржавели в снегу свыше тысячи плугов, стояли без надзора цистерны с керосином^[661].

Всё это происходило на глазах у населения, которое здесь лишалось последних средств к существованию. Из степи в Нуринск прибывало все больше крестьян и кочевников: они везли мясо на телегах, порой за сотни километров, по весеннему теплу. Это мясо у них в Нуринске не принимали и заворачивали их обратно с испортившимся товаром, не платя за труды и не давая кормов для их лошадей и верблюдов. Безграничная расточительность и небрежное обращение со скотиной, всевозможными припасами и товарами не могли не ожесточать людей, тем более когда у них самих ничего или почти ничего не осталось, а требовали от них все больше и больше. «О настроении этих крестьян и говорить нечего», — многозначительно замечал автор доклада о вышеописанных событиях^[662].

Скот и хлеб — не единственные ресурсы, интересовавшие заготовительные органы. С кочевников ещё взимали так называемое вторичное сырьё; это означало прежде всего такую животноводческую продукцию, как шерсть, кости и кожа. Власти и тут хватали через край: в Гурьевском районе требовали пуд шерсти с барана, в Илийском — два пуда костей и пуд собачьей шерсти с хозяйства, кочевникам Кзыл-Ординского района (и не им одним) приходилось сдавать войлочные покрытия своих юрт. На основании официальной директивы из Алма-Аты по всей республике обрезали и собирали лошадиные гривы и хвосты. В принципе это должно было делаться добровольно, «но указания об ударности этой работы и о суровой ответственности за её выполнение закрывали добровольность, — говорилось в обобщающей справке, — и стрижку хвостов начали проводить всюду»^[663]. Самые нелепые с экономической точки зрения формы кампания приняла, пожалуй, в Аккемерском районе, где кочевников заставляли «забивать собак, ослов и верблюдов, чтобы сдавать их кости». В противном случае, как недвусмысленно давали понять уполномоченные, им грозил арест^[664]. В Каркаралинском районе прямо накануне зимы уполномоченные велели остричь свыше 20 тыс. овец. В последующие месяцы около трети животных замёрзло^[665].

Даже если многие товарищи утверждали обратное, основная вина за беспримерное сокращение поголовья скота никак не могла лежать на кочевниках, которые забивали или перегоняли скот за границу, чтобы избежать заданий по заготовкам. Да и сами задания по мясу объясняют такое сокращение лишь частично. Для выполнения плана мясозаготовок на 100% в 1929–1931 гг. понадобилось бы забить не более 9.5 млн голов. «Следовательно, — констатировал один докладчик в ноябре 1931 г., — недостающее огромное количество скота, составляющее почти 17.5 милл[ионов] голов, убыло по причинам хищнического истребления и разбазаривания». Громадные суммы, отпускаемые для хозяйственного сектора, растрачивались впустую, а среди казахского руководства никто не занимался связанными с этим вопросами с должной энергией^[666].

Кочевники всегда держали столько скота, сколько можно прокормить в определённой местности, разделяли свои стада и передвигались по степи более-менее обособленными друг от друга маршрутами, чтобы дать пастбищам время восстановиться. В условиях принудительной концентрации скота об этом речи уже не шло. Большое стадо, скученное на малом пространстве, никак не могло сохраниться. Многие животные гибли от бескормицы, особенно зимой^[667]. Болезни и эпидемии распространялись среди них гораздо быстрее, чем среди рассеянных по степи, изолированных друг от друга стад кочевников^[668].

Вред народному хозяйству кампания коллективизации причиняла не экспроприацией собственности как таковой. Она вредила ему в основном после этого, когда речь заходила о том, чтобы сохранить и пустить в дело накопленные ценности и ресурсы. Здесь начинали проявляться системные слабости советского планового хозяйства, в котором каждый деятель думал только о том, чтобы продемонстрировать как можно более высокие количественные показатели, мало заботясь о последствиях своих действий. В соответствии с функциональной логикой сталинской системы правления ценились результаты, а не дальновидность. Поэтому конфискация скота продолжалась, даже когда его давно некому было принимать. Поэтому же каждый отдельный функционер считал наиболее разумным сосредоточиться на исполнении полученных директив.

Последствия такой политики представлялись очевидными, во всяком случае иностранным специалистам-аграриям. Один из них — Эндрю Кэрнс — в начале 1930-х гг. изучал положение в советском сельском хозяйстве по заданию канадского исследовательского института. В своём докладе он упомянул о разговоре с немецким учёным Отто Шиллером, который в середине 1932 г. побывал в Казахстане. Шиллер, один из ведущих специалистов по советскому сельскому хозяйству, рассказал ему, что никогда и представить себе не мог того, что происходит в Казахстане и Западной Сибири. Во время своей предыдущей поездки в 1925 г. он везде видел там скот, теперь же по дороге на одну ферму под Семипалатинском ему не встретилось ни одного животного. По его мнению, миллион казахов должны были умереть от голода, поскольку все они кочевники и не в состоянии жить без скота^[669]. Шиллер оказался прав.

«Реалистичный план» — кампания перевода на оседлость

Коллективизация аула стала для кочевников драмой. Перевод на оседлость, проходивший параллельно, превратил её в трагедию. Плохо спланированное, по-дилетантски осуществляемое и по большей части отвергаемое населением «оседание на основе коллективизации»^[670] в конечном счёте стоило жизни сотням тысяч людей. Как до этого дошло? Какие планы легли в основу мероприятия, и что случалось в «точках оседания»? Какие последствия имел провал кампании?

Расчёты

Прямо об оседании заговорил Измухан Курамысов. На декабрьском пленуме Казкрайкома 1929 г. его второй секретарь обрисовал великую задачу, стоящую теперь перед партработниками, — перевод кочевников на оседлость, связанный с «социалистическим преобразованием» сельского хозяйства. Казахстан, пояснил он, располагает огромными земельными угодьями, которые не используются или, по крайней мере, используются неправильно, поскольку с кочевым населением «нельзя построить социалистическое хозяйство». Курамысов наметил смелые перспективы: за первую пятилетку нужно поселить на постоянное место жительства 65% всех кочевников. Если прибавить к ним тех казахов, которые уже перестали кочевать, то в результате почти 90% казахского населения станет оседлым^[671].

Выступление второго секретаря Казкрайкома показало, о чём думали в узком кругу казахского партийного руководства^[672]. Кочевники мешали строительству социализма. Они считались «препятствием для более рентабельного использования территории», как недвусмысленно объявлял принятый казахским Совнаркомом план перевода на оседлость. К тому же, говорилось там, данная мера необходима, чтобы раз и навсегда покончить с пагубным влиянием баев, ибо существующая кочевая и полукочевая структура служит источником дальнейшей эксплуатации баями бедняков. Такое угнетение тем более тяжело, поскольку выражается в «полупатриархальных и полуфеодальных формах», и «уничтожение этой эксплуатации немыслимо без коренной ломки отсталых хозяйственных форм»^[673].

Как представляли себе большевики осуществление своих амбициозных целей? Ответ на этот вопрос дают положения плана поселения, который Казкрайком принял в ноябре 1929 г. в качестве составной части общей концепции развития сельского хозяйства Казахстана в рамках первого всесоюзного пятилетнего плана и в декабре того же года утвердил на своём пленуме^[674]. Хотя в последующие годы многое изменялось по сравнению с первоначальной концепцией, названные здесь цифры и сроки всегда представляли собой важнейшую отправную точку для всех будущих замыслов. Сначала речь шла о переходе от «экстенсивного» кочевого хозяйствования к «интенсивному» землепользованию в «рациональных» формах. Скотоводство должно было остаться «важнейшей отраслью» в степных районах, однако пахотные земли надлежало возделать под различные злаковые культуры, чтобы включить в производство всю «неиспользуемую» территорию Казахстана. С этой целью предусматривалось образование гигантских колхозов, в среднем по 300 дворов (в степных районах центрального Казахстана по 100). План выходил далеко за пределы перевода казахов на оседлость. Здесь проектировалось интегрированное народное хозяйство, тесно объединяющее и экономически связывающее друг с другом совхозы, новые промышленные предприятия и рудники с колхозами. В придачу предполагалось, что оседание сыграет решающую роль в формировании казахского пролетариата. Благодаря ему появится «свободная» рабочая сила в количестве более 300 тыс. чел., которых можно будет задействовать в промышленности и сельском хозяйстве, доказывали апологеты перевода на оседлость^[675].

В целом разработчики плана хотели прикрепить к постоянному месту жительства свыше 540 тыс. кочевых хозяйств. Если принять за среднее семью из 4 чел., речь шла, таким образом, более чем о 2 млн чел. В четырёхлетний срок (до конца 1933 г.) оседлыми должны были стать 430 тыс. хозяйств — всё кочевое и полукочевое население северного и южного Казахстана. Для центральных степных районов предусматривалась более длительная подготовительная стадия: здесь достижение цели намечалось на конец следующей пятилетки^[676]. Если все меры будут осуществлены, как задумано, уверяли плановики, посевные площади в Казахстане к 1933 г. увеличатся от 470 тыс. более чем до 2.7 млн га. Средний доход на хозяйство за то же время вырастет больше чем втрое — от 238 до 740 с лишним рублей. Рациональное хозяйствование и сосредоточенность на трудоёмких культурах позволят повысить урожайность более чем на 1000%^[677].

Стоимость этого утопического проекта вряд можно было сколько-нибудь серьёзно просчитать. Тем не менее точные, на первый взгляд (как у многих и многих советских статистиков), выкладки авторов проекта заставляли предполагать основательную подготовку и планирование^[678]. Из общего объёма затрат, определённого ими в размере «364.036.400 рублей», 96 млн рублей покрывал государственный бюджет^[679]. Бремя остальных расходов прямо или косвенно перекладывалось на самих «оседающих». Примерно 130 млн рублей отводилось на кредиты, которые первым делом возьмут создаваемые колхозы и совхозы. Но ещё около 138 млн рублей предстояло платить населению^[680]. Вопрос, откуда казахи, в основном неимущие, раздобудут такие астрономические суммы, играл в данной концепции столь же мало роли, как и то обстоятельство, что колхозам с самого начала придётся влезать в огромные долги.

В Наркомате земледелия (Наркомземе) в Москве эти планы встретили скептически. Против самого замысла прикрепить кочевников к земле, чтобы сделать «свободные площади» пригодными для использования переселенцами, там ничего не имели. Однако некоторые функционеры критиковали намеченные казахскими товарищами высокие темпы, для выдерживания которых республика не располагала ни внутренними ресурсами, ни технико-административными возможностями. «Такой темп работы не может быть принят, — говорилось в одной записке, — ибо он не только является нереальным, но и мог бы привести к чрезвычайно невыгодным результатам. Вне коллективизации хотя бы в смысле простейших форм не может быть проведено планомерного оседания, практический же опыт коллективизации этих районов совершенно ничтожен, и ожидать действительно широкого движения коллективов кочевников пока нет оснований. Всякие попытки насильственного объединения кочевников в колхозы привели бы к окончательной дезорганизации всего живот[новодческого] хоз[яйст]ва Казакстана, не давши положительных результатов и в деле коллективизации»^[681].

Заместитель наркома земледелия и специалист по планированию Г.Ф. Гринько^[682] также выражал сомнения. Он приветствовал тот факт, что благодаря оседанию земля станет доступна для иммигрантов из других регионов, и намерение переселить внутри республики «беднейшую часть кочевого населения, которая, потеряв скот, не имеет уже в данных естественно-исторических условиях перспектив восстановления своего скотоводческого хоз[яйст]ва», но многое в этом проекте вызывало у него вопросы. Планы казахов по развитию поголовья скота, утверждал он, чересчур оптимистичны: ввиду непрекращающихся потерь не может быть и речи о том, чтобы в 1933 г. достичь уровня 1929 г. Вместо запланированных 443 тыс. хозяйств в наступившем году можно будет расселить в лучшем случае 380 тыс. семей^[683]. Невзирая на подобные оговорки, в целом работники Наркомзема против проекта не возражали, разве что призывали относиться к его излишне оптимистичным целям с осторожностью и давали советы по экономии средств, пытаясь тем самым уменьшить нагрузку на государственный бюджет^[684]. В окончательном заключении наркомата казахский план даже назван в принципе разумным и «реалистичным»^[685].

Кстати, все соображения и планы по переводу на оседлость исходили из того, что большинство казахов и в качестве «оседлых» колхозников продолжат мигрировать как скотоводы. Возделывание пахотных земель не означало посягательства на основы казахской экономики. Заместитель председателя казахского Совнаркома Узакбай Кулумбетов ещё раз подчеркнул это в ноябре 1930 г.: «Те люди, которые говорят, что оседание связано с уменьшением поголовья скота при проведении оседания в животноводческих районах, совершенно не правы и не понимают, что оседание мы допускаем с сезонными откочёвками, правда с сокращением радиуса кочевания»^[686]. Абсолютно ясно, добавлял один анонимный автор, что там, где это выгоднее, стада пойдут к «травяным горам», а не люди понесут «горы травы» к стадам^[687]. А в статье в журнале «Народное хозяйство Казахстана» говорилось, что успех оседания измеряется прежде всего ростом поголовья скота^[688]. Местные функционеры придерживались того же мнения. «Количество хозяйств в колхозе должно быть по числу имеющихся дойных коров, по одной корове на хозяйство, а все остальные должны откочёвывать в среднеазиатских республиках», — описал секретарь Джамбейтинского райкома единственное решение, которое считал надёжным^[689]. Но, поскольку из-за кампаний заготовок поголовье стремительно таяло, во многих частях Казахстана уже весной 1931 г. не осталось предпосылок для такой политики оседания. Те, кто проводил её в жизнь на практике, на этот счёт не заблуждались.

Практика и конфликты

На местах поначалу никто толком не понимал, что, собственно, скрывается за понятием «оседание». На долгом пути от наркоматовских плановиков наверху до конкретных исполнителей внизу убывали как мотивация протагонистов, так и знания о целях кампании. Большинство управленцев окружного и районного звена были заняты другим: всё их внимание поглощали коллективизация и заготовки. Переводу на оседлость многие товарищи посвящали время «только в минуты досуга»^[690]. Мало кто придавал данному мероприятию серьёзное значение, от местной администрации не требовали во что бы то ни стало предъявить ощутимые результаты, и потому во многих местах обо всём этом практически забыли. До июня 1930 г. дело особо не двигалось. В Семипалатинском округе соответствующие органы потеряли план поселения, в Каркаралинском — снабдили его пометкой «принято к сведению», аккуратно подшили в папку и сдали в архив, в Павлодарском округе зашли так далеко, что к июлю построили один жилой дом — по причинам «самокритики», как сообщили тамошние функционеры^[691].

В деле перевода на оседлость царил административный хаос. Занимались этим вопросом бесчисленные учреждения, наркоматы и хозяйственные организации. Каждое из ведомств интересовалось только кругом порученных ему задач, не думая о последствиях своей работы для программы в целом. В результате кампания зачастую не доводилась до конца^[692]. Например, партийное руководство Энбекши-Казахского района обнаружило, что его планы по орошению земель проектируемых поселений встречают препятствия с разных сторон. После того как удалось убедить в целесообразности проекта управление водного хозяйства и работы по сооружению остро необходимого канала продвинулись достаточно далеко, Колхозбанк отказал в дальнейших кредитах, ссылаясь на то, что фонды на орошение предназначены исключительно для хлопководческих регионов. От канала зависела вся программа оседания в районе, но для банка это не играло никакой роли^[693]. Возникла и ещё одна проблема: рабочих, строивших канал, не снабжали как следует продовольствием, а различные наркоматы, вместо того чтобы найти общее решение, только перекладывали ответственность друг на друга^[694].

К существенным предпосылкам успешного оседания относились межевание и распределение земли^[695]. Однако в большинстве районов Казахстана землеустроительные работы за много лет не продвинулись ни на шаг. Никто не мог точно сказать, кому какая территория принадлежит и кто какие права имеет. Отсюда постоянно проистекали конфликты между колхозами, а соответствующие земельные управления зачастую оказывались не в силах их уладить^[696]. Неясная ситуация будила алчность. Новоиспечённые колхозы старались завладеть «наследством» раскулаченных. Директора совхозов и колхозные председатели конкурировали за лучшие земли с государственными организациями и руководством крупных (строящихся) предприятий. Наконец, в эти споры вмешивались ОГПУ и НКВД, которым требовалось очень много земли для спецпоселений и «исправительно-трудовых лагерей». Шатким колхозам, не располагавшим ни прочными зданиями, ни квалифицированными кадрами, обычно нечего было противопоставить экономическому и политическому превосходству госпредприятий^[697]. Перед лицом столь могущественных конкурентов и интересов кочевники быстро очутились вне игры. Им в основном перепадало то, на что никто больше не позарился. Отдельные семьи тем более ничего не могли поделать, когда землеустроители игнорировали их нужды, оставляли им одни жалкие зимние стойбища или выгоняли их из уже определённых «точек оседания»^[698].

Распределение земли нередко осуществлялось по этническим критериям. Кому будет отдано предпочтение — европейцам или казахам, — в большой мере зависело от национальности местных руководителей. В Петропавловском округе на севере Казахстана ответственные работники отдавали лучшие и более обширные участки земли русским колхозам, оправдывался позже за допущенную несправедливость один из этих работников, потому что казахи за прошлые годы производили меньше продукции, чем их европейские соседи. Ну, и было совершено много «ошибок»^[699]. Казахские функционеры, в свою очередь, утверждали, что надо позаботиться о «переходном периоде» и что коллективы кочевников нуждаются в особой помощи в виде земли и прочих льгот^[700]. Снова отличился Турар Рыскулов, который в декабре 1930 г. публично призвал не требовать слишком многого от населения кочевых и полукочевых районов и, ссылаясь на такие страны, как Аргентина и Австралия, ратовал за «рационализацию» скотоводства в степи вместо перевода кочевников на оседлость^[701].

Подобное заступничество, впрочем, особого успеха не имело. Кампания в основном воспринималась как попытка русифицировать казахов и лишить их идентичности. Так думали не только широкие слои казахского населения, не видевшие в происходящем никакого иного смысла^[702], но и многие функционеры коренной национальности. Они (не без основания) рисовали себе печальную перспективу обнищавшего, страдающего от болезней казахского общества, рискующего утратить национальную самобытность: «Из этого оседания нам никакой пользы нет. Советская власть нас (казахов) хочет согнать в кучу, кормить из одного котла, а наши казахи к этому не привыкли, среди нас будут развиваться всякие болезни»^[703].

Перевод на оседлость часто исчерпывался тем, что кочевников сгоняли на пустые безводные земли, вытесняли в степь и бросали на произвол судьбы^[704]. В июне 1931 г. комиссия, ревизовавшая «точки оседания» в Энбекши-Казахском районе, выяснила, что оба здешних колхоза, «Кзыл-Казак» и «Карачингиль», размещены в неудобных местах: почва там засолена, грунтовые воды непригодны к употреблению, и вся местность заражена малярией^[705]. В Иргизском районе, по сообщению Кулумбетова, ответственные товарищи не нашли ничего лучшего, чем поселить кочевников посреди пустыни, где грунтовых вод вообще нет. Вдобавок дома им построили на старых могилах, что в глазах казахов являлось чудовищным святотатством^[706]. Когда в Балхашском районе собирались разместить колхоз «Куваши», туда всё же съездил какой-то техник и после беглого осмотра территории выбрал место, единодушно отвергнутое колхозниками. Направленная в район позже комиссия ВЦИК тоже сочла это место «совершенно неподходящим для культурной жизни». Местное руководство, заключила она, не поинтересовалось, достаточно ли здесь водных ресурсов, чтобы «обеспечить длительное существование целого посёлка»^[707]. Без воды, без навыков земледелия ограбленные люди не могли продержаться долго. Многие колхозы совершали настоящую одиссею, пока соответствующие комитеты не назначали им окончательную «точку оседания»^[708]. Однако, если казахи, как, например, в Бейнеткорском районе, жаловались на этот «кочевой образ оседания», функционеры грозили им тяжёлыми последствиями^[709]. В Казалинском районе им поставили ультиматум: «Не хотите оседания, будете сидеть голодными, потому что весь скот и хлеб у вас отберут»^[710].

В своей самой радикальной (и драматичной для казахов) форме перевод на оседлость напоминал грабёж. Заготовительные органы, конфискуя в ауле весь имеющийся скот, обрекали кочевников на неподвижность. Без овец, коз и коров любая миграция становилась бессмысленной, а без вьючных животных и невозможной. Юрты и прочий домашний скарб больше не на чем было перевозить. Такой аул достигал конца своего пути. Его жители не могли надеяться даже на минимальную поддержку, положенную казахам, которые перешли на оседлость официально. Их предоставляли самим себе, и последствия это имело печальные. Оседание в результате экспроприации превращало кочевников в беженцев и нищих. Кое-кто из казахов понимал, что происходит на самом деле. Так, жители аула № 11 Балхашского района заявляли, что государство пытается путём перевода на оседлость получить больше контроля над ними и их собственностью, чтобы повысить налоги. И совершенно открыто добавляли: кочевникам легче, чем оседлым, укрывать скот и имущество от пытливого ока государственных сборщиков^[711].

Перевод на оседлость обострил и без того опасную экономическую ситуацию в Казахстане. Из-за плохо спланированного и проводимого чересчур поспешно оседания тратились или пропадали втуне огромные ресурсы. Но, при всей тяжести этих прямых потерь, чреватой наиболее серьёзными последствиями оказалась другая проблема. Вне зависимости от того, действительно ли люди стали «оседлыми» или нет, жители аула, «охваченного мероприятием», в глазах статистиков считались переведёнными на оседлость. Соответственно они (по крайней мере, на бумаге) располагали пахотной землёй, выращивали полевые культуры, собирали урожай, который облагался налогами и сборами. На основании агрегированных данных о таких мнимых успехах оседания плановики в Москве и Алма-Ате устанавливали нормы заготовок, не имевшие с реальностью ничего общего^[712]. Тем самым они подстёгивали роковую динамику: эффект от структурно невыполнимых планов лишь усиливался благодаря этим фантастическим цифрам. Кроме того, кампанией пользовались в своих частных интересах ловкие функционеры и их сети, желавшие получить скот в своё распоряжение и одновременно вытянуть у государства средства на «оседание» в максимальном объёме. Вопрос, что станет с людьми, часто имел для них второстепенное значение. В Каркаралинском районе, к примеру, в 1932 г. планировалось перевести на оседлость около 9 тыс. чел. Но вследствие откочёвок и бегства население здесь сократилось на добрую треть. Районное руководство это не смутило. Уполномоченному по оседанию, указавшему на данное обстоятельство, велели делать своё дело: «Не важно, что населения нет, нам нужно получить как можно больше средств на оседание». Столь же мало беспокоили председателя райисполкома условия в «точках оседания». Когда его внимание обратили на то, что ни одна из 50 предполагаемых точек не проверялась на пригодность для проживания и в большинстве из них нет воды, он ответил: «Нас подробности не интересуют, скажите общее количество намеченных точек и ваши сметные предложения»^[713]. Некоторые усматривали в кампании перевода на оседлость долгожданную возможность подложить свинью конкурентам и противникам, специально выбирая неподходящие точки^[714]. Во всяком случае, такое впечатление создают бесчисленные справки ОГПУ, согласно которым «низовой аппарат» кишел «вредителями» и «врагами». Чаще всего, однако, подобные промахи (поистине смертельные для тех, кто становился их жертвой) объяснялись проще. Во многих областях не существовало мест, где люди могли бы обосноваться надолго, по крайней мере без предварительной интенсивной геологической разведки и сооружения новых колодцев и оросительных каналов. И, поскольку разницы не было никакой, ответственные лица не ломали голову над выбором, практически наугад тыкая пальцем в неточные карты.

Невзирая на неудовлетворительный старт кампании, принимались все новые и все более смелые постановления. В конце 1931 г. они требовали завершить оседание в кратчайший срок, лучше всего — до окончания первой пятилетки^[715]. Но это оказалось абсолютно нереальным, не в последнюю очередь из-за пассивности и малой заинтересованности аппарата. Одни функционеры вообще игнорировали оседание. Другие — в основном европейцы — вначале возражали, что «нерентабельно» тратить столько средств на народ, который в действительности ни на что не годен^[716]. Не только они смотрели на оседание как на излишнюю нагрузку^[717]. Не позднее 1932 г. сомнения стали расти как в казахском Наркомате земледелия, так и среди работников казахского Крайоседкома. Один из них сказал то, о чём думали многие: «Оседание казахов — это дело только самого казахского населения, а не краевых организаций». Другой уточнил: «Я всегда стоял за то, что адаевцев не следует поселять на земли русских казаков, они все бандиты и лодыри»^[718].

К концу 1932 г. руководящим товарищам надоели бесконечные дебаты и бесплодные обсуждения. Они распустили Крайоседком при Совете народных комиссаров КАССР и создали новый отдел в Наркомате земледелия, чья повседневная работа контролировалась и управлялась напрямую казахским партийным руководством^[719]. Новообразованный отдел («сектор») обладал авторитетом, которого никогда не имел Крайоседком.

«Конечно, будете строить землянушки, а не дворцы»

Самая смелая задача кампании оседания состояла в том, чтобы в короткий срок построить жилые и хозяйственные здания для сотен тысяч людей. Но программа строительства быстро затормозила. Непонятно было, где надо строить, не хватало стройматериалов и специалистов^[720]. Один функционер докладывал, что строительные работы в его районе не двигаются, потому что в проектах предусмотрены каменные фундаменты для жилых домов. Где взять камень, неизвестно, но игнорировать директивы никто не смеет, поэтому не строят вообще ничего^[721].

Решением проблемы казалось использование «местных стройматериалов», например сырцового кирпича. Как говорилось в одной сводке в ноябре 1930 г., если исходить из плана построить в 1930–1931 гг. «41.250 домов» (что, кстати, обеспечило бы жильём только четверть хозяйств, подлежащих переводу на оседлость за это время), то выделенных для Казахстана «дефицитных стройматериалов» хватит лишь на 15% от названного числа. Но и это чисто теоретические расчёты, ибо речь идёт о плановых цифрах, которые не соответствуют действительности^[722]. Однако с производством местных стройматериалов тоже дело шло туго. Сырцовые кирпичи, которые нужно было лепить, формовать и сушить, не изготавливались в достаточном количестве, хотя сырья во многих местностях Казахстана имелось в изобилии: «Дневная выработка одного формовщика составляет в среднем 50 кирпичей, на этой работе заняты преимущественно подростки; никакого снабжения, в виде хлеба, чая, сахара, они не получают; работа производится бесплатно, в порядке натуральных обязательств. Технического надзора нет»^[723].

Голощёкин практической стороной оседания не интересовался. Ему наскучили споры пессимистов из регионов и их вечные жалобы на нехватку камня, дерева и кирпича. У него в приоритете стояло другое: оседание должно изменить социальные отношения в ауле и покончить с «эксплуатацией», а с этой точки зрения, несущественно, в юртах живут люди или в домах. Сначала всё равно надо строить не жилые, а хозяйственные здания, объявил задёрганный секретарь крайкома. Для успеха оседания решающее значение имеют стойла для скотины, сараи для инвентаря, амбары для урожая. Он вообще прежде всего делал ставку на оседание и концентрацию больших групп населения в совхозах и промышленности^[724].

Через два года после начала кампании, в январе 1932 г., нарком лёгкой промышленности КАССР Я.П. Беликов^[725] лишил товарищей на местах последних иллюзий по поводу снабжения стройматериалами. Оседание, сказал он, будет иметь успех только при опоре на собственные средства и возможности. В прошлом году республика получила всего 9% необходимого количества круглого леса, и тот преимущественно ушёл на крупные стройки в Караганде и «Казмедьстрою» на озере Балхаш. Дальнейших объяснений не потребовалось: присутствующие поняли, что скудные ресурсы приберегаются для больших индустриальных проектов, с которыми программа оседания кочевников соперничать не в состоянии.

Бывший заместитель наркома земледелия Н. Залогин^[726] в той же связи поведал, что и на специалистов рассчитывать не стоит. Поэтому оседание в районах с этнически смешанным населением может получиться, только если сооружать там землянки при помощи европейцев. На растерянную реплику из зала: «Неужели и мы будем такие строить?» — он ответил: «Конечно. Что же вы, будете строить железобетонные здания? Конечно, будете строить землянушки, а не дворцы»^[727]. Многие из раздосадованных делегатов пленума, казалось, только теперь, в январе 1932 г., по-настоящему осознали, что на деле означает оседание: доведённое до нищеты казахское население вынуждали начинать новую жизнь без всякой помощи извне, в самых суровых условиях. От банальных советов «максимально использовать» остатки старых зданий и «местные стройматериалы» бездомным казахам не было никакого проку^[728].

В 1934 г. стали подводить итоги весьма скромным достижениям. Соответствующий доклад рассказывал не о развитии, а об упадке. В 1931 г. план по строительству более 16 тыс. жилых домов ещё удалось заметно перевыполнить. Год спустя было закончено не больше половины запланированных 11 тыс. зданий, а в 1933 г. отставание сильно увеличилось: начали строить около 2 тыс. домов и закончили примерно столько же начатых раньше. Даже если не говорить о куда большем числе простейших жилищ, которые люди сооружали себе сами^[729], приведённая статистика свидетельствовала о том, как далеко расходились желаемое и действительное. Ещё плачевнее выглядели данные о разного рода хозяйственных постройках. Хотя здесь планы более-менее выполнялись, один взгляд на абсолютные цифры давал понять, сколь мало фактически делалось в «точках оседания»^[730].

Кроме того, статистика ничего не говорила о качестве домов, строившихся зачастую безо всякой технической экспертизы. В колхозе «Аккуль» Ново-Таласского района, который можно считать типичным примером, почти все построенные с 1931 г. дома через три года нуждались в срочном ремонте. Под «построенными» имелись в виду недостроенные сооружения, без окон и дверей, с кривыми и косыми стенами. С крыш, лишённых изоляции, текла вода на стены, которые грозили обрушиться. Большинство домов не имело оконных проёмов на солнечной стороне, внутри было темно и сыро. За порядком застройки никто не следил, так что дома торчали в степи как попало^[731]. Да и сами здания не радовали глаз симметрией: «Взять такое простое дело, как окна. Почему бы не соблюсти определённую симметрию, а в этих постройках, видите, окно сделано под самой крышей, второе нанизу, а третье ещё где-то. И здесь чувствуется определённое невнимание и к внутренней отделке этих самых построек, которые здесь именуются постройками европейского типа»^[732]. Впрочем, казахи предпочитали по-прежнему жить в юртах, лучше приспособленных к экстремальному степному климату, используя дома разве что как зимние убежища^[733]. Поэтому наиболее дальновидные из партийных работников призывали к смене курса в строительной программе, ратуя за строительство хлевов (чтобы казахам не приходилось зимовать под одной крышей со своей скотиной) и домов, лучше отвечающих нуждам населения^[734].

Ставшие «оседлыми» казахи не расставались с юртами не только из-за недостатков строительства. Ввиду процветавшей в Казахстане до 1932 г. практики создания как можно более крупных единиц из множества мелких аулов («гигантомании», которую позже так сильно порицали) оседание часто исчерпывалось тем, что юрты кочевников собирали и ставили друг подле друга в «точках оседания»^[735]. Порой сотни юрт выстраивались вдоль «улиц», которым давали имена революционеров и советских руководителей^[736]. В негостеприимных районах центрального Казахстана такая искусственная концентрация населения имела драматические последствия. Быстро обеспечить сотням, если не тысячам людей источники пропитания на бедных степных почвах, использовавшихся раньше исключительно под пастбища, оказалось невозможно^[737]. Вскоре «посёлки-гиганты» умерли в буквальном смысле слова. Во время голода колонии из сотен пустых юрт, составленных в степи до нелепости правильными рядами, служили, вероятно, самыми зловещими памятниками большевистскому самодурству^[738].

Взгляд сверху

Проблемы оседания могли волновать местных работников, отвечавших за его проведение. А могущественные макроплановики в Москве, ведавшие распределением ресурсов и дефицитных материалов, заботились в первую очередь о «великих стройках социализма»; беды казахских колхозников, брошенных в домах без крыш и дверей в зимней степи, мало их трогали. Хотя вопрос оседания в 1933 г. неоднократно включался в повестку заседаний Совнаркома, его всё время откладывали ради других, более важных вопросов^[739].

Недостаточное (по сравнению со значением кампании оседания для хозяйства и культуры Казахстана) внимание московской верхушки к этой теме соответствовало пренебрежению к судьбе кочевников вообще. Никто не интересовался их тяжёлым положением. Председатель казахского Совнаркома Ураз Исаев, отчитываясь перед Молотовым о достигнутых успехах и очередных замыслах в феврале 1932 г., приложил к письму небольшую таблицу. Она показывает, с какой лёгкостью коммунисты распоряжались жизнью тысяч казахов.

Таблица 2. Расчёты количества казахских хозяйств[740]
1)	Поданным 1928 г.	828 000
2)	Поданным Госплана 1931 г.	706 000
3)	С последнего — минус 5% байских хозяйств	670 000
4)	Из этого числа уже осели и живут правильными посёлками
а)	в результате плановых мероприятий по последним 2 годам	50 000
б)	осевшие до 1930 года	70 000
в)	осевшие хозаулы, которые совпадают с центрами посёлка	30 000
	ИТОГО	150 000
5)	Ушло в промышленность, совхозы после учёта 1931 г.	20 000
6)	Уйдёт в промышленность в 1932 г.	30 000
7)	Уйдёт в совхозы в 1932 г.	30 000
8)	Уйдёт в рыбные и соляные промысла	5 000
9)	Уйдёт в транспорт	2 000
	ИТОГО с 5) по 9)	77 000 (sic!)
	Всего подлежит переводу на оседлость	443 700
	Берём кругло	400 000

Без зазрения совести Исаев попросту вычеркнул несколько десятков тысяч хозяйств, оставляя их тем самым вне поля зрения властей. Судя по таблице, баи, видимо, не имели права на оседание, так же как больше 40 тыс. семей, выброшенных в конце из «округлённого» итога. О сомнительности этих цифр свидетельствует и арифметическая ошибка, которая сократила предполагаемый результат на 10 тыс. хозяйств. Вдобавок в сопроводительном комментарии говорилось, что от 400 тыс. хозяйств надо отнять ещё 191 тыс. Из них 114 тыс. «планово» получили землю, а 77 тыс. ушли в «другие отрасли народного хозяйства». Таким образом, фактически нужно будет позаботиться только о 209 тыс. хозяйств^[741].

Этот документ показывает не только радикальное мышление большевиков, но и определённое «чувство реальности»: к началу 1932 г. голод уже унёс много жизней, а десятки тысяч казахов бежали из республики. То, что люди, исчезнувшие из «округлённых» чисел, впоследствии могут вернуться в Казахстан, для деятелей вроде Исаева роли не играло. Коммунистов интересовали не люди, а рабочие руки. Они создавали условия для коллективов, не думая о потребностях индивидов. Всё это требовало контроля. Следовательно, кочевникам надлежало стать оседлыми. Издержки (человеческие) традиционно не принимались во внимание. Когда речь шла о реализации грандиозных замыслов, об «отсталости» кочевников и необходимости её преодоления вспоминали в последнюю очередь^[742].

Гораздо больше значил тот факт, что оседание представляло собой существенную предпосылку для массового переселения в казахскую степь спецпоселенцев, заключённых Гулага, а потом и «вражеских наций»^[743]. Говоря об освоении огромных территорий, плановики прежде всего думали о депортированных группах населения как об исполнителях этой задачи. Кочевники им только мешали и потому должны были уйти отовсюду, где предстояло жить и трудиться жертвам сталинских репрессий^[744]. В особенности это касалось земель, предназначенных для лагерей Гулага, — казахский Совнарком майским постановлением 1930 г. передал в распоряжение ОГПУ свыше 110 тыс. га, «учитывая политическо-хозяйственное и аграрно-культурное значение» создаваемого лагеря (имелся в виду будущий Карлаг)^[745].

«Оседание» зачастую служило прикрытием интересов, не имевших никакого отношения к условиям жизни кочевников. Ссылаясь на эту кампанию, добивались смягчения планов заготовок или оправдывали их невыполнение; распределение дефицитных стройматериалов и денег открывало возможности для коррупции и кумовства; размещение в «точках оседания» давало удобные шансы конкурирующим группировкам. А при переселении целых сообществ главной задачей являлось освобождение территорий. Во всех этих случаях люди, ставшие объектом кампании, имели значение лишь как проблема, требующая устранения, или средство для решения других вопросов.

Перевод казахских кочевников на оседлость потерпел сокрушительный провал. Ни одна из амбициозных целей достигнута не была, никакие бухгалтерские уловки не помогали показать выполнение планов больше чем наполовину, вместо ожидаемого повышения урожайности во всех районах отмечалось её катастрофическое снижение. Кампания, казавшаяся на текущий момент вполне многообещающей, в дальнейшем сыграла роковую роль. Оседание проводилось в основном на бумаге либо ограничивалось запихиванием людей в обветшалые развалины в негостеприимных местах. Но изгои не давали о себе забыть, рано или поздно возвращаясь в поле зрения в виде нищих, беженцев или воинов.

Бунт — гражданская война и массовый исход

«Путь к социализму» привёл к массовому бегству, гражданской войне и голоду. Миллионы людей бежали от притеснений и репрессий, сотни тысяч стали защищаться. Всех, кто старался избежать благ коллективизации, считали противниками «социалистического строительства». Как беженцев, так и вооружённых бойцов в равной мере преследовали, атаковали и уничтожали. Обширные области Казахстана на несколько месяцев погрузились в пучину упорно тлеющей гражданской войны, которую большевики подавили при помощи частей Красной армии, войск ОГПУ и добровольческих отрядов^[746]. Насилие ширилось, и вскоре грань между участниками и неучастниками боевых действий практически стерлась. Под подозрение попали все казахи как коллектив.

Наступление государства являлось актом насилия и террора, но и общество, подвергшееся атаке, не было мирным. В степи отнюдь не царила гармония. Когда беглецы откочёвывали со своими стадами в другие районы, неизменно вспыхивала конкуренция между ними и местными кочевниками. Не сказать, чтобы степь вспыхивала от малейшей искры, как пороховая бочка, но уж когда она загорелась, большевикам пришлось признать, что их власть имеет пределы. Они победили в конце концов, потому что располагали превосходящими средствами насилия и пускали их в ход, не разбираясь, кто перед ними — воины или беженцы. А потом и голод сыграл им на руку, заставив людей бороться в первую очередь за выживание.

«Если раньше мы вынуждены были искать бандитов, то сейчас ищут они нас» — фрагментированная гражданская война

А.Ф. Попков, первый секретарь Гурьевского райкома (крайний запад Казахстана), испытывал страх. В августе 1931 г. он писал своему политическому наставнику, члену ЦК Е.М. Ярославскому: «Картина развития бандитизма сейчас такова, что в Мангиставском районе (полуостров Бузачи и Мангышлак) так называемые адаевцы объединились три рода, и только один род — четвёртый — стоит нейтрально, район же имеет около 50 тысяч кочевого населения. Эти враждебно настроенные к нам насчитывают в среднем 17–20 тысяч. Если раньше мы вынуждены были искать бандитов, то сейчас ищут они нас»^[747]. Заместитель председателя СНК КАССР Кулумбетов, инспектировавший район в то же время, соглашался с Попковым. По его мнению, доля «антисоветски» настроенного населения доходила там даже до 60%^[748]. Повстанцы нападали на колхозы, предприятия и кооперативы. Несколько раз они атаковали Форт-Александровский — важнейший пункт на полуострове Мангышлак у Каспийского моря; его с трудом удерживали красноармейцы и добровольцы. Для известных коммунистов поездки в степь стали смертельно опасными.

Ещё в апреле 1930 г. в одном докладе К.Е. Ворошилову о положении в западном Казахстане говорилось, что советская власть и партийные организации сохранились там лишь в крупных населённых пунктах, а в обширных районах от Тургая до Аральска на сотни километров нет ни того ни другого^[749]. За год ситуация только ухудшилась, потому что отдельные казахские роды вступили в союз с туркменами-йомудами, с которыми раньше много лет враждовали^[750]. Теперь бывшие противники, объединив силы, боролись против большевиков и в Туркмении, и в Казахстане^[751], что чрезвычайно встревожило партийных работников. «Бандитизмом охвачена вся восточная часть Каспийского побережья вглубь на 350–500 километров, включая и Туркмению», — указывал Попков^[752]. Положение «невероятно обострилось», вторила ему внутренняя докладная ОГПУ в августе 1931 г.^[753]Большевики потеряли контроль над значительной частью западно-казахской степи.

События в западном Казахстане были частью спровоцированной коллективизацией гражданской войны, которая в 1929–1931 гг. сотрясала почти всю советскую деревню^[754]. В большинстве регионов очаги сопротивления имели ограниченный радиус и не представляли серьёзной опасности для советского строя. Но в некоторых местах — на Кавказе, Украине, в Средней Азии — дело обстояло иначе. Там шли такие ожесточённые столкновения, что кое-где на кону стояло дальнейшее существование власти Советов^[755].

До сих пор эти вооружённые конфликты интерпретировались как противостояние между государством и его населением, из которого коммунисты в конечном счёте (правда, с большим трудом и с применением всех имеющихся средств) вышли победителями. Тезис «государство против собственного народа» доминировал в исследовательских работах. Разногласия вызывал главным образом вопрос о роли тех, кто брался за оружие. Действительно ли «бандитов» подстрекали «антисоветские элементы», как утверждали советские авторы? Можно ли, подобно некоторым среднеазиатским историкам после 1991 г., расценить эти вспышки насилия как антиколониальное восстание или «национально-освободительную борьбу»? Или речь идёт о сопротивлении крестьянских и кочевых обществ натиску коллективизации, направленном на сохранение «традиционного» жизненного уклада?^[756]

Попытка свести все мотивы насильственных действий к одному-единственному затушёвывает больше, чем проясняет. То же самое относится к предположению, что мишенью всех форм сколько-нибудь организованного насилия непременно служили мероприятия и представители советского государства, то есть имело место спланированное «сопротивление». Ни мотивы отдельных творцов насилия, ни его эскалацию невозможно объяснить, говоря только о «сопротивлении». Вообще государство может быть отправной точкой насильственных действий лишь там, где оно присутствует в лице своих представителей и способно навязывать свою монополию на применение силы^[757]. Среди кочевников подобное наблюдалось далеко не всегда и не везде. Поэтому представляется более разумным рассматривать различные уровни противостояния как фрагментированную гражданскую войну: не дихотомичный конфликт двух более или менее чётко отделённых одна от другой групп, а постоянно тлеющую внутреннюю войну, в которой разные лица и группировки преследуют ограниченные цели и применяют насилие с переменной интенсивностью^[758].

Большинство «повстанцев» не думали о свержении власти большевиков, ставя себе локальные задачи. Мало кого из них интересовали абстрактные политические концепции. Кочевники и крестьяне чаще всего следовали «консервативной линии». Прежде всего они сражались за сохранение своей непосредственной среды обитания. Их заботили конкретные проблемы владения пашнями, пастбищами и стадами, они жаждали платить как можно меньше налогов и не хотели вступать в колхозы. Степняки к тому же старались уберечь традиционные социальные порядки, всё сильнее трещавшие под беспрерывным натиском коммунистов^[759].

Правда, не все казахи преследовали реставрационные цели. Многие в своё время приветствовали экспроприацию баев, поскольку выигрывали от передела конфискованного скота. Некоторые сумели воспользоваться возможностями, которые предоставлял советский аппарат с его вечным кадровым голодом. Но теперь множество былых счастливчиков снова очутилось среди тех, кто в таких ситуациях образует главное ядро сопротивления, — молодых людей, чьи шансы на социальное продвижение под угрозой^[760]. Они встали в первых рядах широкого альянса внутри казахского общества, которое, презрев социальные и поколенческие различия, солидаризировалось перед лицом фундаментальной опасности — коллективизации и реквизиций.

Столкнувшись с необходимостью проводить коллективизацию и организовывать заготовки хлеба и скота, местные советы и партячейки часто демонстрировали полную несостоятельность. Там, где население бралось за оружие, слабые институты советского государства по большей части распадались. Кого-то из проводников коммунистической политики сажали под замок, кого-то убивали, кто-то сбегал; немалое число примыкало к разъярённому народу. Исчезновение коммунистов не создавало вакуума власти, требующего «заполнения»: люди организовывались по традиционным схемам. Фундаментальная угроза в виде сталинской «революции сверху» не подорвала, а усилила позиции и авторитет местных элит. Во время кризиса население объединилось вокруг них, надеясь, что лица, обладающие ресурсами, связями и весом, помогут ему спастись от надвигающейся катастрофы^[761].

Ожидания

Решимость, с какой крестьяне и кочевники воспротивились их политике, большевики объясняли неустанными происками «классовых врагов». Поскольку похожие формы протестного поведения стали заметны во всех регионах СССР примерно в одно и то же время, они не сомневались, что имеют дело с хорошо организованными противниками. Врагов советской власти надлежало выявлять и уничтожать. ПП ОГПУ в Оренбургском округе С.А. Бак^[762] ещё в мае 1929 г. писал своему начальнику, заместителю председателя ОГПУ Г.Г. Ягоде^[763]: «Сейчас, к нашему стыду, во многих районах авторитет попа и муллы куда выше, чем авторитет местной партийной ячейки и сельсовета»^[764]. Подобные наблюдения убеждали партийцев, что они окружены врагами, с которыми следует бороться всеми средствами. Число врагов, вместо того чтобы уменьшаться в результате борьбы, постоянно увеличивалось, но это соответствовало логике системы, ставившей во главу угла перманентное обострение и эскалацию общественных процессов^[765]. Усиливающееся сопротивление в сёлах и аулах подтверждало и теоретические положения, и опыт прежних кризисов^[766]. Когда начались столкновения, разные формы открытого сопротивления сыграли коммунистам на руку: тех, кто под растущим нажимом взял в руки оружие, можно было идентифицировать как «антисоветские элементы», подсчитать, изолировать и разгромить^[767].

Поскольку коммунисты исходили из того, что «социалистическое преобразование деревни» не может не вылиться в «классовую борьбу», сопротивление сельского населения их сначала не обеспокоило. Скорее, их раздосадовало бы его отсутствие. В феврале 1930 г. несколько главных партийных деятелей Средней Азии собрались в Москве, чтобы оправдаться перед ЦК за невеликий прогресс в деле колхозного строительства. Когда председатель Средазбюро Зеленский докладывал о положении в Узбекистане, между ним, Сталиным и Молотовым завязался диалог, который ясно показал, каких результатов ждало от кампании коллективизации московское руководство:

«СТАЛИН: Столкновения мужиков на базе проводимой коллективизации не было?

ЗЕЛЕНСКИЙ: Нет. Столкновения какого порядка? Кое-где поссорятся друг с другом — это бывает, но политического характера столкновений не было.

СТАЛИН: А вот так: одни соберутся, говорят — не хотим, а другие говорят — хотим, а потом стрельба маленькая, так бывает?

МОЛОТОВ: У вас нет ни одной банды на почве коллективизации и раскулачивания?

ЗЕЛЕНСКИЙ: Пока нет.

МОЛОТОВ: Может быть, у вас нет последних сведений?

ЗЕЛЕНСКИЙ: Конечно, последних сведений у меня нет, но всё же банд у нас на этой почве нет.

ГОЛОС: Нет, но будет.

ЗЕЛЕНСКИЙ: Немножко, конечно, будет»^[768].

Чуть попозже Молотову уже не было бы нужды задавать такие вопросы. Всю Среднюю Азию сотрясла волна насилия. Восстания озлобленных крестьян и кочевников вспыхивали в каждой республике. Функционерам, желающим остаться в милости у Сталина, теперь следовало первым делом отчитываться о достижениях в «борьбе с бандитизмом». Наличие во многих регионах десятков тысяч противников не обязательно шло коммунистам во вред — уничтожая этих «врагов», они доказывали свою бдительность и активность. В известном смысле подобная практика предвосхищала попытки региональных руководителей обезопасить себя во время массовых репрессий 1937–1938 гг.: чем больше врагов они выявляли, тем лучше могли продемонстрировать верность и преданность. Голощёкин не хуже других знал, чего ждут от него в Москве, и без устали рапортовал об успешных действиях казахского ОГПУ против «бандитов»^[769].

Большинство восстаний начиналось в тот момент, когда население аула или района прямо сталкивалось с посланцами из центра и осознавало, что значит для него выполнение их распоряжений. Кочевники и крестьяне чувствовали непосредственную угрозу для себя, и вскоре из отдельных, обусловленных конкретными обстоятельствами насильственных актов развивались массовые движения под предводительством влиятельных старейшин. Когда жители Казалинского района в начале сентября 1930 г. увидели, что районный план хлебозаготовок невыполним, поскольку на 90 тыс. пудов превышает реальный урожай, бай Кулумбетов организовал 400 чел., которые открыли в аулах охоту на уполномоченных и большевистских функционеров. С вооружением у них дела обстояли плохо: они имели в своём распоряжении всего около 50 охотничьих ружей и 2 револьвера, а в остальном приходилось довольствоваться самодельным холодным оружием. Тем не менее количество бойцов быстро увеличилось до 1000 чел. Встревоженные коммунисты создали в Казалинске штаб, который, явно стараясь выиграть время, предложил мятежникам переговоры о капитуляции. Но требования большевиков сдать оружие и выдать зачинщиков кочевники сочли неприемлемыми^[770]. Части Красной армии сумели разгромить повстанцев за несколько дней; в докладе о подавлении восстания говорилось: «Разбежавшиеся по камышам джигиты возвращаются в свои аулы. Жизнь в этом районе принимает нормальный порядок»^[771]. Среди пленных бойцов оказался один русский (очевидно, крестьянин). На допросе он заявил, что в восстании виновато не население, а те, кто проводит хлебозаготовки^[772].

Примерно так же разворачивались события в Аккульском районе, где восстание началось в апреле 1930 г. с избиения уполномоченного по хлебозаготовкам разъярённой толпой в одном из аулов. Эта новость разнеслась быстро, и чуть позже больше тысячи человек, в том числе триста вооружённых всевозможным «примитивным оружием», напали на Аккуль, полностью разрушив посёлок. Местное партийное руководство к тому моменту уже обратилось в бегство, так что на пути у толпы никто не встал. Предводители кочевников раздали конфискованный хлеб и объявили восстание завершённым. Для поддержания порядка они выбрали комитет из пяти человек. Весть о «победе» облетела аулы. Но такое положение длилось недолго. Согласно сводке ОГПУ, с приходом красноармейской части советская власть была восстановлена^[773].

Разгром райцентра в припадке необузданной ярости, бегство коммунистов и возвращение отобранного имущества явно полностью удовлетворили аккульских кочевников. Такие стихийные вспышки насилия, локальные и преследующие ограниченные цели, по большей части характерны для сопротивления коллективизации в Казахстане. Как только путь мятежникам преграждала превосходящая сила, они отступали в свои аулы. Их интересы не выходили за пределы непосредственного окружения и повседневных забот. Правда, никто не мог дать гарантию, что они не возьмутся за оружие снова по аналогичному поводу или не скооперируются с другими повстанцами, и данное обстоятельство, с точки зрения большевиков, представляло серьёзную опасность. Поэтому сотрудники ОГПУ неутомимо выискивали подстрекателей и организаторов подобных беспорядков. А поскольку чекисты всегда боялись проглядеть врага, то предпочитали перегнуть палку^[774].

Вечная обеспокоенность тем, как поступит другая сторона, в известной мере роднила кочевников и коммунистов. При определённых условиях беспокойство или страх не заставляет людей фаталистически ждать, что будет (с ними), а ведёт к эскалации насилия. Не зная намерений противника, люди пытаются обеспечить себе безопасность собственными действиями. Как показал Юрг Хельблинг, группы часто прибегают к насилию потому, что считают слишком рискованным дожидаться акций противника^[775]. Мир, сказал однажды Петер Вальдманн, «рождается в результате осознанного и желаемого сторонами консенсуса», тогда как насилие в основном воспроизводит себя само^[776]. Возможно, ещё и поэтому восстание показалось целесообразным казахам Казалинского района. В их положении — перед лицом абсурдно высоких норм хлебосдачи и беспощадности коммунистов — выжидание и переговоры помочь уже не могли.

Вспышками насилия казахи показывали, что они — не пассивные объекты устроенной государством экспроприации. Говоря словами социолога Дирка Беккера: «Тот, кто решается на насилие, остаётся в игре и заставляет считаться с собой при следующих ходах»^[777]. Вместе с тем здесь, видимо, проявляли себя специфические стороны крестьянской морали, которая, по наблюдениям Вальтера Шперлинга, не чуралась «дозированного» насилия, причём не обязательно направленного против государственной или иной власти^[778]. Но если, например, в русской деревне XIX в. и крестьяне, и представители государственной власти мирились (по большей части) с насилием, которое не выходило из-под контроля и не преступало определённых границ, то большевики гораздо жёстче реагировали на любые признаки строптивости кочевников.

Более или менее стихийные взрывы «народного гнева» представляли досадную, но довольно легко решаемую проблему. Куда больше неприятностей доставили чекистам несколько хорошо организованных восстаний. Во всех районах Казахстана исламское духовенство, влиятельные клановые старейшины и сторонники эмигрировавших ветеранов антисоветского сопротивления призывали к «священной войне» против большевиков. Требовали они одного и то же: прогнать коммунистов, создать ханства, ввести в действие шариат, распустить колхозы, вернуть конфискованные имущество и скот законным владельцам. И обещания их звучали похоже: дескать, помощь из-за границы вот-вот придёт, власти большевиков скоро настанет конец, восстания уже начались по всему Советскому Союзу.

Подобные заявления, которые не поддавались проверке, но слушателям могли казаться правдоподобными, входили в стандартный репертуар тех, кто агитировал за сопротивление^[779]. Но не только предводители мятежа распространяли такого рода спекуляции. В этом принимал участие чуть ли не каждый. Масса слухов и вестей, которые опровергали друг друга не реже, чем подкрепляли, отражала растерянность населения в ситуации коренного перелома, вызванного коллективизацией^[780]. Слухи особенно процветают в «обществах, охваченных страхом», там, где люди не уверены ни в собственном положении, ни в собственном будущем^[781]. Часто эти ненадёжные сведения представляли собой вообще единственную доступную информацию, причём во многих местах не только для кочевников, но и для коммунистов, поскольку коммуникационные системы советского государства, и так находившиеся в плачевном состоянии, во время беспорядков полностью выходили из строя^[782].

На севере Каракалпакии^[783] организаторы сопротивления в конце дета 1929 г. отправились по аулам, информируя клановых старейшин о своих планах. Они утверждали, что оружия у них достаточно и число их сторонников постоянно растёт. А главное, они поддерживают связь с Джунаид-ханом, скрывающимся в Афганистане, и заручились его поддержкой^[784]. Ссылка на Джунаид-хана, известного и влиятельного противника большевиков, который прославился как предводитель басмачей в Средней Азии^[785], вероятно, убеждала местные элиты в Каракалпакии, что дело повстанцев не обречено на проигрыш с самого начала и его стоит поддержать^[786].

Склонив на свою сторону местных заправил, зачинщики восстания приступили к делу. 27 сентября 1929 г. группа из тридцати с лишним вооружённых конников прискакала в Тахтакупыр — административный центр района на северо-западе Каракалпакской АО. На базаре они призвали население вместе с ними разгромить посёлок и уничтожить русских. Больше сотни человек, вооружившись кольями, присоединились к ним. Бунтовщики врывались в здания советских организаций, разнося там всё в пух и прах. Они срывали со стен портреты советских руководителей, расстреливали их и глумились над ними. Портреты Маркса и Ленина были выкинуты на улицу и растоптаны конями^[787]. За насилием над вещами и символами советской власти последовали нападения на европейцев и всех, кого подозревали в сотрудничестве с коммунистами. Нескольких функционеров и служащих советских учреждений, как русских, так и представителей коренного населения, избили и убили. Палачи действовали по наводке жителей посёлка, указывавших на потенциальные жертвы. Особенно зверски они обошлись с аульными корреспондентами местной газеты, которым перед казнью отрубали правую руку и вырывали язык^[788]. Татарин Ланшаков чудом избежал смерти. Хотя он наглядно продемонстрировал распалённой толпе, что обрезан и, следовательно, является мусульманином, на него всё равно накинулись и избили до потери сознания, потому что кто-то крикнул, что он русский. Русских женщин и девушек истязали и насиловали^[789].

ОГПУ заранее знало о планах повстанцев и стянуло на этот случай в Тахтакупыр вооружённых людей, но их выманили из посёлка ложной информацией, будто мятежники собрались в окрестностях^[790]. Только через полтора часа после начала бунта отряд явился в посёлок, подавил беспорядки и арестовал зачинщиков^[791].

В последующие месяцы несколько функционеров лишились постов и предстали перед судом. Расследование проводили и казахское партийное руководство, и ОГПУ. Вдобавок московский ЦК прислал комиссию во главе с А.П. Гричмановым, чтобы составить собственное представление о тахтакупырских событиях и их причинах^[792]. В январе 1930 г. Гричманов доложил на заседании крайкома о результатах своей работы. Его вердикт был столь же предсказуемым, сколь уничтожающим. «Классовый враг», заявил он, воспользовался «перегибами» и «ошибками» в ходе заготовок и раскулачивания. Аппарат «загрязнён» и нуждается в срочной чистке. ОГПУ приняло совершенно недостаточные меры, чтобы предотвратить нападение, хотя множество сведений указывало на обострение положения. Директивы крайкома не соответствовали обстановке в Каракалпакии, а коммунисты области ограничивались тем, что «механически» копировали указания центральных органов^[793].

Партийная и чекистская верхушка Казахстана соединёнными силами попыталась отразить атаку Гричманова. Чекист Альшанский категорически отмёл адресованное его организации обвинение в халатности. Совсем напротив: она не только заблаговременно выяснила планы заговорщиков, но и некоторых арестовала. События 27 сентября — это попытка остальной части «контрреволюционной организации» реализовать программу действий, которую наметила задержанная ОГПУ центральная группа. Поэтому в Тахтакупыре произошло не восстание, а просто беспорядки. К тому же мятежники входят в антисоветскую сеть, которая охватывает всю Среднюю Азию и управляется из-за рубежа, главным образом из Афганистана^[794].

Голощёкин, отвечая на упрёк по поводу игнорирования казахским руководством проблем автономной области, заверил, что Каракалпакии уделяется все больше внимания. Некоторые ошибки он в своём выступлении признал, но в главном был непреклонен: не может быть и речи о том, будто во время хлебозаготовок допущены какие-либо перегибы. «Наоборот, в области заготовок хлеба можно говорить о недогибах… Надо было там пройтись самой жёсткой усиленной заготовкой хлеба у байской зажиточной верхушки», — настаивал секретарь крайкома. «Этого они не сделали», — добавил он, имея в виду каракалпакских коммунистов. Сама мысль о смягчении репрессий казалась Голощёкину нелепой («Это же, товарищи, чепуха!»). В условиях Каракалпакии, по его мнению, «нужно было и нужно значительно больше и крепчайшим образом ударить по баю-полуфеодалу»^[795].

Своей неуступчивостью Голощёкин сигнализировал как казахским, так и московским товарищам, что не намерен сворачивать с избранного курса на массовые репрессии. В январе 1930 г. партийный руководитель Казахстана был твёрдо убеждён, что непреклонная суровость поможет преодолеть любые проблемы^[796]. И полагал, что все необходимые материальные и кадровые ресурсы у него для этого есть. Альшанский и Голощёкин на упомянутом заседании в очередной раз недвусмысленно дали понять, как надо справляться с «непокорностью»: устранять не причины сопротивления, а его инициаторов.

Военные действия

Восстания не прекращались. В начале 1930 г. некий Асадулла Ибрагим^[797] объявил, что идёт «священная война» и люди везде поднимаются против большевиков. В своей борьбе они не одиноки, это лишь часть широкого движения, уверял он слушателей: «Советской власти повсеместно приходит конец. По всей стране идут восстания. К нам на помощь придут войска из Афганистана. Советская власть пала не только в Средней Азии, но даже рядом, в Туркестане и Чимкенте»^[798]. В аулах вокруг Сузака его призывы падали на благодатную почву. В районе формировались повстанческие отряды под командованием Султанбека Шолакова^[799]. Как выяснило позже ОГПУ, Шолаков и его последователи тщательно спланировали свою операцию. Они воспользовались тем, что советские учреждения в районе существовали чисто формально, большинство из немногочисленных местных коммунистов смотрели на подготовку к восстанию сквозь пальцы, а вся районная милиция состояла из заговорщиков^[800]. Поэтому, вынуждены были с досадой констатировать чекисты, среди местных товарищей не нашлось никого, кто активно противодействовал бы мятежникам или, по крайней мере, уведомил о них компетентные органы. Более того, когда восстание вспыхнуло, партийная организация оказалась «полностью деморализована». Коммунисты-казахи, державшиеся раньше в стороне, теперь переходили к мятежникам, которые, со своей стороны, гарантировали им безопасность^[801].

Ранним утром 7 февраля 1930 г. больше 400 повстанцев прискакали верхом в Сузак. Там они соединились с членами своей группировки, которые уже несколько дней пробирались в село, вербуя там союзников. Всё мужское население Сузака, как говорилось позже в одном из докладов, раздобыв «примитивное оружие», вступило в «банду»^[802]. Первым делом толпа освободила нескольких арестованных, затем бунтовщики ворвались в здания государственных и партийных органов, разгромили их, сожгли все документы. По меньшей мере 24 чел. — в основном коммунисты — были «зверски замучены до смерти»^[803].

В отличие от похожих предприятий, когда бойцы быстро покидали захваченные населённые пункты, повстанцы попытались закрепиться в Сузаке. Шолаков, объявленный «ханом», собрал вокруг себя совет из двадцати человек, которому предстояло вершить судьбу общины. Самыми злободневными задачами являлись набор новых войск и производство оружия и боеприпасов, чтобы подготовиться к ожидаемой атаке красных отрядов. У повстанцев имелись не только подробные мобилизационные планы, но и мастерская по изготовлению винтовок и патронов. В то же время они разослали людей по близлежащим аулам — добывать оружие и склонять население к сотрудничеству.

Султанбек Шолаков начал своё недолгое правление с ряда публичных демонстраций, призванных показать, что власти коммунистов и европейцев настал конец. Над 15 партийными работниками и служащими советских учреждений устроили показательный суд. Тех, кто не соблюдал заветы шариата или одевался «по-европейски», прилюдно высекли^[804]. Известных коммунистов заставили пройти по селу с белыми флагами, у всех на глазах читая молитвы. Похожие сцены разыгрывались и в нескольких аулах под Сузаком^[805]. Белый цвет имел в этой связи особое значение. С одной стороны, он символизировал оппозицию повстанцев «красным». С другой стороны, в культурах Средней Азии, и особенно у кочевников, он считался цветом власти и элиты^[806]. Таким образом, вынужденное шествие коммунистов под белыми флагами перед местными жителями наглядно подтверждало поражение красных и их символическое подчинение власти хана.

Новый правитель Сузака был набожным мусульманином, во всех своих действиях руководствовался нормами шариата, а обращения к населению облекал в религиозную форму. «Теперь же наступила пора защищать религию, — гласило, например, одно из распространявшихся им воззваний. — Каждый из вас или же агитацией, или же достоянием-скотом, или же собственной силой должны помочь в деле уничтожения и превращения существующей бедноты в светлое солнце; ибо в этом залог нашего благополучия в двух мирах, и бог в этом поможет»^[807].

Чекисты отмечали, что жители Сузака явно ничего не имели против Шолакова и его людей, наоборот: бойцов радушно встречали и снабжали всем необходимым. Видимо, объясняли коммунисты позже, тут сыграли свою роль националистические и религиозные лозунги, а также «провокационные слухи» о возникновении ханств в других регионах^[808]. В окрестных аулах, подконтрольных повстанцам, им могла добавить популярности раздача населению конфискованного скота и хлеба.

Через девять дней, 14 февраля 1930 г., правление Шолакова закончилось кровавой баней. Из Ташкента к Сузаку перебросили курсантов военного училища, которые взяли село за несколько часов. Более 300 повстанцев, включая «хана» и его ближайших соратников, погибли, ещё столько же попало в тюрьму^[809]. У атакующих насчитывалось всего трое раненых. По мнению политотдела Среднеазиатского военного округа (САВО), который составил итоговый доклад о событиях, «быстрота и решительность действий отряда произвела огромное впечатление среди населения». «Население, — уточняли авторы доклада, — спряталось по кибиткам и не показывалось. Каждая кибитка была украшена красными флагами. После, уже несколько освоившись, население, вплоть до стариков, ходило с красными повязками и кричали: «Бога нет, я комсомол»… Характерно отметить, что точно так же кричали и группа бандитов, не выдержавшие натиска»^[810]. Чтобы снова взять ситуацию под контроль, сразу после низвержения Шолакова из «остатков партячейки», бойцов добровольческого отряда и работников райисполкома был создан «революционный комитет» для управления делами района на первое время. Восстания в Сузаке и других регионах, в частности в западном Казахстане, обеспокоили партийцев. «Советизация аула», совершенно очевидно, потерпела полный провал. Но кроме призыва активистов на местах к революционной бдительности большевики мало что могли предложить для привлечения населения, особенно в кочевых районах, на свою сторону^[811].

Повстанцы, занимавшие крупные посёлки и города, не представляли для красноармейцев серьёзной проблемы. Иначе обстояло дело в степи, где кочевники благодаря своей мобильности и знанию местности являлись крайне опасными противниками. Они могли в любую минуту рассыпаться на мельчайшие группы, которые трудно было преследовать и задержать. Чем больше казахов примыкало к таким свободным формированиям, тем сильнее нервничали коммунисты. Весной 1930 г. восстания приняли угрожающие масштабы, и коммунистические руководители в Алма-Ате перед лицом нескончаемых налётов «бандитов» и постоянно вспыхивающих заново конфликтов стали искать помощи. Они то и дело просили у САВО^[812] и даже лично у Сталина для борьбы с кочевниками больше войск, автоматическое оружие, а главное — самолёты. Чтобы справиться с набирающим обороты повстанческим движением, указывали они, нужны хорошо обученные солдаты и превосходство в военной технике. Без пулемётов, с которыми один человек способен остановить большую толпу, и самолётов, позволяющих отслеживать перемещения в степи, подавить восстания будет невозможно^[813].

Голощёкин лично обивал пороги в Москве, чтобы мобилизовать дополнительные силы^[814]. Прежнюю практику применения против повстанцев добровольческих отрядов пришлось признать неудачной. Противник довольно легко уничтожал их ввиду недостаточной боевой подготовки добровольцев. К тому же коммунисты из этих так называемых комотрядов нередко при первой же возможности капитулировали перед «бандитами» и переходили к ним вместе со своим оружием. Таким путём, например, мятежникам Кзыл-Ординского округа достался пулемёт. В этой связи казахское партийное руководство предупреждало Сталина, что в ближайшем будущем ситуация вряд ли изменится, если не принять меры: «Крайком ставит ЦК в известность, что борьба с бандитизмом затрудняется отсутствием в Казахстане регулярных частей РККА. Обещанная организация дивизионов ОГПУ в Сырдарьинском, Актюбинском и Кустанайском округах до сего времени не осуществлена… Просим ускорить формирование частей на территории Казахстана»^[815].

Такие просьбы имели под собой основания. Упомянутый выше Попков не оставлял сомнений в драматичности положения летом 1931 г.: «Есть случаи, когда целые наши отряды оказывались уничтожены (Туркмения, Жилая Коса)… Вывод отсюда таков, что для укрепления нашей мощи нужна сила, даже ввод частей Красной армии и до присылки партийных сил, и это делать нужно возможно скорей, а иначе будет поздно»^[816]. Однако поставке оружия и выделению войск очень мешали конфликт полномочий и отсутствие инфраструктуры^[817]. Кроме того, снабжение красноармейских частей зачастую оставляло желать лучшего. Бойцам приходилось обеспечивать себя верховыми животными и провизией за счёт местного населения, которое было этим «недовольно», как эвфемистически выразился один партсекретарь из Кармакчинского района в письме Голощёкину, не забыв добавить, что борьбу с «бандитами» сложно будет вести без дополнительной финансовой и материальной помощи^[818].

Особой помехой для эффективных действий против кочевников служило отсутствие надёжной связи. Поскольку бои часто шли на территории, не уступающей размерами какому-нибудь европейскому государству средней величины, армейским частям нужно было контактировать, обмениваясь информацией о собственном положении и о позициях противника. Однако, жаловались военные, оперативного контакта между отдельными частями нет и быть не может, поскольку оснащение войск полевыми рациями не предусмотрено. Поэтому невозможно отдавать приказы частям, действующим небольшими группами в пустынях и степях. Здесь необходимы рации, которых не имеется, и самолёты, которых не дают, несмотря на неоднократные просьбы^[819]. Когда самолёты всё-таки применялись, возникали другие проблемы. Если на земле не всегда удавалось понять, кому принадлежат те или иные конные группировки, то с воздуха тем более. Офицеры, стараясь помочь лётчикам опознать своих, придумывали разные знаки, которые следовало подавать с помощью платков и шинелей^[820].

Против повстанцев выставляли сравнительно небольшие контингенты войск. Так, в распоряжении начальника особого отдела ПП ОГПУ в Казахстане Белоногова, которому поручили подавить сопротивление в западном Казахстане, находилось всего около 400 чел., сотрудников ОГПУ и добровольцев^[821]. Поскольку им противостояли тысячи казахов, Белоногов затребовал подкрепление из Казахского национального кавалерийского дивизиона. Помимо того что это соединение представляло собой одно из немногих формирований Красной армии, дислоцированных в Казахстане, его бойцы нужны были Белоногову и по другой причине: в дивизионе служили в основном казахи. Участие в борьбе с повстанцами слишком большого количества «славян», опасался чекист, вызовет у местных жителей отрицательную реакцию и будет подталкивать их к отпору^[822]. Тем не менее в Казахстан постоянно перебрасывали части из других советских республик. ОГПУ в том числе командировало туда войска из Азербайджана и со Средней Волги, сражавшиеся с казахами с переменным успехом^[823]. Особая роль выпала курсантам из Ташкента, которых задействовали по всей Средней Азии, например в Сузаке^[824].

В степных условиях выдержать вооружённые конфликты могли только группы, располагавшие постоянной возможностью раздобыть воду. Беспрепятственный доступ к водным источникам имел важнейшее значение прежде всего потому, что «повстанцы» часто представляли собой большие объединения кочевников, пустившихся в бега вместе с семьями и стадами. Без воды эти медленно кочующие группы были обречены на гибель. Потому самые ожесточённые сражения происходили у источников и колодцев. Повстанцы здесь окапывались, пытаясь отстоять жизненно необходимые им ресурсы^[825]. Войска Красной армии и ОГПУ, пользуясь этим обстоятельством, специально проводили операции возле колодцев и оазисов, чтобы втянуть повстанцев в бой и заставить сдаться^[826].

У кочевников было мало огнестрельного оружия. Большинство своих винтовок-трёхлинеек и револьверов они обычно отбирали у милиционеров или захватывали в мелких стычках. Помимо того, в ход шли охотничьи ружья и устаревшие модели времён Первой мировой или гражданской войны^[827]. Чтобы драгоценные винтовки и ружья применялись как можно эффективнее, лучшее оружие доверяли лучшим стрелкам. Основная масса воевала пиками, копьями, топорами и саблями^[828]. Перед боем люди разбивались на сотни, которые, в свою очередь, состояли из более мелких отрядов под командованием опытнейших бойцов. Как только кто-то получал хотя бы пустячное ранение, остальные забирали у него оружие и патроны, чтобы те не попали в руки врагу. Кочевники старались не вступать в сражения, ограничиваясь налётами и засадами. Если избежать столкновения не удавалось, они окружали противника, делая ставку на численное превосходство. Банды, докладывали военные, начали действовать совместно, большими массами. Они совершенно правильно оценили психологическое воздействие массы на маленькие красноармейские отряды и вдобавок используют к своей выгоде стадное чувство толпы, которая инстинктивно подчиняется отдельным предводителям и заражается их личным примером^[829]. Впрочем, кочевники не только давили коммунистов массой: прекрасное знание местности давало им ещё одно преимущество, позволяя совершать и более сложные военные манёвры. Да и лошади у них были лучше, чем у большевиков. «Бандитские отряды именуют себя белой армией, хорошо вооружены, имеют командиров и ведут бой по всем правилам военного искусства, т.е. роют окопы, устраивают в горах засады. Наши же отряды по сравнению с ними ничтожны по численности и плохо к тому же знакомы с местностью, где безводная пустыня часто пугает смертью кроме боя», — писал Попков^[830].

Увлечённые запущенной ими самими динамикой, коммунисты не замечали, как помогают раскручивать спираль эскалации. Насилие приобрело такие масштабы, что большевистская власть во многих местах зашаталась. В условиях продолжающихся годами волнений, в которых активно участвовали десятки, если не сотни тысяч человек^[831], и вооружённых конфликтов, превращавших порой целые регионы в театр военных действий^[832], коммунисты, по крайней мере временами, были вынуждены уходить в оборону^[833].

Беспредел

«Ожесточение с обеих сторон дошло до предела», — говорилось в одном докладе о положении в степи весной 1930 г. Повстанцы дрались с мужеством отчаяния, а среди солдат ходили слухи о безмерной жестокости казахов: дескать, раненых они в плен не берут, всех пленных убивают, и в первую очередь «туземцев», над трупами земляков глумятся, отрезая им носы и половые органы и вспарывая животы, а во время последних боёв сожгли на костре догола раздетые тела убитых и вместе с ними двух тяжело раненных^[834]. Сражались повстанцы яростно, многие не желали складывать оружие, даже когда битва уже была проиграна, и это, наряду с плохим вооружением, одна из причин их непропорционально больших потерь. Так, красноармейцы, настигшие 24 июня 1931 г. в местности Усть-Урт «банду» из 500 чел., 75 из них убили и больше 30 взяли в плен. Сами они при этом потеряли, как указано в донесении, трёх человек — двух солдат и начальника Гурьевского горотдела ОГПУ Фетисова^[835].

Превращению насилия со всех сторон в беспредел способствовали события наподобие тех, что разыгрались в Шетском районе. Здесь чекисты в назидание населению публично казнили пленных повстанцев. Несколько сотрудников ОГПУ в апреле 1931 г. отправились по аулам, где расстреливали как беглых заключённых из Карлага, так и лидеров восстания, которое сотрясало район в марте^[836]. Правда, даже по меркам ОГПУ эти люди хватили через край. Виновные были арестованы и вынуждены отвечать за свои дела перед бывшими коллегами^[837]. В других местах агенты спецслужб пробовали совершать покушения на видных повстанцев. Подобную операцию удачно провернуло ОГПУ в Каракалпакии, сумевшее внедрить двух сотрудников в группировку некоего Клычбая. В ноябре 1929 г. товарищ Мархабай Уразымбетов и ещё один чекист получили задание завоевать доверие Клычбая, добиться, чтобы их приняли в его группировку, и, наконец, убить его. План чуть не провалился в самом начале. Когда оба агента пожелали вступить в банду, Клычбай вдруг засомневался и хотел отдать их другому влиятельному мятежнику^[838]. Чтобы сделать легенду агентов убедительнее, ОГПУ арестовало нескольких родственников обоих, подвергло бойкоту их семьи и конфисковало часть их имущества. Недоверчивый Клычбай убедился, что имеет дело с единомышленниками, и принял их к себе. Но удобный случай представился диверсантам лишь через несколько месяцев. Однажды ночью в начале марта 1930 г. они прикончили шестерых главарей «бандитов», включая и Клычбая, а в доказательство успешного исполнения миссии предъявили начальству отрезанные головы своих жертв^[839].

Учитывая специфические условия войны в степи, решение Уразымбетова показать заказчикам головы заказанных вполне логично. Большинство врагов, которые, по мнению большевиков, их окружали, если и обнаруживали себя, то поступками, в противном случае оставаясь невидимками: это обычные скотоводы, крестьяне или члены партии, становившиеся «врагами» в большевистском понимании лишь во время и в результате коллективизации. Составить чёткое представление о себе позволяли только предводители и вдохновители, такие люди, как легендарный Ибрагим-бек^[840], влиятельный Джунаид-хан или Клычбай в приведённом примере. Поэтому большевикам было важно получить их головы в самом прямом смысле слова и предъявить их. Демонстрация мёртвого тела врага помогает утвердиться в собственной власти^[841] и, можно добавить в данном случае, внушить себе, что ты всё ещё в состоянии «достать» вечно ускользающего противника. Михаэль Рикенберг указывал к тому же, что посредством определённых форм насилия (например, уродуя тела убитых врагов) противники заставляют друг друга признать себя равными — не по целям или положению, а по возможностям применения насилия^[842].

Чем дольше продолжались волнения и бои, тем сильнее стиралось различие между «повстанцами» и «мирными кочевниками». Бегство и сопротивление часто шли рука об руку. В одном докладе ПП ОГПУ в Казахстане С.Н. Миронову^[843] об откочёвке казахов говорилось: «В ряде районов края это сопротивление вылилось в форму вооружённой борьбы, организации банд, терактов… а особенно в форму откочёвок кочевого и оседлого казахского населения»^[844]. К тем же выводам пришёл неизвестный автор справки для крайкома: «Укочевка — это одна из форм сопротивления классового врага развёрнутому социалистическому наступлению»^[845]. Тысячи казахов пытались бежать от коллективизации и оседания в безопасные, по их мнению, районы; в то же время повстанцы зачастую кочевали вместе с семьями, стадами и всем имуществом, как правило, оставляя семьи без вооружённой защиты только на время проведения военных операций. Распознать издали, кто там бродит по степи и с какими намерениями, было невозможно.

Большевики исповедовали однозначный подход к неоднозначной ситуации: если бойцы и мирное население неотличимы друг от друга, то всех кочевников, мигрирующих в районах, «заражённых бандитизмом», следует подозревать в сопротивлении советской власти. Советские командиры даже в случае сомнений предпочитали трубить атаку, а не выяснять, кто перед ними, — тем более что многие красные отряды прибывали из европейской части СССР и практически ничего не знали о степи и её обитателях. Они применяли насилие против любых попадавшихся им группировок^[846]. Встреча с представителями советского государства не вела автоматически к сражению, но всегда означала для беглецов конец пути, потому что у них конфисковали скот и прочее имущество, а их вожаков изолировали, допрашивали, арестовывали, порой и убивали^[847]. В результате кочевники попадали в отчаянное положение. Без своих животных они теряли способность к передвижению, любые дальнейшие скитания в степи грозили им смертью. Тут наглядно проявлялось отношение советского государства к беглым кочевникам: раз они не желали беспрекословно ему подчиняться, то становились врагами.

Беспредельность насилия — типичная черта гражданских войн, когда из-за перманентного давления обстоятельств и постоянной опасности резко сокращаются горизонты планирования и сроки выполнения задач: «Люди готовы делать то, чего, вероятно, не делали бы, если бы не поджимало время»^[848]. Харальд Вельцер и Зёнке Найтцель отметили, что солдаты, воюющие с иррегулярными формированиями или партизанами, часто склонны видеть потенциального неприятеля в каждом встречном, атакуя и уничтожая всех «подозрительных», то есть тех, чьё поведение можно расценить как враждебное^[849]. Группа красноармейцев, запертая в мае 1930 г. несколькими сотнями казахов в селе Кзыл-Агач возле советско-китайской границы, выдержала осаду благодаря лётчикам В.Ф. Каминскому и И.М. Мазуруку (позже удостоенному звания Героя Советского Союза за подвиги в Арктике), которые доставляли им оружие и боеприпасы. Попутно «герои неба» обстреливали осаждающих из пулемёта. Под их огонь попадали не только вооружённые бойцы, но и сотни беженцев, просто пытавшихся уйти за границу в китайскую провинцию Синьцзян. Однако лётчики не делали между ними разницы. За участие в этой операции оба были награждены именными маузерами с надписью: «За успешную борьбу с контрреволюцией от коллегии ОГПУ»^[850].

Чекистские руководители поощряли войска к подобным действиям приказами и директивами, не допускавшими двойного толкования. С.А. Бак, возглавивший Семипалатинский окротдел ОГПУ, велел чекистам, которые занимались борьбой с бандитизмом: «Провести ликвидацию этих групп только вооружённым путём. За переговоры с ними о сдаче буду виновных привлекать к ответственности, о чём всех предупредите»^[851]. Но без переговоров красные отряды никак не могли установить, с кем имеют дело. Своим распоряжением Бак санкционировал массовую бойню кочевников, которая по завершении дела объявлялась «борьбой с бандитизмом». В одной из многочисленных директив районным уполномоченным ОГПУ Бак ещё добавил, что репрессивные меры надо применять не только против бандитов, но и против баев, «которые прямого участия в выступлении не принимали, но распространяли провокационные слухи»^[852]. Очередной приказ, вышедший из-под его пера, требовал решить «вопрос с бандитизмом» в течение недели, грозя личной ответственностью тем, кто не последует указанию^[853]. Директивы Бака типичны для войны красных с кочевниками. Расширяя круг объектов репрессивных мер, они одновременно усиливали нажим на чекистов районных отделов: чтобы показать себя хорошими работниками, те должны были дать «толковые» результаты, покончив с «бандитами»^[854].

Растущий натиск советских войск подрывал сплочённость групп кочевников. Из допросов пленных казахов чекисты узнавали о внутренних трениях и конфликтах. В сообществах гонимых, объединившихся поневоле, возникали серьёзные разногласия. Например, казах Мукан Кевилев, взятый в плен в июне 1931 г., сообщил, что его группировка на грани раскола: больше пятидесяти человек хотят сдаться советским войскам, тогда как остальные готовы биться «насмерть»^[855]. Подобные показания придавали чекистам отваги, тем более что, судя по донесениям агентов, начали портиться и отношения между казахами и йомудами в туркменской пустыне Каракумы. Когда воды в пустыне стало не хватать на всех, обострились противоречия между членами разных кланов^[856]. Некоторые казахи, желая выйти из-под влияния йомудов, даже просили защиты у советских командиров^[857].

Не все восстания заканчивались сокрушительным разгромом, и не всегда погибало большое число казахов. Порой велись переговоры. Как правило, к мятежникам отправлялись видные казахские коммунисты, чтобы открыть им глаза на бессмысленность их затеи^[858]. Правда, обещания, которые давали эти переговорщики, часто оказывались пустыми словами. В большинстве случаев арестовывали не только предводителей, репрессии обрушивались и на рядовых «соучастников». Недаром казахи, «виновные» в сопротивлении против советской власти, попали в число первых заключённых только что созданного Карлага^[859].

Вооружённые столкновения прекратились, когда у кочевников иссякла способность к сопротивлению. Распространяющийся все шире голод, большие потери скота, военное превосходство красных отрядов, стреляющих даже по беженцам, постепенно заставили казахов сдаться. Попытки спастись путём откочёвки заканчивались для них полным обнищанием. Они не могли долго противостоять ОГПУ, добровольческим отрядам и Красной армии и никогда не имели реальных шансов победить. После разгрома последнего и самого крупного восстания на западе Казахстана в сентябре 1931 г., которое доставило столько беспокойства товарищу Попкову, значительных вооружённых выступлений больше не случалось^[860], хотя в некоторых районах и спустя годы всё ещё действовали мелкие группировки, промышлявшие воровством и разбоем.

Расширение зоны боевых действий — война на советско-китайской границе

С особым ожесточением фрагментированная гражданская война велась в советско-китайском пограничье^[861]. С начала 1930 г. до середины 1932 г. по обеим сторонам демаркационной линии всё время кто-нибудь сражался: советские и китайские пограничные отряды, казахские беженцы, небольшие группы профессиональных контрабандистов и убеждённых противников большевиков. Запутанная ситуация ещё больше осложнялась тем, что в Синьцзяне разгорелась вооружённая борьба за власть над провинцией^[862]. Сотни тысяч казахов пытались найти убежище на китайской территории. Красные пограничники, считавшие откочёвку «формой, сопротивления»^[863], всё упорнее старались ей помешать. Среди беженцев росла готовность прорываться в Китай во что бы то ни стало. Оба фактора способствовали эскалации насилия.

Демаркационные линии

По словам американского синолога Оуэна Латтимора, казахи не обращали внимания на государственные границы и «то и дело» перемещались из России в Китай и обратно в зависимости от политического положения^[864]. Но о существовании и значении границ кочевники очень хорошо знали. Пересечение демаркационных линий стало для этих путешественников между мирами делом будничным и привычным^[865]. Члены казахских и киргизских родов жили по обе стороны демаркационной линии, пользовались пастбищами и там, и там. Благодаря прекрасному знанию труднопроходимых горных районов Тянь-Шаня кочевники играли важную роль для процветавшей в пограничье контрабанды^[866]. Нелегальная перевозка товаров и людей была немыслима без казахов, имевших здесь самые широкие и прочные сети и выигрывавших от того, что граница охранялась «пунктирно». Эта традиция, констатировала советская сторона, и сложившиеся исторически связи определённой части населения с живущими в Китае сородичами несомненно повлияли на некритичное, безответственное отношение населения к нарушению границы^[867]. Но наряду с контрабандистами тут действовали бандиты и те, кого большевики относили к своим политическим противникам, вооружавшиеся на китайской территории, — явление крайне проблематичное и опасное, с точки зрения коммунистов. Ведь кочевники тем самым не только выходили у них из-под контроля: они устанавливали в пограничье свои структуры, имеющие явное превосходство над советскими^[868].

Сбегая в Синьцзян, казахи следовали традиционной стратегии кочевых обществ — в тяжёлые времена уходить в безопасные, на их взгляд, районы. Уже после восстания 1916 г. сотни тысяч из страха перед местью русских крестьян и царской армии скрылись на время в эту китайскую провинцию^[869]. Когда коммунисты в 1928 г. развязали кампанию экспроприации «богатых баев» часть восточно-казахского населения снова искала убежища по ту сторону границы. Чем радикальнее посягали большевики на социальный уклад кочевников, тем сильнее нарастал поток беженцев. К началу 1930-х гг. он достиг своего пика^[870].

Большевики вообще проявляли маниакальную озабоченность в отношении своих государственных границ и пограничных районов^[871]. Вдоль всех демаркационных линий была устроена 22-километровая пограничная полоса, в которой пограничные войска ОГПУ пользовались чрезвычайно широкими полномочиями^[872] для обеспечения повышенного контроля и безопасности в этих особо важных местах. В 1920-х гг. ещё существовали планы сделать области проживания многочисленных национальностей и народностей, имеющих соплеменников по ту сторону границы, образцовыми, дабы пропагандировать советский строй за рубежом. Поэтому они пользовались множеством привилегий^[873]. Но такая пропаганда могла бы работать только в случае свободного доступа иностранцев в страну и к её жителям. А поскольку вместе с чужаками на советскую территорию грозили проникнуть «антисоветские» настроения и шпионы, режим контроля постоянно ужесточался^[874]. В итоге пограничные районы превратились в «институты изоляции»^[875].

В начале 1930-х гг. повышенной бдительности от большевиков потребовала сложная обстановка в Синьцзяне. Напряжённость в этом регионе, неразбериха в вопросах власти и «дырявые» границы создавали идеальные условия для шпионов и прочих «врагов». Большевики были уверены, что за демаркационной линией кишат английские и японские агенты, которые только и ждут удобного случая, чтобы пробраться в советские пограничные районы для совершения диверсий. Кроме того, там до сих пор действовали остатки белых армий российской гражданской войны, да ещё поступали донесения о замыслах создания «великоказахского ханства», которое якобы могло рассчитывать на поддержку англичан. В одном письме председателю Средазбюро Зеленскому, например, говорилось: «Зап[адный] Китай является плацдармом казахской контрреволюции. Помимо этого, на территории Зап[адного] Китая, под усиленным давлением англичан и при их активном содействии, организуются диверсионные банды, которые в момент интервенции должны будут развернуться в большие диверсионные отряды для партизанской борьбы с советской властью на территории Семиречья и Ферганы и отрыва от СССР этих экономически важных районов»^[876]. Отдельные участники синьцзянских конфликтов, наоборот, пытались привлечь Советы на свою сторону. Ма Шаою, с конца 1920-х гг. действовавший как самостоятельный военный правитель, уговаривал большевиков помочь ему в захвате власти над всей провинцией людьми и автоматическим оружием, суля взамен предоставить им широкие возможности влияния: «Он прямо заявил: тогда вы получите здесь то, что имеют японцы в Маньчжурии»^[877]. Это давало законные основания вмешаться в конфликт.

Нарушители

Переход через границу в Синьцзян представлял собой опасное предприятие. Вдали от официальных и строго контролируемых маршрутов демаркационная линия пролегала в горной местности, непроходимой без опытных проводников. Когда с началом дебаизации в 1928 г. все больше людей стало стремиться покинуть «рабоче-крестьянский рай»^[878], связи и структуры контрабандистов и постоянных нарушителей границы приобрели небывалое значение. Именно они вели беженцев через горы и защищали от советских пограничников. Чекисты об этом знали: «В абсолютном своём большинстве все укочевки казахского населения в Китай сопровождаются вооружёнными бандшайками нашего или закордонного формирования»^[879]. Эти люди редко руководствовались альтруистическими мотивами. За свои услуги они требовали плату или пользовались случаем для налётов на советские колхозы и сёла и кражи скота^[880].

Пограничники не позже весны 1930 г. обратили внимание на «международные» банды как на тяжелейшую проблему: «банды», по их словам, не только нападали на колхозы, отбирая у «мирного населения пограничной полосы» плоды их труда, но и «уводили» местных жителей за границу^[881]. Командир Зайсанского погранотряда рассказывал в апреле: «Последние месяцы… знаменуются беспримерными по своему противозаконию и произволу нарушениями границы и бандитскими налётами со стороны пограничных районов Китая. Преступный элемент из наших пограничных районов… находит себе единомышленников в среде казахского населения китайской пограничной полосы… нападает и бесчинствует над нашим пограничным населением»^[882].

Советский консул в Кульдже Колосов наблюдал то же самое с китайской стороны границы. «Банды», сообщал он, знакомы с местностью, великолепно организованы и имеют в регионе самые широкие связи, от бандитов на советской территории до китайской администрации. Беженцы обращаются к ним из страха перед советскими пограничниками. Многие бандиты на регулярной основе принимают «заказы» на доставку в Китай родственников, скота и другого имущества «клиентов». Главари этих группировок с лёгкостью вербуют себе новых подчинённых среди обедневших беженцев. Наряду с контрабандой людей и постоянными разбойными нападениями на «мирное население», Колосову казалось особенно опасным то обстоятельство, что бандиты пробуют себя в роли шпионов и собирают информацию о численности и размещении советских войск^[883].

Существовала, к примеру, группа под предводительством Алимджанана Кутанова и Базарбека Нуртазынова — уроженцев Малай-Саринского района, регулярных нарушителей границы с давних пор. Кутанова в 1927 г., видимо за уголовные преступления, приговорили к 10 годам заключения, но он сумел вовремя улизнуть в Китай. В последующие годы его много раз видели на советской территории. Нуртазынов, в прошлом контрабандист, также был небезызвестен советским органам. В 1930 г. эти двое организовали в Синьцзяне вооружённую группировку, куда входили главным образом беженцы из их родных мест^[884]. Они хотели помочь бежать в Китай родным и членам своего клана. В середине ноября их банда числом более 60 всадников пересекла границу и мелкими группами направилась в аулы района. Чекисты зарегистрировали ряд нападений на приграничные колхозы и совхозы, в которых винили людей Нуртазынова и Кутанова. В придачу имело место похищение нескольких местных функционеров, чья судьба осталась неизвестной. Сотни казахских хозяйств двинулись к границе, и даже стычки с добровольческими комотрядами не могли их остановить^[885].

Пограничные войска выслали отряд с тяжёлым вооружением. Через несколько дней солдаты отыскали казахов. С пулемётами и гранатомётами пограничников кочевники сладить не могли. Только наступившая ночь спасла их от полного уничтожения. На следующее утро бой возобновился. Но теперь, по рассказам солдат, он принял гораздо более жестокий характер, поскольку казахи бросались на неприятеля с мужеством отчаяния. Один схватился с пограничником, не имея при себе ничего кроме ножа, раненный в суматохе рукопашной другим солдатом, вцепился в противника намертво и в конце концов откусил ему палец. Другой попытался стащить с лошади солдата, перезаряжавшего винтовку. Они боролись до тех пор, пока солдат не нанёс казаху смертельный удар прикладом^[886]. Чекисты позже всячески подчёркивали эти два эпизода как «характерные» для всего хода столкновения. Но их же данные свидетельствуют, скорее, не об ожесточённой битве, а о массовой бойне казахов. Солдаты, по-видимому, перебили всех попавших к ним в руки мужчин. Все потери красноармейцев состояли из одного-единственного раненого бойца, двух раненых и двух убитых лошадей. У противника насчитывалось 243 убитых, в плен были взяты 50 женщин и 30 детей. Ни о пленных, ни о раненых мужчинах речи не шло. Притом пограничники изъяли 600 лошадей, 100 верблюдов и 200 вьюков груза^[887]. Авторы итогового доклада о «ликвидации банды Кутанова и Нуртазынова», пытаясь затушевать очевидное, утверждали, будто «бандиты» понесли такие большие потери главным образом потому, что после первых мелких стычек с плохо воюющими комотрядами боевая мощь регулярных частей «застигла их врасплох»^[888].

Суровость внутренних войск ОГПУ и подразделений, действующих внутри Казахстана, к беженцам имела несколько причин. Во-первых, защита границы и преследование её нарушителей являлись профессиональными обязанностями этих людей. Поэтому, вероятно, для многих из них было делом чести добиваться максимально «хороших» результатов и доказывать свою квалификацию. Те, кто хорошо воевал, получали награды и благодарности^[889]. А главное, солдатам, упускавшим группы беженцев, грозили серьёзные последствия.

Во-вторых, московское и алма-атинское руководство дало исполнителям советской политики на границе широкие полномочия. Политбюро в феврале 1930 г. постановило конфисковать всё имущество у семей, пытающихся бежать за границу со своим скотом, и принимать «особо тщательные меры против угона скота за границу». Вместе с тем оно распорядилось командировать в наиболее неблагополучные приграничные районы Казахстана и других среднеазиатских республик «компетентных» товарищей, которым надлежало душить откочёвки в зародыше^[890]. В апреле СНК КАССР принял решение о переселении не менее чем на 100 км вглубь страны всех баев и кулаков, уличённых в организации откочёвок. Это касалось и тех, кто уже переправил часть семьи или имущества за границу, и тех, кто отстал от сородичей при бегстве^[891]. В последующие месяцы и годы такая участь постигла многих людей, например членов группы, которую вёл казах по имени Самий Сибенов. Перед тем как Сибенов рискнул в марте 1931 г. возглавить бегство пятидесяти с лишним семей в Китай, его за чересчур явные связи с местными баями сняли с должности председателя колхоза. Группу сопровождал отряд вооружённых казахов. Когда беглецов остановили пограничники, завязалась перестрелка, в которой один пограничник получил ранения. Было задержано в общей сложности 22 чел., в том числе семья предполагаемого организатора Сибенова. Сам он сумел ускользнуть. Поскольку власти опасались, что он попробует освободить родных и устроит новую попытку побега, семью депортировали во внутренние районы республики за несколько сотен километров от границы^[892].

Пограничные войска в регионе были значительно усилены^[893] и не церемонились с казахами, застигнутыми вблизи госграницы. Те, кого арестовывали, порой избивали и лишали имущества, могли почитать себя счастливчиками. Остальных пристреливали на месте. Пограничники не щадили даже женщин и детей. В одной (вероятно, неполной) справке о нелегальных переходах границы в 1930 г. ОГПУ в графе «Потери противника» указало 734 убитых и 38 раненых. Пограничники, написано в справке, потеряли всего 24 чел. убитыми и 15 чел. ранеными. Число пойманных за отчётный период — свыше 3600 чел.^[894] Это заметный прирост по сравнению с предыдущим годом, когда при попытке пересечения границы задержали 250 хозяйств, то есть предположительно около 1000 чел.^[895] Согласно другим источникам, в 1930 г. только в Илийской долине, где многие беженцы пытались перейти границу, насчитывалось более 1000 убитых^[896]. Эти данные сопровождаются лаконичным замечанием: «Имея директивы всеми мерами препятствовать укочевкам в Китай — наши пограничники развили в этом направлении максимальную энергию, нередко допуская и серьёзнейшие перегибы при проведении мероприятий по задержке укочевщиков»^[897]. Несмотря на такую бойню, бегство не прекращалось. Правда, беженцы сменили «тактику», как говорится в одном докладе Голощёкину: «Если раньше шли большими массами, то теперь, после понесения больших потерь, уходят мелкими группами и одиночками»^[898].

Новые попытки бегства, как правило, уже не имели ничего общего с массовым уходом хорошо подготовленных и вооружённых групп, доставлявших столько проблем пограничникам. Речь шла об актах отчаяния обнищавших казахов, спасавшихся от голодной смерти. Мать казашки Назиры Нуртазиной на склоне лет вспоминала, как шестилетней девочкой весной 1933 г. проделала с родными тяжкий путь до Синьцзяна через горы. Они отправились туда вместе с ещё двумя семьями. Мужчины «решили идти в обход, потому что прямая дорога была опасна»: «Советские пограничники заставляли беженцев возвращаться или расстреливали». Дорога заняла у них больше пятнадцати дней, по обледенелым горам они передвигались только ночью. Маленькая девочка всё время шла пешком. С большим трудом, когда все припасы уже подошли к концу, беженцы всё-таки добрались до китайской территории^[899]. Многие другие, пытаясь перейти границу погибали.

Вопреки всем опасностям, большинству казахов удавалось бежать. Правда, при этом они часто попадали из огня да в полымя, потому что в Синьцзяне бушевала гражданская война и со снабжением дело обстояло из рук вон плохо. Уже несколько лет провинцию терзали восстания и политические убийства, военачальники боролись за политическую власть^[900]. Положение ухудшалось на глазах. Повсюду рыскали бандиты-мародёры, в некоторых районах начался голод. В 1932–1933 гг. казахи на китайской территории нередко умирали от голода, сжимая в руках советские деньги. Из-за острой нехватки ресурсов в Синьцзяне с таким трудом сбережённые купюры оказывались бесполезными. В ситуации крайней нестабильности казахские беженцы становились для провинции лишней обузой^[901]. Тем не менее вернуться в СССР мало кто решался. Как объяснял один из тех, кто всё же рискнул, невзирая на сомнения, беженцы боялись мести советского государства. Один доклад подтверждает небезосновательность подобных страхов, указывая на «отдельные факты», когда какого-нибудь бедного крестьянина, прибывшего из Китая, тут же арестовывали. Кроме того, местные власти не оказывали репатриантам, в большинстве своём совершенно обнищавшим, ни малейшей помощи^[902]. В 1933 г. СССР осуществил масштабную военную интервенцию в охваченный гражданской войной Синьцзян. На несколько лет провинция превратилась в марионеточное государство под советским контролем^[903]. С тех пор этот выход был для кочевников закрыт.

О влиянии сложной обстановки на условия жизни казахских беженцев наглядно свидетельствует судьба казаха Кабимолды Жексембаева. После бегства он с большим трудом осваивался в новом окружении. Через некоторое время он всё-таки нашёл работу на маленькой фабрике. Однако весной 1934 г. её хозяин был арестован и бесследно исчез. Между тем родители и другие родственники Жексембаева, вместе с которыми он покинул Советский Союз, умерли от «какой-то болезни». «Ввиду тяжёлого экономического условия, ввиду сильной голодовки, постигшей округ, жизнь для эмигрантов стала почти невозможной, поэтому, не чувствуя за собой особой вины перед советской властью, [я] решил реэмигрировать», — рассказывал Жексембаев по возвращении в Казахстан допрашивавшим его пограничникам. Обратный путь стал для него и его спутников сущим мучением. Чтобы выжить в условиях голода, приходилось промышлять воровством. Они крали лошадей и другой скот, их самих обворовывали. Когда они наконец добрались до советской территории, у них не осталось практически ничего^[904].

По обе стороны границы

Пограничные войска ОГПУ не просто старались помешать «бандитам» и беженцам пересечь границу. Красные отряды не раз преследовали казахов уже на китайской территории и нападали на них там. Консул Колосов, информируя своё начальство в Москве о двух инцидентах подобного рода, не преминул приложить письмо от китайской администрации провинции, которая недвусмысленно предупреждала о последствиях таких нарушений границы. Что же случилось? В октябре 1930 г. китайский пограничный патруль наблюдал погоню группы красноармейцев за 200–300 казахами, углубившимися до 15 км на китайскую землю. Заметив преследователей, казахи в панике разбежались «во всех направлениях». Солдаты захватили часть их скота и вещей. После их ухода китайцы обследовали место происшествия и обнаружили «следы жестокой расправы красноармейцев с киргизами [казахами] — более 10 человек было убито ими на китайской территории»^[905]. В начале декабря китайские солдаты нашли больше 50 мёртвых казахов, в том числе женщин и детей, убитых частью из огнестрельного оружия, частью сабельными ударами. Ответственность за это они опять возложили на красноармейцев^[906]. Колосов заметил, что в обоих случаях офицеры советских пограничных войск ничего не отрицали. Заместитель командира соответствующего отряда сообщил ему, что в рамках декабрьской кампании убито свыше 300 казахов.

Колосов, как положено дипломату, указывал, что китайская сторона неоднократно подавала ноты протеста по поводу нарушения границы советскими войсками, которое расценивала как «фактическое нарушение суверенных прав дружественной страны»^[907]. Вдобавок он постарался опровергнуть широко распространённое (в первую очередь в пограничных войсках) мнение, будто администрация Синьцзяна приветствует иммиграцию казахов. Совсем напротив, доказывал он, ему много раз сообщали о том, с каким беспокойством китайская сторона наблюдает за происходящим. Китайские пограничники даже получили распоряжение выдворять всех беженцев со своей территории. В результате только за весну 1930 г. свыше 2 тыс. чел. были вынуждены покинуть страну. Колосов не стал заострять внимание на том, что ввиду постоянно нарастающего потока беженцев это не произвело особого эффекта, но, говоря о пограничных войсках собственного государства, высказался прямо: «Никакие суровые меры борьбы пограничников с переходами границы не давали реальных результатов… а мероприятия борьбы были самые беспощадные»^[908].

На границу не обращали внимания не только слишком ретивые солдаты в погоне за беженцами. Руководящие товарищи тоже считали вооружённые операции на китайской территории испытанным боевым методом. Молодой председатель киргизского Совнаркома Юсуп Абдрахманов в начале января 1931 г. вынашивал мысль о засылке за границу солдат, переодетых басмачами: «Это, пожалуй, единственный способ, который обеспечит разгром басшаек за кордоном»^[909]. Советский генеральный консул в Кашгаре Постников строил ещё более смелые планы. Так как ряд басмаческих главарей более или менее свободно действовали на китайской земле, следовало, по его мнению, создать предпосылки для того, чтобы советские отряды без помех прямо там их и обезвредили^[910].

Советские пограничники всё время требовали от своих китайских коллег ареста и выдачи известных по именам «бандитов». Но чаще всего их обращения пропадали втуне, судя по сердитому докладу в апреле 1930 г. Китайцы, по словам его автора, утверждали, будто им неизвестно местопребывание разыскиваемых, и чинили советской стороне препоны, в подробностях не описанные. Без поддержки местных военачальников и клановых вождей китайские органы власти, очевидно, мало что могли сделать: «Казахский князь Алень Жипысканов [живущий на китайской территории. — Р.К.] категорически отказался выполнить имеющиеся распоряжения о передаче обратно нашего населения, мотивируя тем, что это его братья»^[911].

Из-за столь явных признаков слабости советские пограничники не особо рассчитывали на китайских коллег. Всё наблюдаемое ими издалека только укрепляло их в убеждении, что надо брать дело в собственные руки. В одном январском донесении 1931 г. о китайских погранпостах говорилось: «…несмотря на распоряжения китвласти о принятии строгих мер в отношении нарушителей границы, служба в деле охраны границы несётся слабо. Состав поста всё время проводит в азартных играх и раскуривании наркотических веществ, анаши и опия. При задержании нарушителей лица, переходящие границу в СССР, за взятки пропускаются свободно»^[912]. В других материалах рассказывалось о плохом снабжении и убогих жилищах китайских пограничников; некоторые из них, по данным советских спецслужб, даже подумывали дезертировать в Советский Союз^[913].

Советские военнослужащие обвиняли китайских (и в отдельных случаях наверняка не без оснований) в том, что они не только допускают переходы границы, но и активно помогают нарушителям. Это «недопустимо» и противоречит правилам взаимоотношений «дружественных государств», негодовал командир одного погранотряда, несколько беспомощно призывая советского консула к энергичному вмешательству^[914]. Но реально помочь себе солдаты могли только сами. Нежелание видеть разницу между вооружёнными бандитами и отчаявшимися беженцами сыграло решающую роль в радикализации насилия и на китайской (может быть, особенно на китайской) территории. То обстоятельство, что государственность в Синьцзяне находилась в зачаточном состоянии, а китайское правительство имело там весьма ограниченное влияние, дополнительно развязывало руки советским войскам в этой провинции^[915]. Если на западной границе СССР подобные действия были немыслимы, поскольку повлекли бы за собой непредсказуемые последствия, то слабым представителям китайской центральной власти приходилось довольствоваться бессильными протестами. Советские пограничники использовали вакуум власти по-своему: считая себя силой, призванной поддерживать порядок в регионе с неразвитой государственностью, они беззастенчиво злоупотребляли собственным превосходством. С их точки зрения, расширение зоны боевых действий являлось не нарушением границы, а законной формой самообороны.

В бегах

«Откочевники» — казахские беженцы от голода — стали главным признаком кризисных лет. В 1928–1932 гг. во всех районах республики большие и малые группы пускались навстречу неизвестному будущему, пытаясь убежать от невыносимого гнёта заготовительных кампаний, раскулачивания, оседания и угрозы голодной смерти. С лета 1930 г. остановить массовую миграцию было уже невозможно. Одни кочевники верили, что будут в безопасности только по ту сторону советской границы, другие пробовали укрыться со своими стадами в соседних регионах СССР — в Западной Сибири или среднеазиатских республиках (Туркмении, Узбекистане, Киргизии). Большинство же беженцев скиталось в пределах Казахстана.

Миграция в безопасные районы принадлежала к основным стратегиям выживания кочевых сообществ, когда, к примеру, засуха или «джут» грозили гибелью их скоту либо их самих теснил превосходящий в силе враг^[916]. Но если чаще всего такие «традиционные» формы бегства были ограничены по времени и расстоянию, то в начале 1930-х гг. дело обстояло иначе. Коллективизация и оседание представляли опасность для самой кочевой культуры как таковой. «Казахами нет в Казахстане житья», — объяснял своё бегство один скотовод^[917]. Теперь всё степное общество пришло в движение, и казахи стали народом в бегах^[918].

«…Этот переход… изменяет быт, разрушает старый быт»

В сентябре 1931 г. Ф.И. Голощёкин, не только жестокий властитель, но и безжалостный циник, в газете «Советская степь» изобразил волну бегства отрадным симптомом социалистического прогресса: «Казах, который никогда не выезжал из своего аула, не знал путей, кроме путей своего кочевания, теперь с лёгкостью переходит из района в район внутри Казахстана, включается в русские, украинские колхозы, переходит на работу, на хозяйственное строительство в Поволжье и Сибирь. Конечно, этот переход изменяет хозяйство, изменяет быт, разрушает старый быт, рушится старое хозяйство»^[919]. Даже некоторые партийные работники не сочли подобную идею особо плодотворной. «Едва ли можно согласиться с такими путями переустройства быта и хозяйства», — писал один из них в Москву^[920]. Между тем в главных пунктах Голощёкин был совершенно прав: кочевники перебирались в другие регионы Советского Союза, их «старый быт» и «старое хозяйство» при этом действительно разрушались. Бегство, однако, не столько способствовало строительству нового, сколько разлагало казахское общество на составные части. И уж ничто не могло быть дальше от реальности, нежели утверждение, будто люди «с лёгкостью» переходили с одного места на другое.

Степь кишела беженцами, ищущими крова и пропитания^[921]. Никто не знал, сколько их. Летом 1932 г. руководство в Алма-Ате полагало, что число хозяйств, находящихся «в безостановочном движении», составляет от 180 тыс. до 200 тыс. Сотрудники ОГПУ оперировали гораздо более высокими (и, вероятно, более реалистичными) показателями. Согласно их данным, по степи кочевали примерно 280 тыс. хозяйств, или около 1.2 млн чел. В следующем году, когда административные структуры во многих местах оказались на грани распада, цифры ещё выросли^[922]. В общей сложности за годы голода Казахскую АССР покинуло около 1 млн чел. Примерно 400 тыс. чел. позже вернулись в республику. Около 200 тыс. чел. простились с Советским Союзом навсегда^[923].

В феврале 1933 г. в Москве на совещании, посвящённом вопросу беженцев, заслушивали представителя Казахстана. Он признался, что не располагает никакими количественными данными, поскольку в республике нет специальной системы учёта и надзора за движением откочёвывающих казахов и осуществлять такой надзор не представляется возможным^[924]. Соседние с Казахстаном области были переполнены и сверх всякой меры обременены массами беженцев. В Западной Сибири государственные органы могли только констатировать, что их наплыв принимает все более широкие масштабы; точных цифр и здесь не знали. По наиболее конкретным оценкам, с 1931 по 1933 г. в Западную Сибирь бежали около 100 тыс. казахов, причём эти данные опираются на чрезвычайно ненадёжную статистику^[925]. На Средней Волге в марте 1932 г. подсчитали, что за три последних года в край прибыло из Казахстана свыше 50 тыс. чел.^[926]

Большое число откочёвок, о которых не удавалось узнать заранее, и нередкое участие в них местных советских работников показывали чекистам, насколько ненадёжен и плохо укреплён «низовой советский аппарат». Они с досадой констатировали, что партия даже на своих членов повлиять не может: «Бежит род, вместе бежит и рядовой коммунист. Родовые связи в ряде случаев оказываются сильнее партийных связей»^[927]. Аульных должностных лиц, которые с помощью нужных печатей, справок и прочих документов старались придать откочёвке своего клана вид законной миграции, хватало с избытком. Зачастую эти люди даже самолично возглавляли бегство.

Во многих регионах казахов принимали с распростёртыми объятиями, пока их стада ещё не были полностью уничтожены или конфискованы. Так, власти туркменского Красноводского района, к большому неудовольствию казахского руководства, целенаправленно переманивали к себе казахов, желавших покинуть родину. Туркмены, жаловался туркменскому партийному руководству секретарь Мангистауского райкома, получили указание беспрепятственно пропускать в Туркмению всех казахов. Обратно их не выпускают, зато запрет на выезд в Казахстан не касается туркменских заготовительных органов, которые ведут работу на казахской территории и добиваются больших успехов, потому что платят больше, чем казахские заготовители. Соответственно его район потерял возможность выполнять планы заготовок, тогда как туркменским заготовителям достаётся лёгкая добыча. Те заявляют, что и Казахстан, и Туркмения — советские республики и они сами в конечном счёте работают на благо общего государства. А когда в Красноводск прибыла комиссия из Казахстана с целью установить местопребывание казахских беженцев и их скота, её членов арестовали и несколько недель продержали в заключении без объяснения причин^[928]. Впрочем, при всех жалобах, товарищи из Мангистау сознательно опускали один аспект: адаевцы откочёвывали на юг ещё и потому, что больше не могли достать хлеб на северных рынках. Из-за радикальных заготовительных кампаний торговля там практически заглохла. Кочевникам это оставляло только два варианта выбора — либо забивать собственный скот, либо попробовать укрыться на юге^[929].

Расчёт туркмен был очевиден: стада казахов падали в руки их заготконторам, словно спелые фрукты с дерева. Это позволяло выполнять планы, в любом ином случае совершенно нереальные, ибо красноводские товарищи (в этом заключалась их собственная проблема) полностью утратили контроль над обширной частью туркменской степи, и раньше не отличавшийся надёжностью. Если в Казахстане многие районы вряд ли стоило считать советизированными, то в Туркмении дело обстояло куда хуже. Там существовали целые области, где советской власти даже в начале 1930-х гг. практически не наблюдалось^[930]. Прежде всего настоящее белое пятно (не только в этом отношении) представляла собой пустыня Кызылкумы на стыке границ Узбекистана, Казахстана и Туркмении, из-за чего многие беженцы с севера искали убежища именно здесь. В конце 1931 г. в пустыне, по прикидкам чекистов, находились более 3 тыс. хозяйств, в том числе 500 баев. Вдали от всякой цивилизации даже кочевники могли выжить лишь благодаря помощи родственников из Каракалпакии, которые снабжали их всем жизненно необходимым^[931].

Чекисты осознали серьёзность положения, и А.Р. Альшанский, второй человек в казахском ОГПУ, обратился к Голощёкину с просьбой приструнить туркмен, которые всеми средствами стимулируют откочёвки^[932]. Для озабоченности были все основания, поскольку на южной границе республики с Узбекистаном в августе 1930 г. возникли точно такие же проблемы. Казахский погранпост остановил там перекупщиков, пытавшихся угнать в соседнюю республику большую отару овец. Дело дошло до перестрелки, в которой приняли участие узбекские милиционеры — но на стороне «спекулянтов». Когда животных, чьи клейма бесспорно свидетельствовали об их принадлежности Казахстану, спустя несколько дней выставили на продажу на базаре, узбекская милиция пальцем не пошевелила, так как не получила соответствующих указаний. Руководство в Алма-Ате серьёзно отнеслось к случившемуся, направив гневные телеграммы в Средазбюро и узбекскому руководству. Однако ощутимых результатов они не дали^[933]. Возможно, это не в последнюю очередь объяснялось тем, что с казахской стороны тоже вовсю действовали отряды, без зазрения совести конфискующие скот. Официально им поставили задачу пресечь угон скота в Узбекистан, но «политически неграмотные» и «плохо информированные» бойцы заодно обирали колхозников, которые не имели ни малейшего намерения покидать Казахстан, и хозяйничали на узбекской территории. Узбекские органы совершенно справедливо не принимали за чистую монету заверения казахов, будто это орудуют «обычные бандиты»^[934].

Казахи высылали не только вооружённые отряды, но и агитаторов, которым надлежало убеждать беженцев вернуться в родные края. Нередко этих посланцев встречали ружейным огнём и прогоняли, причём соединёнными силами беженцев и местного начальства. Такое сотрудничество имело место, например, в Тамдинском районе Каракалпакии, где в ауле № 6 находилось множество откочевников из разных районов Казахстана. Отряд ОГПУ, который прибыл в аул, чтобы положить конец «беззаконию», наткнулся на вооружённое сопротивление, организованное местными партсекретарём и председателем совета. В соседнем ауле № 8 даже районный уполномоченный по заготовкам возглавил группу из 20 чел., которая совершала налёты на чекистов и на их линии снабжения^[935]. Союзы между «милиционерами» и «скотокрадами» свидетельствуют о том, насколько тесно переплетались «государство» и «общество» на местном уровне. Вместе с тем о сплочённости и солидарности между отдельными республиками и регионами говорить особо не приходилось. В их взаимоотношениях, как в зеркале, отражались глубокое недоверие и нестабильность, царившие в степи.

Чем дольше казахские беженцы мыкались в среднеазиатских республиках, тем тяжелее становилось их положение. Усиливались трения между ними и местным населением. В районе узбекского города Камир, к примеру, происходило следующее: «Узбеки, человек 10–20, били палками казахов, работающих в кишлаках (местность для зимовки), немало казахов, будучи выведены из терпения подобными поступками со стороны узбеков, перекочёвывают из кишлака в кишлак. Некоторым казахам, работающим в кишлаках, отказали в работе и оскорбляют их, что казахи ели человеческое мясо»^[936]. В местные сети и колхозы казахов обычно не принимали. К тому же, будучи кочевниками, они постоянно вступали в конкуренцию с другими группировками, ревниво охранявшими от чужаков свои исконные пастбища и водные источники. Беженцы теряли собственные стада: либо у них отбирали скот, либо им самим приходилось продавать его на базаре, чтобы выжить. Но к обедневшим казахам у государственных органов пропадал всякий интерес. Их привлекало только имущество беженцев. Надеяться на помощь от советов или партийных организация маргинализированные пришельцы не могли. Узбекские власти нисколько не беспокоятся о том, что происходит с беженцами в городах и районах, говорилось в одном письме Голощёкину^[937].

В качестве нищих казахи моментально превращались в обузу для среднеазиатских республик. Их нужно было обеспечивать продовольствием, жильём и работой. Но такая солидарность стоила дорого и ставила перед советским аппаратом большие организационные проблемы. Помощь неимущим казахам оттягивала ресурсы, зачастую уже предназначенные на другие цели. Поэтому функционеры всех административных звеньев — от республиканского руководства до местных советов — имели веские причины для желания отделаться от обнищавших беженцев. По сути, в отношении этих людей администрация придерживалась двоякой стратегии: игнорирования либо изгнания. Пока казахи вели себя тихо и жили в полупустыне вдали от «культурных районов», они могли надеяться избежать внимания со стороны властей. Но, как только непрошеные гости оказывались на виду, нападая на сёла и колхозы или перекочёвывая ближе к населённым местам, вступал в действие знакомый механизм: чекисты принимались выискивать среди кочевников баев и прочих «классовых врагов».

Дела сибирские

В Западной Сибири казахские беженцы тоже влачили нищенское существование. В этом регионе, куда бежали десятки тысяч человек из северных и восточных районов Казахстана, население и должностные лица относились к откочевникам гораздо хуже^[938]. В январе 1932 г. сводка ОГПУ подытоживала сложившееся положение: «Начиная с осени 1931 года наблюдается бегство казахов из Казахстана в смежные с Казахстаном районы Запсибкрая. За последнее время это бегство приняло массовый характер». В Баевском районе, писали чекисты, насчитывается до 1300 казахских беженцев, в Славгородском — до 10.000. «Прибежавшие казахи» живут в тесноте и грязи, способствующих появлению инфекционных заболеваний, многие ночуют на улицах. Они «не имеют никакого имущества, нигде не работают, и подавляющее большинство голодает». Среди них «широко развито нищенство, употребление в пищу мяса павших животных», конокрадство. Многие бросают детей на произвол судьбы, «имеются смертные случаи от истощения»^[939]. Учёный-аграрий Эндрю Кэрнс, посетивший Западно-Сибирский край в то время, видел в Славгороде нищих казахов, которые со всеми признаками крайнего отчаяния выпрашивали хлеб^[940]. Переполненные детские дома в сибирских городах были уже не в состоянии принимать сирот^[941]. Работники партийных и советских органов не справлялись с ситуацией. Заведующая женотделом при Ключевском райкоме описывала, как к ней то и дело приходят замёрзшие до полусмерти женщины, часто с мёртвыми детьми на руках: просят дать им хоть немного хлеба и пристроить ещё живых детей на государственное попечение. «Тов. Востротина, что делать с этими беспризорными детьми казахов?» — в отчаянии спрашивала она в конце письма^[942].

В сибирских сёлах на чужаков смотрели как на конкурентов, которые посягали на скудеющие ресурсы, требовали новых затрат и ставили под угрозу выживание здешнего крестьянства, не менее тяжко пострадавшего от кампании коллективизации^[943]. Впрочем, сибирские крестьяне питали неприязнь к казахам не только поэтому. Свою роль играли языковые и культурные барьеры (очень немногие казахи говорили по-русски), этнически обусловленные предубеждения, которые поведение голодающих казахов отнюдь не помогало развеять. Пришельцев с юга били и прогоняли. Сибиряки считали казахов людьми второго сорта, ни на что толком не годными и не стоящими заботы. Председатель колхоза «Трудовик» в Усть-Пристанском районе, понимая, к чему это ведёт, дал указание: «Ввиду разницы наций [казахам] в приёме в колхоз отказать»^[944].

Крестьяне главным образом боялись за свою скотину и припасы. Ничто не питало распространяющуюся все шире ненависть к казахам сильнее, чем приписываемое им скотокрадство. Число случаев кражи скота действительно резко выросло с притоком в Западную Сибирь беженцев от голода — в некоторых районах более чем на 1200%^[945].

Обороняясь от опасных чужаков, крестьяне находили союзников в местных советских учреждениях. Районные и сельские партработники при полном одобрении и деятельной помощи крестьян объявили казахам войну. «Казахам террор, — приказал, например, секретарь Исилькульского райкома начальнику районной милиции, — они нас кражами одолели. Если дать поблажку, никогда от этого не избавимся». Другой функционер вторил ему: «Киргизы это такая сволочь, что почти все они преступники и способны только на преступления»^[946]. В органы юстиции хлынули заявления от крестьян с требованием запретить всем казахам находиться на улице после заката солнца, а ещё лучше — выселить их из района. В обоснование своих требований заявители ссылались на огромный рост преступности в их сёлах. Кругом ходили многочисленные слухи и рассказы о нападениях, изнасилованиях и других преступлениях, якобы совершённых казахами против русских. В окрестностях Барнаула подобные слухи получили столь широкое распространение, что прокуратура сочла необходимым выступить в местной прессе с указанием на отсутствие для них всяких оснований^[947].

Сторонние наблюдатели были шокированы, видя, как обращаются с казахами. На шахтах Ленинска в Западной Сибири множество беженцев работало в тяжелейших условиях за мизерную плату, рассказывал некий М.А. Калнин в письме Калинину. По всему городу бродят казахи, прося подаяния, однако местные власти не обращают никакого внимания на «это ненормальное, позорное в наших условиях явление»^[948]. Дальнейшая судьба письма Калнина — красноречивый пример широко распространённого в советском аппарате пренебрежения к «лишним» людям. Правда, какой-то мелкий работник ВЦИК направил в Западно-Сибирский край запрос о том, как обстоит дело с описанными Калниным «явлениями», но, когда через пару месяцев в Москву пришёл ответ: «Запсибкрайисполком сообщает, что по улучшению быта казахов со стороны краевых и районных организаций меры приняты»^[949], — чиновники благополучно поставили галочку и сдали дело в архив.

Реакция местного населения волновала функционеров гораздо больше. Когда, например, ОГПУ в справке о ситуации с голодом в разных регионах СССР сообщало, что «на политнастроения колхозников отрицательно влияют беженцы из Казахстана в ЗСК»^[950], это было досадно. Ещё сильнее тревожились партийцы, слыша неудобные вопросы от собственной подрастающей смены. Курсанты лётного училища в Оренбурге, к примеру, не могли понять, почему так сложно разобраться с голодающими на улицах города: «Ежели эти националы принадлежат к баям, то их следует куда-то выселить, ежели это наши люди — бедняки, середняки, то необходимо принять меры против того бедствия, в котором они оказались»^[951]. Своими наивными замечаниями молодые лётчики сыпали соль на рану. Обращение советского государства с беженцами шло вразрез с им же самим установленными категориями и ценностями, особенно на местах.

Представители государства и партии делали для беженцев мало, милиция порой игнорировала даже открытые нападения на них. В западносибирском городе Кемерово группу казахских рабочих, подвергшихся избиению, в ближайшем отделении милиции, куда те обратились за помощью, встретили холодно: «Приведите виновников сюда, а то мы не знаем, о ком идёт речь»^[952]. А уполномоченный казахского Совнаркома в Средне-Волжском крае Молдагалиев отмечал: «Из-за исключительно бездушно-формального отношения районных работников к нуждам не трудоустроенных казахов многие откочевники-казахи находятся в весьма трудных условиях, главным образом переживают острую нужду в продовольственном хлебе и жилищах… В гор. Оренбурге неустроенные казахи голодают, многие из них опухли, есть случаи смерти от голода, классовые враги часто избивают голодных казахов, имеется случай [когда] двух застрелили, а при таком положении председатель горсовета тов. [нрзб.] упорно отказывается от трудоустройства казахов-откочевников и оказания какой-либо помощи»^[953]. Местные власти вынуждены были признать, что избавиться от тысяч казахов им не по силам. В настоящий момент, докладывал председатель Оренбургского горсовета в ноябре 1932 г., в Оренбурге зарегистрированы 3 тыс. чел., уже высланные в Казахстан и опять вернувшиеся, что говорит о бесплодности подобных усилий^[954].

Реальные шансы на работу и какое-то пропитание имели только трудоспособные мужчины. Их нанимали на «великие стройки социализма», на лесоповал и сибирские шахты, нередко маня перспективой заработать достаточно и для себя, и для своих семей. Но зачастую обещания оказывались ложными. У ослабевших от голода людей не оставалось сил, чтобы выполнять нормы выработки, они не обладали необходимыми специальными знаниями. Кроме того, языковой барьер затруднял общение между рабочими и бригадирами. Задавленные требованиями плана директора заводов и совхозов видели в казахах обузу, от которой охотно избавлялись при первой же возможности. То и дело завербованным в Казахстане рабочим, когда они после месячных скитаний прибывали к предполагаемому месту назначения, вообще давали от ворот поворот или использовали их на сезонных работах. В последнем случае зимой они всё равно теряли рабочие места. Предоставленные самим себе, они пытались как-то продержаться в суровую пору в собственноручно вырытых землянках, без достаточного запаса еды, но выжить в таких условиях удавалось очень и очень немногим^[955]. Зарплата и, главное, продовольственные пайки зависели от индивидуальной производительности, а казахи нередко поступали на работу уже ослабленными и непригодными к тяжёлому физическому труду. Они попадали в порочный круг, из которого не было выхода: чем слабее они становились, тем больше утрачивали способность выполнять норму и тем меньше пайки получали^[956].

Один из этих вынужденных трудовых мигрантов, казах Умургалий Аукеев, в заявлении в ЦК описал тяжёлое положение, в котором находились он и его товарищи по несчастью: «В Сибири в городах Барнауле, Бийске, Рубцовске казахи очень много ищут работы, кому найдётся, кому нет. В Бийске есть сахарный завод, отдел кадров этого завода откровенно сказал: «казахов на работу не принимаем», русских принимают, казахов гоняют. Некоторые предприятия принимают одиночек, семейных не принимают, поэтому рабочий-казах радуется, если у него умирает семья. Благодаря этим условиям жизни многие казахи убегают от своих семей, оставляя их без ничего и не жалея их»^[957].

Летом 1932 г. ситуация настолько обострилась, что западносибирские партийные руководители уже не могли закрывать глаза на угрозу межнациональной напряжённости для безопасности края. В ряде газетных статей именитые авторы указывали на опасность «великорусского шовинизма»^[958]. Р.И. Эйхе, первый секретарь Западно-Сибирского крайкома, потребовал от коммунистов покончить с ущемлением казахов и строже соблюдать принципы советской национальной политики^[959]. Для таких призывов имелись все основания. Не только тревожные известия из городов и сёл вызвали вмешательство Эйхе: из Москвы тоже сыпались все более нетерпеливые запросы по поводу волнений в крае. Определённая ирония заключается в том, что именно партийное руководство Казахстана неоднократно пеняло Эйхе на несправедливое обращение со «своими» гражданами, «временно» пребывающими в Западной Сибири^[960].

Затем дело дошло и до публичного осуждения уличённых в «великорусском шовинизме» на показательных процессах и собраниях. Судьи и ораторы бичевали участившиеся нападения на представителей казахского меньшинства, тем более когда целые сёла и совхозы грозили выйти из-под контроля, потому что десятки людей набрасывались друг на друга по ничтожному поводу. В Кемерово суд приговорил к большим срокам заключения двух мужчин и одну женщину, сыгравших ведущую роль в беспорядках в совхозе «Ударник» в августе 1933 г.^[961] Но всё же такие процессы оставались исключением и мало помогали разрядить обстановку. Расследование нападений русских на казахов чрезвычайно затягивалось, особенно если речь шла о членах партии или должностных лицах, ополчившихся на последних без видимых причин. Ответственные товарищи в Любинском районе месяцами перекладывали со стола на стол изобличающие материалы на трёх совхозных руководителей, обвиняемых в том, что они без всяких оснований арестовали и жестоко истязали нескольких казахов. Хотя прибывающие извне уполномоченные неоднократно напоминали о срочности дела и требовали наказания виновных, понадобилось энергичное вмешательство посланца краевой прокуратуры, чтобы наконец был устроен показательный процесс и виновные получили приговор ко многим годам заключения^[962].

В ноябре 1933 г. сотрудник аппарата партийного руководства Западно-Сибирского края подытожил предпринятые ранее усилия. Выводы у него получились не слишком лестные: советские органы не ведут работу среди казахов, последние живут в убогих жилищах, с ними плохо обходятся, их детей бьют в школах, а огромное число письменных жалоб на такие условия находится в резком противоречии с медленными темпами их рассмотрения. Хуже всего, однако, постоянный рост «шовинизма» среди рабочих, крестьян и служащих. И вряд ли тут что-нибудь изменится, поскольку эти проблемы никого не интересуют, а в соответствующих органах и учреждениях сидят неквалифицированные работники — даже в отделе по делам национальностей при крайкоме всего один товарищ владеет казахским^[963].

Беженцы, и не только в Западной Сибири, оказывались меж двух огней. Вернуться на родину, разорённую голодом и гражданской войной, большинство не могло и не хотело. Но и на новом месте их ждали большие невзгоды. Сельское и районное начальство не чувствовало за них ответственности. Население относилось к ним враждебно. Многие беженцы от голода выпали из структур обеспечения советского общества. Они были вынуждены пытаться выжить на его обочине — как часть «тёмной массы», которая придавала советским городам тех лет их бедный и жалкий облик^[964].

Голод — катастрофа и новый порядок

В 1930–1934 гг. погибла как минимум четверть населения Казахстана. Свыше 1.5 млн чел. умерли от голода или болезней. Массовые смерти начались, когда из аулов были вывезены все продовольственные запасы, а у кочевников отобран скот. Всюду царила одна и та же картина нищеты: истощённые дети на железнодорожных станциях, непогребённые трупы вдоль дорог, кровавые драки за крошку хлеба, разрушенные семьи, людоедство.

Люди голодали по всему Советскому Союзу. Помимо Казахстана тяжелее всего пострадали Украина, Северный Кавказ и Поволжье^[965]. Сталинское руководство всегда имело точную информацию о положении дел и пыталось управлять процессом. С ранней осени 1932 г. оно, наряду с некоторым смягчением планов заготовок, реагировало на обострение ситуации посредством постановлений Политбюро, программ помощи, кадровых перестановок, широкомасштабных перемещений населения и принудительных мер. В среднесрочной перспективе большевики тем самым добились в основном одного — превращения и без того тяжкого бедствия в роковую катастрофу. Казахское общество распалось^[966].

Кризис достиг пика после принятия мер по выходу из него, поскольку все попытки спасения со стороны большевиков имели целью главным образом не помощь голодающему населению, а поддержку слабеющей экономики и сохранение социального контроля. Эти проблемы волновали «рабоче-крестьянское государство» в первую очередь. Выполнение планов по заготовкам, как и прежде, пользовалось приоритетом и служило единственным мерилом успехов или неудач ответственных работников и государственных служащих^[967]. Снабжение голодающих (особенно если для этого требовалось поделиться резервами, уже предназначенными на другие цели) далеко ему уступало.

Правда, нищета миллионов смущала некоторых большевиков. Но они соглашались на эту жертву. С их точки зрения, в эрозии социального скрывался определённый шанс. Она готовила почву для системы зависимости и вынужденной субординации. Люди больше не могли избегать институтов и структур советского государства. Кооперация становилась вопросом жизни и смерти. В этом смысле голод советизировал казахское общество, в равной мере служа условием и инструментом реализации большевистской власти в степи.

Размеры катастрофы

Голод начался не внезапно и не во всех районах Казахстана одновременно^[968]. Уже зимой 1929–1930 гг. государственные органы зафиксировали значительный рост числа случаев «истощения» и недоедания. К тому времени относятся и первые случаи смерти от голода. Вначале голод затронул в основном два региона: аграрные северные районы Казахстана, первыми подвергшиеся сплошной коллективизации, откуда хлеб можно было вывозить без особых проблем, и запад республики, где население, включая адаевцев, зависело от хлебной торговли на рынках. В 1929 г. хлеба на западе стало не достать^[969].

В начале 1930 г. посыпались плохие новости из северного Казахстана. В частности, в Павлодарском округе положение резко ухудшилось за несколько недель. В феврале ответственные товарищи забили тревогу. Они уверяли, что не поддаются панике, но бюро окружкома считает своим партийным долгом сигнализировать о реальной опасности провала всей политики партии в округе. Рассказывали о сёлах, где остались одни женщины, потому что все мужчины отправились на поиски работы и пропитания, и о столь сильном сокращении посевных площадей, что продовольственное снабжение обеспечивается лишь благодаря закупке хлеба в Сибири^[970]. Похожие сообщения приходили и из других мест. В июне 1930 г., по прикидкам властей, в северных районах Казахстана голодали и настоятельно нуждались в продовольствии свыше 100 тыс. чел., только в Актюбинском округе — больше 40 тыс. В это число входили отнюдь не одни казахи, горькую нужду терпели и русские, и немецкие крестьяне.

В административные центры беспрерывно шли ходоки из сёл и аулов с просьбами о хлебе. Отчаявшиеся женщины осаждали функционеров. Кое-где просители, сбиваясь в разъярённые толпы, пробовали брать штурмом склады и амбары. Довольно часто они обнаруживали при этом, что «их» хлеб уже вывезен из района^[971]. В некоторых местах государственные учреждения перед лицом «крайне решительно настроенных» голодающих прекращали работу^[972]. В Алма-Ате сложилось впечатление, будто местные органы управления «бомбардируют» её телеграммами о крупных продовольственных проблемах. Руководство реагировало с раздражением, требуя, чтобы товарищи изыскивали собственные резервы и проявляли инициативу^[973]. В первые месяцы кризиса Алма-Ата ещё старалась представить происходящее как отдельные случаи, прямо друг с другом не связанные. И предпринимались столь же отдельные попытки оказывать хотя бы минимальную помощь тем или иным группам^[974]. Местные власти хорошо знали, где больше всего не хватает еды и сколько нужно хлеба, чтобы прокормить население.

Уже к этому моменту, летом 1930 г., наметилась тенденция, которая принесла печальные плоды в дальнейшие месяцы и годы: в неразберихе полномочий и обязанностей разнообразных ведомств тонули не только запросы из районов, но и указания из центра. На бумаге голодающим оказывалась помощь. Однако подобные решения оставались без последствий, если соответствующие организации не располагали необходимыми ресурсами либо уже запланировали пустить их на другое. Например, казахский филиал «Союзхлеба» летом 1930 г. получил задание выделить 30 тыс. пудов хлеба для помощи населению в Петропавловском округе. Распоряжение поступило в отчаянной ситуации: местные власти уже начали снимать со снабжения целые группы населения. Центральная контора филиала подтвердила задание и велела окружной конторе выдать хлеб, хотя было известно, что склады на месте пусты. На все более настойчивые запросы из округа центральная контора отвечала, что меры принимаются, а сама, в свою очередь, донимала петропавловское отделение. «Таким образом, — резюмируется в одной докладной, — вместо реального разрешения вопроса получается одна только телеграфная чехарда»^[975].

Большевистских руководителей занимало другое: выполнение планов по хлебо- и скотозаготовкам, трудности коллективизации, идущее через пень-колоду оседание, вооружённые столкновения и массовые откочёвки. Не замечая надвигающейся катастрофы, они попали в ловушку динамики, которой сами положили начало. Сначала ещё казалось, что всё обойдётся. Хотя все экономические показатели резко упали, урожай 1930 г. обеспечил выживание большинству степняков. Однако в 1931 г. проблемы возникли вновь и в обострённой форме. Этот год, вопреки ожиданиям, из-за плохой погоды выдался неурожайным^[976]. Смертельная угроза нависла в первую очередь над недавно переведёнными на оседлость казахами. Только что распаханные поля, к которым их привязали, ничего или почти ничего им не принесли. Они не располагали сколько-нибудь существенными ресурсами на чёрный день и не знали «крестьянских» способов перебиться в тяжёлые времена. Позже Исаев заявил, что попытка простым росчерком пера превратить кочевые районы с их сухими степными почвами в аграрные — одна из важнейших причин катастрофы^[977]. Скотоводы всюду обнаруживали, что раздобыть хлеб теперь почти невозможно, однако планы по заготовкам никто не отменял. Кочевники стали забивать свой скот. Таким образом, они за короткое время в значительной мере «проели» основу собственного существования. Остальное довершили заготовительные кампании и колхозы: крайком пропагандировал «полное обобществление» скота, животных сгоняли в громадные стада — и обрекали на голодную смерть из-за нехватки кормов^[978]. Летом и ранней осенью начались массовые откочёвки новых «оседлых» поселенцев.

Даже в аграрных районах с преобладанием европейского населения кадровые работники занервничали. «Семян в колхозах… нет ни фунта… Хлебозаготовку скоро вывезут. Чем же сеять?» — вопрошал в письме агроном из Убаганского района. Отчаявшийся специалист заканчивал своё послание словами: «Я Вам и написал это письмо, надеясь, что колхозная система и советская власть не настолько же слабы и невнимательны, что… не допустят такой бесхозяйственности, чтобы превратить в пустующую безлюдную ковыльную степь один из самых товарных своих участков»^[979].

В 1932 г. наступил окончательный крах. Сельское хозяйство агонизировало, последние резервы были съедены, урожай получился ещё хуже, чем в предыдущем году, а большевики продолжали забирать из регионов хлеб и скот^[980]. Беда пришла практически во все уголки Казахстана. Везде люди бежали от угрозы голодной смерти. Степные области центрального Казахстана почти совершенно обезлюдели. Из Жана-Аркинского района уже в декабре 1932 г. сбежало больше половины населения^[981]. В Тургайском районе ещё проживало не более 5 тыс. семей^[982]. А в январском докладе 1933 г. из Чубартауского района говорилось: «По последним данным, в районе осталось около 1500 хозяйств с количеством до 7000 человек, причём в связи с обострением продзатруднений откочевочное движение усиливается. За отсутствием в районе хлебных фондов принимаемые райорганизациями меры к прекращению откочёвок положительных результатов не имеют. Имевшийся семенной фонд, несмотря на запрещение облисполкома, райорганизациями израсходован на продовольствие ещё в ноябре–декабре, и на январь никаких продфондов в районе нет»^[983]. Куда подались жители Чубартауского района, никто сказать не мог.

И без того плохое сообщение между административными центрами и периферией во многих местах полностью нарушилось. Особенно зимой, когда свирепствовали снежные бураны, целые районы месяцами были отрезаны от внешнего мира^[984]. Центральные органы управления имели весьма смутное представление о том, что творится в глубинке^[985]. Число умерших часто не поддавалось даже приблизительному подсчёту. Статистика велась чрезвычайно обрывочно и избирательно^[986]. Цифры в официальных бумагах ни в малейшей степени не проясняли запутанную общую картину, но своей мнимой точностью создавали впечатление, будто катастрофа вполне преодолима. Так, одна сводка ОГПУ гласила, что во всём Казахстане с декабря 1931 г. по октябрь 1932 г. от последствий голода и связанных с ним болезней умерло в общей сложности «14.459» чел.^[987] Достоверные данные вряд ли можно установить хотя бы задним числом, поскольку мёртвых часто не регистрировали, число беженцев, которые так и не вернулись, точно не известно и, наконец, любые демографические расчёты грешат большими допусками ввиду ненадёжности их важнейшей основы — результатов переписей населения 1926 и 1937 гг. По этой причине трудно определить и долю отдельных этнических групп в общей массе жертв голода (около 1.5 млн чел.). Очевидно одно: казахи, как по сравнению с другими проживающими в Казахстане национальностями, так и в абсолютном исчислении, находятся среди них в большинстве со значительным отрывом^[988]. Впрочем, опираясь только на абстрактную статистику, нельзя оценить настоящие размеры катастрофы. Гораздо лучше их отражают многочисленные доклады из районов, ясно показывающие, что государственным органам и ведомствам справиться с ситуацией оказалось не по силам.

«Живые скелеты» — голод и социальная дезинтеграция

О массовом голоде часто пишут как о времени беспорядка, когда наступает «хаос», общество распадается, население больше «не повинуется властям» и действует на свой страх и риск^[989]. Для голода в Казахстане также характерен процесс эрозии прежних принципов порядка. Солидарность и социальная сплочённость, слабея под перманентным натиском, в конце концов не выдержали. Развивая мысль Яна Филиппа Реемтсма, можно сказать: утратило смысл одно из самых существенных оснований человеческой социализации — доверие, то есть вера в то, что люди в основном питают по отношению друг к другу мирные намерения^[990].

Голод разрушал общество как в самих голодающих районах, так и за их пределами. Укрыться от катастрофы и её последствий не мог никто. «Одичали» собственно голодающие, но и других людей, их окружавших, неотвратимо затягивала динамика нарождающегося «голодного общества». Однако голод не привёл к полной «атомизации» общества, в чём то и дело винят подобные чрезвычайные ситуации^[991]. Он породил новые формы социального порядка, которые лишь частично совпадали со старыми социальными структурами.

Симптомы распада

Голодающие начали употреблять в пищу траву и прочую растительность. Они ели собак, кошек, птиц, мышей — всё, что можно было поймать в деревне или ауле. Разделывались и шли в котёл павшие коровы и лошади. Уже захороненная падаль выкапывалась из могильников^[992]. Но такие суррогаты помогали продержаться недолго. Потом не оставалось ничего иного, как покинуть родные места. Люди тянулись к более крупным населённым пунктам, железнодорожным станциям, совхозам и большим стройкам, поскольку, даже если для нуждающихся поступало какое-то продовольствие, оно зачастую не доходило до сёл и аулов ввиду отсутствия транспортных возможностей^[993].

Родившийся в 1928 г. казахский поэт Гафу Каирбеков вспоминал о своём детстве и сценах, которым стал свидетелем в Тургае: «Этот городок, районный центр, стоит на возвышенном месте. Под ним речка, все улицы круто спускаются к ней. Мы, ребятишки, бежим босиком к реке. А на улицах люди, много взрослых людей. Они идти не могут, ползут на четвереньках. Еле-еле, из последних сил… а некоторые уже недвижны, лежат на дороге как брёвна. Мы через них переступаем. Пока спустишься к реке, через несколько трупов надо перешагнуть. Там, у воды, забивают скот. К этой бойне и ползут голодные. Кто доберётся — пьёт кровь животных…»^[994]

В своём классическом труде «Масса и власть» Элиас Канетти указал на последствия постоянной угрозы насилия и голода для «беглых масс». Такие группы поначалу отличаются чрезвычайно сильной внутренней сплочённостью, которая обусловлена, с одной стороны, надеждой на спасение, а с другой — внешними угрозами. Люди кооперируются, объединённые общей целью и идущей за ними по пятам опасностью. Даже когда шансы на избавление постепенно тают, беглецы продолжают держаться вместе^[995]. Примерно о том же пишет и Вольфганг Софски: массовое бегство оказывает «уравнивающее воздействие», ибо «движение многих утверждает солидарность превыше индивидуального самосохранения»^[996]. Но чем тяжелее обстоятельства, тем слабее солидарность беженцев. И когда перед ними встают препятствия, она окончательно рушится. Люди впадают в панику и даже становятся врагами друг другу: «Под конец каждый бежит сам по себе»^[997]. Так случилось и с казахскими беженцами. Их сообщества распадались в скитаниях по степи, которые часто длились не один месяц. Многое свидетельствует о том, что дезинтеграционные процессы протекают быстрее там, где социальные связи слабо развиты и не выдерживают больших нагрузок^[998]. Сперва тяготы пути и преследования со стороны красных отрядов заставляли беженские колонны разделяться на мелкие группы. Позже, когда иссякали последние припасы, а надежды на помощь не оставалось, беженцы бросали самых беспомощных, слабых и больных — хотя вовсе не каждый даже на краю гибели делал исключительно то, что служило его собственному биологическому выживанию^[999]. Процесс распада зачастую останавливался, дойдя до уровня нуклеарной семьи. Её члены, как правило, и в тяжелейших условиях не расставались, пытаясь одолеть беду сообща^[1000]. Мухамет Шаяхметов, например, описывая степную одиссею своей семьи, подчёркивает, что лишь тесные узы между его матерью и её детьми помогли выжить им всем^[1001].

Чем дольше длился голод, тем сильнее увеличивалось число беспризорных детей. Во всех районах Казахстана их подбирали тысячами. В октябре 1932 г. в одних только 17 районах Восточно-Казахстанской области госорганы зарегистрировали более 12 тыс. сирот. Свыше 10 тыс. из них находились на «попечении» различных организаций^[1002]. В середине 1934 г. это число достигло более чем 60 тыс. чел.^[1003] Из-за огромной смертности в детских домах в 1932–1933 гг. (в некоторые месяцы умирало свыше 10% всех воспитанников^[1004]), а также ввиду того, что далеко не все сироты попадали на учёт, общая их численность в каждом случае была значительно выше. Одни теряли родителей и родственников вследствие их болезни или смерти. Других бросали.

Избавляться от детей требовала стратегия, направленная на выживание членов группы, способных к труду и воспроизводству, и сокращение числа «лишних» едоков^[1005]. Её логика воплощена в казахской пословице: «Умрёт у тебя верблюд — отстанешь от каравана, умрёт ребёнок — догонишь караван»^[1006]. Но всё же сознательно оставляли детей без всякой надежды на спасение довольно редко^[1007]. Большинство родителей, вынужденных расстаться с детьми, отчаянно пытались обеспечить своему потомству хотя бы теоретический шанс на жизнь. Многие надеялись, что детей возьмут к себе люди, находящиеся в лучшем положении. Они подбрасывали грудных младенцев к дверям советских учреждений или совали малышей в руки проезжим^[1008]. Кто-то не видел иной возможности, кроме как пожертвовать одними детьми ради других. Казахский литературовед Мекемтас Мырзахметов рассказал в начале 1990-х гг. о самом трагическом событии в своей жизни. Летом 1933 г. его мать перед лицом верной смерти решилась вместе с ним и его сестрой отправиться за помощью к родственникам. По дороге на них напали волки. Звери тоже оголодали, потому что в степи для них давно не осталось добычи. Положение было безвыходным. Погибли бы все, если бы мать не бросила одного из детей на съедение. Она оставила волкам дочь. Для сохранения рода, объясняла она позже, сын нужнее^[1009].

Государственные органы с ситуацией не справлялись. Уже в марте 1932 г. администрация города Семипалатинск увидела необходимость открыть три новых детских дома на 400 мест каждый, но средств на это не имела, а в 12 уже существующих учреждениях, переполненных сверх всякой меры, дети голодали^[1010]. Инспекции и ревизии казахских детских домов выявляли мрачную картину. Дети везде недоедали, многие страдали заразными болезнями, в помещениях царила грязь и отсутствовали самые элементарные предметы обстановки. Порой ослабевшие воспитанники сидели в собственных экскрементах^[1011]. В некоторых учреждениях работники разворовывали продукты и другое имущество, нисколько не заботясь о детях^[1012]. В городке Озёрск ответственные лица из 60 тыс. рублей, выделенных на детский дом, использовали по назначению всего 4 тыс. Остальные деньги, несмотря на все усилия следствия, так и не были найдены^[1013]. В Павлодаре представители власти свозили всех подобранных в городе детей в пустующий дом и держали там в чудовищных условиях: «Не распространяясь подробно об умирающих и о трупах, найденных во дворе перед домом, в сенях и в самом доме, скажем в общих чертах, что дети, помещённые в этом «приюте»… получают лишь раз в день небольшое количество каши или супа с крошечным куском хлеба, валяются на полу и на печке в грязи и вони, в абсолютной темноте, ходят под себя, плачут, а некоторые уже не в силах плакать, только стонут или хрипят»^[1014]. Если куда-нибудь поступала какая-то продовольственная помощь, она чаще всего оказывалась недостаточной или малопригодной для детей. В ряде детских домов воспитанникам любого возраста неделями не давали ничего кроме немолотой ржи, потребление которой приводило к кишечным заболеваниям и уровню смертности свыше 80%^[1015].

В некоторых местах власти начали отправлять детей и подростков в деревню, в так называемые детские коммуны. Эти коммуны превращались для их обитателей в смертельную ловушку. В июле 1932 г. инспекторы посетили одну из них — в селе Стеклянском, километрах в двадцати от Семипалатинска, — и перед ними предстало ужасное зрелище. В нескольких полуразвалившихся домах, принадлежавших раньше выселенным «кулакам», жили около 500 детей — из 1200, которые были тут пару недель назад. За истёкшее время остальные умерли или сбежали куда глаза глядят. Все оставшиеся страдали от недоедания, многие — от заболеваний желудочно-кишечного тракта. По мнению единственного здешнего фельдшера, большинство не имело шансов выжить. Помещения тонули в грязи, продукты завозились от случая к случаю. Присутствующий на месте персонал инспекторы сочли профнепригодным, прочие сотрудники находились в Семипалатинске, оставив детей на произвол судьбы^[1016].

С точки зрения руководящих товарищей, беспризорные дети-сироты представляли досадную проблему, которую они то и дело энергично призывали устранить. Ответственных работников, которые явно ничего в этом отношении не делали, регулярно ругали. В ноябре 1933 г. секретарь Яны-Курганского райкома на одном совещании жаловался, что в его районе 400 бездомных детей, которые должны содержаться на средства области, а он до сих пор не получил «ни копейки». Поэтому и ещё потому, что предназначенное для них продовольствие «воруют», «смертность этих детей» остаётся высокой^[1017]. Но в иерархически организованной системе продовольственного снабжения голодающие сироты стояли на самой нижней ступени^[1018]. Будучи в большинстве своём не в состоянии работать, они не могли надеяться на доступ к дефицитным ресурсам. К тому же предназначенные для детских домов фонды с лёгкостью присваивались или пускались на другие цели, так как малолетние воспитанники редко подавали жалобы и опасность разоблачения в данном случае была невелика. Дети и подростки толпами сбегали из детдомов, в которые их засовывали. Они сбивались в преступные банды, сообща охотившиеся за едой. Одиночке такие группы давали опору и определённую защиту^[1019].

Исчерпав все резервы, некоторые голодающие преступали последние табу и начинали есть человечье мясо. Известия о подобных случаях быстро разлетались среди населения, повергая людей в ужас. Рассказывали, будто на базарах порой под видом обычного мяса продаётся человечина и особая опасность грозит детям, поскольку их легче поймать и мясо у них нежнее, чем у взрослых^[1020]. Такое действительно не раз бывало^[1021]. При этом дети по большей части становились жертвами не чужих людей, а своих же родных и знакомых. Иногда даже родители ели части тел собственных умерших детей^[1022].

В некоторых местах возникали банды из дошедших до предела отчаяния голодающих, которые нападали на других людей, чтобы убить их и съесть. В разгар голода в ряде районов эти группы стали настолько опасны, что даже многое повидавшие руководители ездили туда в командировки со страхом^[1023]. Мансур Гатауллин рассказал об увиденном в одном колхозе близ Караганды в июле 1932 г.: «Выхожу из машины — никого и ничего вокруг, только длинная база для скота стоит. Открываю дверь, а там трупы. Всё огромное помещение — в штабелях трупов… Я вышел обратно. А на улице крики. Безумные растрёпанные женщины с ножами набросились на шофёра, пытаются его зарезать. Я выстрелил в воздух, они разбежались. Пригляделся, а неподалёку казан стоит на огне. Варится что-то. Приоткрыл крышку — а там, в булькающей воде, то ножка мелькнёт, то ручка, то детская пятка…»^[1024]

Особенно зимой 1932–1933 гг. ОГПУ отмечало множество случаев, когда людей заманивали в ловушку, убивали, разделывали и поедали, например: «В ночь на 4 марта неизвестная казашка с двумя детьми 6 и 8 лет, проходя через аул Карамуны, Т[алды]-Курганский район, попросилась переночевать в доме Тойгамбаева, последний ночью с группой в 6 человек эту женщину и детей зарезали, сердце и лёгкие ночью были сварены и съедены, а остальное мясо спрятано. […] В зимовке, 18 км от ст. Гуляевки, был обнаружен труп мужчины, мягкие части тела были отрезаны. По дороге было обнаружено 10 трупов взрослых и 5 детских, на некоторых из них видны следы убийства, мясо срезано (с взрослых трупов)»^[1025].

Людоеды угрожают сплочённости сообществ, поскольку попирают одну из фундаментальных заповедей человеческого общежития, гласящую, что люди не едят друг друга^[1026]. Поэтому в случае поимки им нечего рассчитывать на снисхождение. Вся ненависть и тревога оказавшегося под угрозой сообщества обрушивается на них. Их безжалостно преследуют и убивают^[1027]. Жители села Сартума, обнаружив, что среди них живут люди, которые едят части трупов и убивают детей, заперли их в холодную землянку и заложили двери, чтобы уморить их голодом. Когда пленников через некоторое время обнаружили, один уже скончался, остальные лежали при смерти^[1028].

Раскрывая подобные случаи, милиция и ОГПУ всегда подробно протоколировали, в каком состоянии найдены трупы. Они тщательно описывали скальпированные головы, вырезанные почки, сердце и печень, валяющиеся кругом конечности, котлы, где плавали части тел^[1029]. Материалы с обилием деталей каннибализма не только документировали девиантное человеческое поведение, они служили также для рационализации зверских преступлений, ведь преступники обычно рассматривались как патологические личности. Человек должен быть болен, чтобы сделать такое. Лишь в отдельных случаях власти говорили, что это «классовые враги» и «кулаки» подстрекают других к людоедству^[1030].

В феврале 1933 г. Ураз Исаев получил письмо из Кармакчинского района, расположенного на восточном берегу Аральского моря. Руководящий советский работник писал об ужасном положении в районе: «Голодная смертность приняла массовый характер. Вот факты: 15-го [февраля] я лично дал распоряжение начальнику милиции объехать окрестности города, и он обнаружил 30 трупов. 16-го им же было обнаружено 11 трупов. В райцентре около 200 человек опухших каждый день осаждают меня, просят хлеба (а вообще нуждающихся ещё больше). Предрика только что приехал из колхозов, он рассказывал, что дорога в райцентр усеяна трупами… Районные работники передают, что нет колхоза, где нет смертных случаев и опухания… Уполномоченные, которые были в районе, лошадь, на которой они ездили, берут ночевать в комнату, а днём ставят часового у лошади, т.к. были случаи, когда прямо днём вонзали нож в горло или живот лошади в надежде, [что] кое-что ему достанется от мяса или крови»^[1031].

Степь теперь превратилась в гигантскую зону смерти^[1032]. Во многих местах власти не могли ни кормить живых, ни хоть как-то хоронить мёртвых. Никто не давал себе труда рыть могилы, трупы складывали в придорожные канавы и ямы^[1033]. Зачастую только приезд уполномоченного со стороны заставлял вспомнить элементарные правила обращения с мертвецами. У местного населения и местных функционеров не было сил заботиться о телах умерших. Как правило, проблема разрешалась лишь в тех случаях, когда людям платили за сбор и погребение мёртвых хлебом и крупой — «сдельно»^[1034].

Мёртвые наглядно показывали ещё живым, что их ждёт. Но вместе с тем трупы явно уже никого не пугали. «Проезжая в Семипалатинск, я видел, как на вокзале буквально подмели умерших от голода 2-х казахов, причём это никого не удивило», — делился первыми впечатлениями только что прибывший в Казахстан функционер летом 1932 г.^[1035] В более или менее крупных населённых пунктах непогребённые мертвецы стали обычной деталью уличного пейзажа. В степи дело и вовсе обстояло просто. Пути сообщения между селениями были усеяны телами умерших от голода. Особенно жуткое зрелище представляли собой вымершие «посёлки-гиганты» — стройные ряды из сотен заброшенных юрт, где лежали одни мертвецы^[1036]. «На всей территории» Чубартауского района, докладывал уполномоченный в сентябре 1933 г., лежат незахороненные тела. В радиусе километра вокруг колхоза его люди нашли больше двадцати трупов. В юртах аула № 10 никто больше не живёт, там помимо трупов обнаружены отдельные человеческие кости — по-видимому, объедки. Население рассказывает и о других подобных лагерях смерти. Это проливает свет на то обстоятельство, что не только тело убитого председателя районной контрольной комиссии неделями оставалось в степи непогребённым, но и рядом со зданием ОГПУ валяются мёртвые тела и даже отдельные черепа, на которые никто не обращает внимания^[1037]. Один совхозный директор, когда с ним заговорили о найденных на территории его совхоза частях трупов и черепе, отрубил: «Знаешь, я так занят, прямо по горло, что не до этого было»^[1038].

За исключением весьма немногих мест, упорядоченной жизни практически настал конец. Сельскохозяйственное производство развалилось, потому что для работы в поле не хватало людей: «Есть колхозы, где нет ни одного человека, могущего ходить на ногах»^[1039]. Поголовье скота, уже сильно сократившееся, таяло все быстрее. В степи ещё способны были существовать только небольшие группы, которые промышляли воровством и разбоем и ничего не боялись^[1040]. А там, где не осталось ни одной живой души, хозяевами степи вновь стали волки и другие хищные звери. Готовые на всё «бандиты» и хищники представляли смертельную опасность для любого путника за пределами сёл и колхозов^[1041].

Лица голода

Голод разительно воздействует на человека. Он не метит свою жертву сразу, её фигура, лицо и не в последнюю очередь характер меняются через некоторое время. Голодная смерть не приходит неожиданно и внезапно, она предупреждает о своём приближении в течение дней, недель, а порой и месяцев. На основании множества различных примеров длительного голодания людей известно, как влияет на организм перманентная нехватка еды^[1042]. Человек худеет, выглядит измождённым и под конец напоминает скелет. Его кожа обесцвечивается и теряет эластичность, мышцы атрофируются, вследствие чего он начинает горбиться. Голодающий часто апатичен и равнодушен к окружающему миру^[1043]. Круг его интересов сужается, и в итоге он может думать только о еде. Голод вытесняет все прочие ощущения^[1044], толкая людей на самые крайние отклонения от их «нормального» поведения^[1045].

Лица голодающих в первую очередь вызывают ужас и отвращение у тех, кто с ними сталкивается. С этих лиц смотрит сама смерть. Со стороны может показаться, будто с радикальным изменением черт лица связана также утрата личности, индивидуальности. Джорджо Агамбен, говоря о тех, кого называли мусульманами^[1046] в немецких концлагерях^[1047], попытался объяснить, почему люди, отмеченные голодом, внушают такой страх. По его мнению, на их лица глядят, как в зеркало: «Каждый видит в нём собственный угасающий облик». Внешность голодающего олицетворяет «порог между человеком и нечеловеком»^[1048].

Сохранившиеся описания голодающих казахов иллюстрируют это пограничное состояние между жизнью и смертью. Перед Мухаметом Шаяхметовым предстали «не люди, а ходячие скелеты» с «ввалившимися, пугающе безжизненными глазами», являвшие собой «ужасное зрелище»^[1049]. Камил Икрамов, сын первого секретаря ЦК КП Узбекистана Акмаля Икрамова, из окна отцовского персонального вагона увидел на станции Казалинск «скелеты, живые скелеты с маленькими детскими скелетами на руках»^[1050]. Некоторые партийные деятели рассказывали, что при виде полумёртвых от голода детей у них затряслись руки и потом они долгое время не могли спать ночами^[1051]. Каждый раз при этом речь шла о первой встрече с голодающими и первом знакомстве с последствиями крайнего истощения. Зрелище голодных детей, нищих побирушек, умирающих, которые лежали на улицах, рылись в отбросах и дрались за крошки хлеба, особенно потрясало наблюдателей со стороны^[1052]. Доходящая порой до абсурда картина соседства обычного советского быта с человеческой трагедией вызывала у них возмущение. Заезжий контролёр явно был вне себя, когда докладывал Сталину и Молотову о том, как в Талды-Курганском районе в одном ларьке «3 молодца стояли «торговали» ТРЕМЯ парами резиновых галош и портретами тов. Голощёкина». «Можно ли придумать худшего вида издевательство над голодающим населением», — добавил он^[1053].

Первоначальный ужас у многих людей сменялся — по крайней мере, внешне — равнодушием и чёрствостью. Никто не мог беспрерывно терзаться чужим горем. Это касалось как закалённых чекистов, так и не пострадавшей части населения. Агнесса Миронова-Король, супруга полномочного представителя ОГПУ в Казахстане С.Н. Миронова, вспоминала позже, как сопровождала мужа в командировке в Караганду в 1931 г. Миронов и его люди пошли в город по делам, вечером вернулись в свой вагон подавленные и молчаливые. Но в роскошной обстановке вагона, где не было недостатка ни в удобствах, ни в деликатесах, скоро расслабились, стали шутить и рассказывать анекдоты^[1054]. Привилегированным чинам ОГПУ не составляло труда хотя бы на время выкинуть из головы только что увиденное, а большей части населения приходилось искать способы повседневного сосуществования с кошмаром.

Большинство людей начинали примиряться с чрезвычайной ситуацией, привыкать к присутствию голодающих. Чем дольше они сталкивались с голодающими, тем меньше обращали на них внимания. В степи, в сёлах и аулах, голодали чуть ли не все, однако там, где советская инфраструктура более или менее функционировала, дело обстояло иначе. В городах, на железнодорожных станциях, на стройках пятилетки и в совхозах в любой момент времени существовали значительные группы населения — управленцы, служащие, а также рабочие и их семьи — которые не голодали или, по крайней мере, не страдали от отсутствия еды перманентно. Швейцарка Элла Майяр, посетившая советские республики Средней Азии в 1932 г., упоминала детей, просящих подаяние на станциях, как живописную деталь окружающей обстановки. Лишь в одном месте она прямо заговорила о судьбе казахов, описывая женщину с ребёнком в «казахском вагоне»: «У малыша, вцепившегося в её юбку, ножки-палочки с выпирающими коленками; исхудавшая попка свисает складками, как пустой сморщенный мешочек. Откуда они? Куда едут?»^[1055]

Никто не хотел иметь дела с голодающими. Они разносили болезни и сигнализировали об опасности. Они считались угрозой для стабильности и безопасности устоявшихся сообществ, члены которых зачастую сами боролись за выживание, и вызывали соответствующую реакцию. ОГПУ сообщало из Караганды в январе 1933 г., что непрерывный приток беженцев от голода обостряет положение в городе. Гораздо больше, чем пребывание ослабленных людей на морозе под открытым небом, чекистов беспокоило другое: преступность вышла из-под контроля, потому что эти люди, сбиваясь небольшими группами, нападали на хлебные магазины, грабили покупателей на улицах, отбирали лошадей у верховых. За один день были угнаны 10 лошадей и ограблены 2 хлебных ларька. Налёт на мучной склад с трудом удалось отбить^[1056]. Тому, кто пресекал подобные правонарушения силой, не стоило опасаться санкций. Партийные руководители, маргинализируя, изолируя и депортируя голодающих, могли также рассчитывать на молчаливую терпимость со стороны большинства не голодающего населения. Никто не оказывал сопротивления, когда милиция и ОГПУ удаляли слабых из публичного пространства^[1057].

Довольно часто антипатия к голодающим перерастала в открытое насилие. В апреле 1933 г. подобное состояние дел в Акмолинске засвидетельствовало даже читательское письмо в местную газету «Акмолинский ударник»: «Начинается красный рынок, его можно назвать красным только потому, что там ежедневно льётся красная кровь. Откочевники шайкой или в одиночку рвут из рук продавцов, а также и покупателей продукты, пострадавшие их, конечно, за это дело бьют и до крови, и до полусмерти, а иногда до смерти»^[1058]. Чем дольше длилась чрезвычайная ситуация, тем чаще доходило до вспышек насилия и самосуда. Голодающие превратились в подонков общества. Их гнали, осыпали угрозами, а то и убивали. Они были чужаками и попрошайками. Беженцы сливались в безликую серую массу, у которой нет будущего и прошлое которой никого не интересует^[1059].

Не случайно и вовсе не из-за отсутствия в то время технических возможностей по голоду в Казахстане очень мало изобразительного материала. Катастрофа не имела лица и не должна была обрести его. Покрову молчания следовало оставаться непроницаемым и для взгляда. Валентин Грёбнер предлагает объяснение причин, по которым власть имущие стараются не допустить появления изображений кошмара или, по крайней мере, держать их под семью замками: «Чем больше знакомых элементов содержат «невообразимо» ужасные картины страдания других, тем они действенней. Коллективная память строится на отборе и внедрении; мы должны помнить и трепетать, но перед подлинными, релевантными картинами. Поэтому не запечатлённые на плёнку зверства, сколь бы странно и цинично это ни звучало, как-то легковеснее. И поэтому картины ужасного в конечном счёте дают столь точные сведения о визуальном порядке окружающей их среды. Картины, которые нарушают политические правила визуализации, «недопустимы»»^[1060]. Большевики это понимали. Они прекрасно знали, какое шокирующее и мобилизующее воздействие могут оказывать фотографии голодающих людей^[1061]. Во время голода начала 1920-х гг. они сами совершенно сознательно — и с огромным успехом — пользовались такими снимками, чтобы вызвать чувство солидарности с голодающими^[1062]. Через десять лет они, наоборот, сделали всё, чтобы никакие известия и изображения из районов бедствия не просачивались наружу^[1063]. Опыт голода невозможно прямо облечь в слова, в этом он схож с опытом физической боли^[1064]. Но самими своими истощёнными телами голодающие способны что-то сообщить о своём состоянии. То, чего нельзя сказать, можно показать^[1065]. Чем меньше внимания уделяется голодающим, тем легче их изолировать.

Это наглядно продемонстрировал шестой пленум Казкрайкома в июле 1933 г., на котором шла речь и об «ошибках» и «перегибах» прошлых лет. Выступающие разъяли гуманитарную катастрофу на абстрактные понятия и проблемы. Они вещали о «продовольственных затруднениях», беспокоились из-за сокращения поголовья скота и ратовали за сохранение посевных площадей. О голодающих людях не говорил никто^[1066]. Только Хасен Нурмухамедов, работавший тогда заместителем председателя Государственной плановой комиссии КАССР^[1067], нарушил табу: «Все говорим о сокращении поголовья скота… Но часто забываем об основном элементе производительных сил — о человеке. Население некоторых районов находится в очень тяжёлом положении. Об этом надо прямо сказать партийной организации. Надо сказать, что мы имеем в Казахстане до 80.000 беспризорных детей»^[1068].

Выступление Нурмухамедова навлекло на него резкую критику. Секретарь Уральского обкома Г.И. Пинхасик воззвал к залу: «Животноводство, говорит тов. Нурмухамедов, не главный вопрос. Главное, по Нурмухамедову, заключается в том, что в Казахстане имеется 80 тысяч беспризорников, что люди плохо выглядели, что у них лица такие, что на них страшно смотреть. Я думаю, что к такой медицинской точке зрения пленуму присоединиться нельзя. Мы политики и не можем встать на такую буржуазно-филантропическую точку зрения»^[1069]. Тем самым Пинхасик затронул самую суть: именно потому, что вид этих лиц и тел так потрясал и так глубоко врезался в память, большевики не хотели, чтобы о них говорили. Нурмухамедов признал свою «ошибку»: «Я допустил излишнюю детализацию, когда воспроизводил бедственное положение откочевников. Это дало повод товарищам сделать вывод, что я просто филантропически фотографирую положение. В этом отношении замечание т. Пинхасика я принимаю. Но заявляю, что делал я это с целью заострить внимание пленума на борьбе с последствиями откочёвок»^[1070].

Изгнание и изоляция

Во всех городах и на важных станциях Казахстана были развёрнуты пункты выдачи питания. Зачастую они служили местами, куда голодных беженцев сгоняли умирать. Даже официально установленных норм выдачи не хватало для жизни: семье из 4 чел. полагалось около 25 кг хлеба на месяц. Точнее это означало 150 г хлеба в день на ребёнка, 250 г на неработающего взрослого, 350 г — на работающего^[1071]. Но и эти жалкие пайки представляли собой не более чем теоретический максимум. В реальности дело часто обстояло, например, как в Каратале: «Обед (состоявший из воды, засыпанной мукой), хватает лишь половине людей, а потом наливают в котёл чистую воду и раздают остальным»^[1072]. Питательные пункты в городе Аулие-Ата тоже не выполняли заявленную функцию, смертность там наблюдалась огромная: «Вследствие необорудованности питательных и др. пунктов, полной их антисанитарии, а также недостаточности питания, смертность прикочевщиков на почве эпидемий и истощения продолжается. За период с 10.2 do 3.3 с/г [1933 г. — Р.К.] зафиксировано смертей прикочевщиков 1023 чел. […] За 14 дней из поступивших 252 чел. умерло 108 чел. Из поступивших 295 чел. детей в дом ребёнка за 38 дней умерло 78 человек»^[1073].

Милиция, задерживая голодающих беженцев, отправляла их в подобные питательные пункты и приёмные лагеря, которые всегда находились на отшибе — в пригороде, на краю станционной территории, в отдалённых сёлах. Это якобы предотвращало распространение заразных болезней и облегчало координацию мер по оказанию помощи. На самом деле устройство лагерей прежде всего имело целью изолировать беженцев. Здесь они были надёжно отрезаны от остального населения^[1074]. В малом отражалось большое, свойственное Советскому Союзу в целом, — убеждение, что «бесполезных» людей надо убирать с дороги и выбрасывать на «свалку»^[1075].

Власти регулярно пытались «чистить» города и станции от голодающих^[1076]. Больших успехов такие чистки не приносили, поскольку место выдворенных тут же занимали новые беженцы. Тем не менее ответственные лица не отказывались от этой практики, стараясь не допустить, чтобы ситуация, с их точки зрения, вышла из-под контроля. Летом 1932 г. в Алма-Ату хлынуло столько беженцев от голода, что горсовет распорядился закрыть местный питательный пункт. Милиция заявила, что не справляется с бесчисленными «элементами»^[1077]. Лексика милиционеров показательна: милиция, ОГПУ и часть партработников все чаще смотрели на бесприютных людей как на проблему для безопасности. Отдельные группы, говорилось в справке ОГПУ летом 1933 г., превратились в «деклассированные элементы» и мерами помощи не охватываются. Эти казахи воруют, спекулируют, нищенствуют и незаконно таскают урожай с полей^[1078]. Во многих местах власти довольствовались удалением голодающих из публичного пространства. Потом они предоставляли несчастных самим себе^[1079].

В Семипалатинске все организации отправляли в барак № 6, здание на краю города, «кого захотят»: беженцев от голода, «русский спекулянтский элемент», «паразитов» и прочие «трудные случаи». За снабжение и охрану барака никто себя ответственным не считал^[1080]. Руководство Чуйского района устроило барачный лагерь, где более 600 чел. прозябало в ужасных условиях. Там не было ничего. Больные и умирающие лежали на грязном полу в собственных экскрементах. За раздачей еды никто не следил, поэтому самым слабым не доставалось ни крошки. Трупы не хоронили, а кое-как забрасывали снегом и камнями, на всей территории лагеря не имелось ни одного отхожего места. Поскольку бараки стояли в низине, весной, когда снег стал таять и близлежащее озеро вышло из берегов, их затопило. Хотя различные инстанции неоднократно указывали на катастрофическое положение в лагере, долгое время не принималось никаких мер. Понадобилось вмешательство вышестоящих органов, чтобы более-менее устранить хотя бы самые вопиющие проблемы^[1081].

Высокая смертность в питательных пунктах и приёмных лагерях объяснялась, помимо «продовольственных затруднений» и нехватки медикаментов, также структурными причинами. Тех, кто туда попадал, не только изолировали, но и «фильтровали», выявляя и отсеивая баев и прочих «врагов». Особое значение этому аспекту придавалось в приёмных пунктах, через которые (по крайней мере, теоретически) проходили все казахи, возвращавшиеся из других советских республик и из-за рубежа. Если туда вообще поставлялось продовольствие, то процедура его распределения носила самый усложнённый и забюрократизированный характер, какой только можно вообразить. Например, в Меркенском районе она выглядела следующим образом: «Во-первых, прибывшего записывают в общий список прибывших за день работники питпункта, затем этот список представляется опертройке на утверждение, после утверждения список передаётся Коспиту на заключение и для отпуска хлеба и также других продуктов, после всего список передаётся сектору снабжения общественного питания Коспита, который даст задание на выпечку хлеба и выдачу продуктов на другой день в столовую питпункта»^[1082]. При таких обстоятельствах в данном приёмном лагере умирало от голода множество людей^[1083].

Вдобавок местные власти часто пытались отделаться от голодающих совсем, высылая их в другие регионы. Обездоленных людей гоняли из одного места в другое. В городе Туркестан, где задержанные голодающие содержались в ужасных условиях в развалюхах на городской окраине, погрузили более 80 чел. в вагон, сунув каждому в руки по 800 г хлеба, и отправили в многодневный путь в Аулие-Ату. Приехали туда высланные в жалком состоянии, немало их умерло в дороге^[1084]. На заводской стройке в Меркенском районе весной 1933 г. прибывающие беженцы от голода взяли в осаду столовую и жилища рабочих. Дирекция, местное партийное руководство и рабочие представители прибегли к радикальным средствам: поставили в кузов грузовика два ведра с объедками. Когда голодающие ринулись к ним, капкан захлопнулся; людей отвезли на грузовике в дальний горный район и там высадили. «Таких рейсов было несколько, — говорилось в сообщении о происшествии, — что получилось с брошенными людьми, органы ГПУ ещё не установили»^[1085]. Руководители повсюду отбивались от беженских групп руками и ногами^[1086]. В Алма-Ату изо всех районов республики сыпались жалобы, в которых местные начальники обвиняли друг друга в бездействии и самоуправстве^[1087].

С точки зрения многих функционеров европейского происхождения, занимавших ключевые посты в аппарате, голод представлял собой чисто казахскую проблему^[1088]. И многие товарищи-европейцы не могли найти в себе сочувствия к обездоленным, больным беженцам, чьё состояние, казалось, подтверждало все их предрассудки: дескать, казахи «грязные» и «не умеют работать». Некоторые считали надуманный образ казахов как «нечистого» и «больного» коллективного субъекта индульгенцией для любых форм их дискриминации. В совхозах и на фабриках директора-европейцы, вопреки ряду прямо противоположных распоряжений, снимали нуждающихся казахов со снабжения, отдавая их на волю судьбы. В их глазах они являлись «форменной саранчой, поедающей всё»^[1089], угрозой и без того жалким урожаям. Поэтому многие руководители одобряли принцип распределения продовольственных и семенных фондов в районах не по потребности, а по производительности, от чего чаще выигрывали европейские крестьяне-переселенцы. По мнению Никколо Пьянчолы, функционеры в этнически смешанных областях старались переложить наибольшие тяготы на плечи казахского населения^[1090]. Так, секретарь Атбасарского райкома в ноябре 1933 г. в разговоре с партийным руководителем Казахстана Л.И. Мирзояном объявил, что хлеба в его районе нет. На вопрос Мирзояна: «Сколько человек останется без хлеба?» — он лаконично ответил: «Вся казахская часть». Учитывая приближение зимы, это признание было равносильно смертному приговору^[1091].

Руководящие работники на местах часто вели себя как мелкие диктаторы и творили с голодающими всё что в голову взбредёт. К таким людям относился, например, директор каратальского совхоза Друз. Уполномоченный Бохов, инспектировавший совхоз, заявил, «что никакие английские колонизаторы и даже испанские не были спокойны проводить те издевательства, которые мы имеем в условиях диктатуры пролетариата, ещё в Каз[ахской] Сов[етской] Соц[иалистической] республике над казахами, на советском рисосовхозе в Каратальском районе»^[1092]. В совхозе жили и трудились несколько сотен беженцев от голода. Их избивали, с ними во всех отношениях обращались хуже, чем с русскими рабочими, им не разрешали занимать пустующие дома, построенные для европейских спецпоселенцев, и, в отличие от русских рабочих, месяцами не платили зарплату. По распоряжению Друза всем казахам, которые ввиду ослабленного состояния не могли выполнять нормы выработки, урезали хлебный паёк на треть^[1093]. Директор, сознавшийся, что большинство бригадиров у него в совхозе — бывшие кулаки, которые дают волю своим антиказахским настроениям, ещё раньше успел заслужить репутацию врага кочевников. В марте 1932 г. он выселил группу казахов на дальнее соляное озеро, чтобы, как он выразился, «не отравлять воздух страшной вонью этих колхозников». Больше ста человек умерли там от плохой воды, тысяча с лишним сбежали. В более чем 150 семьях, поселённых на территории совхоза в последующие месяцы, свыше 180 чел. умерли от голода^[1094]. Бохов констатировал, «что здесь как-то это считается нормальным явлением»^[1095]. Последствий Друзу и его приближённым опасаться не стоило. Как член Алма-Атинского обкома Друз пользовался неприкосновенностью. Он не только ловко хоронил заведённые на него дела, но и успешно оправдывался перед новым партийным боссом Казахстана Мирзояном^[1096]. Люди вроде Друза не сомневались, что с голодающими беженцами ни производительность не повысишь, ни новые сельскохозяйственные площади не освоишь. От своей рабочей силы они требовали результатов, а от тех, кто их не давал, без зазрения совести отделывались. «Кто вам велел прикочевывать, раз сами приехали, так и живите, как хотите, у меня для вас продуктов нет», — объявил один колхозный председатель в Джамбейтинском районе группе обессилевших беженцев, которые просили его о помощи^[1097].

Широкое распространение получил обычай использовать казахов исключительно как сезонных рабочих, а зимой увольнять. За их дальнейшую судьбу никто в администрации совхозов и строек ответственности не чувствовал. В результате, к примеру, летом 1933 г. милиция Караганды только за июль–август насчитала на улицах города 800 умерших, большинство из которых раньше работало на окрестных стройках и было уволено за невыполнение норм^[1098]. Лозунг первых советских лет «Кто не работает, тот не ест» — со всеми вытекающими последствиями — применялся и к беженцам.

Голодные годы до предела обострили в степи межнациональную рознь. Ожесточённая борьба за дефицитные ресурсы разгорелась прежде всего между европейскими крестьянами-переселенцами и казахами. Особенно колхозники, которые в 1933 г. ещё растили хлеб, видели в постоянных налётах на их поля угрозу самому своему существованию. Поэтому многие колхозы выставляли караулы, чтобы защитить урожай от голодных людей. То и дело происходили стычки и перестрелки между налётчиками и караульными. Голодающие нередко штурмовали поля большими группами по 30–40 чел.^[1099] Это явление приобрело такие масштабы, что в некоторых регионах грозило серьёзными потерями урожая. Власти не только дозволили колхозную самооборону, но и сами летом 1933 г. организовали мобильные заградотряды, не подпускавшие голодающих к полям^[1100]. Не сказать, чтобы подобные меры решили проблему, но они свидетельствовали о том, что неголодающее население объединяли с властями общие интересы.

Некоторые крестьяне вершили самосуд над предполагаемыми «преступниками»^[1101]. В селе Камышлово в начале августа 1933 г. угнали четырёх лошадей с пастбища. Чуть позже заместитель председателя сельсовета Санников поймал казаха, который вёл одну из украденных лошадей. Пойманный клялся, что купил животное у «известного конокрада» из соседнего аула. Санников с четырьмя вооружёнными людьми поскакал в указанный аул. По пути они арестовывали всех встречных казахов, отбирали у них лошадей и избивали пленных до потери сознания. В этом принимал участие и председатель облсовета Бойков, случайно наткнувшийся на команду Санникова. В ауле, где якобы жил конокрад, они нашли только нескольких его родственников, которые ничего не могли сказать по делу. «У вас не разберёшь, кто вор, кто не вор. Все вы, казахи, воры и сволочи. С вами по-хорошему нельзя!» — закричали русские и принялись избивать двух родственников беглеца. Одного из них связанным повезли в своё село, по дороге устраивая ему инсценировки расстрела, чтобы заставить его говорить. Через день истерзанного человека отпустили, но по району скоро поползли слухи, будто арестованный казах был тайно умерщвлён^[1102]. Крестьяне подвергали казахов наказанию, которое считали для них подобающим. Право на самосуд издавна укоренилось в их сознании; все попытки установить в их сообществах государственную монополию на насилие мало что тут меняли, тем более когда представители государственной власти сами участвовали в подобных эксцессах. Обращения в государственные суды крестьяне отнюдь не чурались, однако в случае конокрадства предпочитали полагаться на собственные обычаи и правовые представления^[1103]. В отличие от зачастую непонятных им судебных решений, приговор крестьянского самосуда следовал однозначным и ясным критериям: скотокрады заслуживали смерти, особенно если речь шла о казахах.

В письме первому секретарю Казкрайкома Мирзояну несколько казахских коммунистов предостерегали: «Нынешнее бедственное положение казахской части населения… убеждает [европейцев. — Р.К.] в природном несовершенстве казахов, в их дикости, звероподобности и т.д., тем самым и питает, порождает и усиливает шовинизм»^[1104]. В своих наблюдениях эти товарищи были не одиноки. Даже поборников русофильской линии, которым чересчур широкая коренизация партийного и государственного аппарата принесла бы мало хорошего, казалось, пугала обстановка в Казахстане. Бывший первый секретарь ЦК КП Туркмении Г.Н. Аронштам^[1105] писал Сталину и Кагановичу, что «можно, не боясь преувеличений, говорить о разгуле великодержавного шовинизма в Казахстане». Наблюдается, продолжал он, ряд «проявлений чисто зоологической ненависти к казахам»^[1106].

То, что Аронштам на корректном партийном языке именовал «великодержавным шовинизмом», имело для пострадавших казахов роковые последствия. Их систематически увольняли, лишали продовольственного снабжения, изгоняли. Голодающие, которые были не в состоянии ничего производить, тормозили и без того тяжело идущее развитие сельского хозяйства, грозя остановить его совсем. Во многих местах казахских рабочих считали просто-напросто «отбросами» и хлебные пайки им давали минимальные (если вообще давали)^[1107]. Всюду выявлялись, изгонялись и маргинализировались «деклассированные элементы». Никакие центральные инстанции и никакие директивы не координировали и не направляли этот процесс. Однако ответственные лица на всех административных уровнях, от местных советов до краевых и республиканских партийных комитетов, действовали по единому образцу: всеми средствами пытались избавиться от беженцев, потому что не могли и не хотели нести расходы, связанные с попечением об этих людях.

«Нужно пользоваться моментом» — кадры и кризис

Работникам нижнего и среднего звена государственного и партийного аппарата в преодолении голодного кризиса принадлежала ключевая роль: они решали судьбу населения. Для товарищей в регионах эта ситуация означала одновременно удачный шанс и риск. Шанс — потому что они могли утвердить и упрочить свою власть, укрепить собственные сети. Риск — потому что никаких практических указаний по обращению с голодающими не было, и неверные шаги грозили привести к падению.

Беженцы от голода не укладывались в шаблонную жёсткую схему категоризации советского населения. В рабочие мало кто из них годился, поэтому они обременяли местный бюджет как «лишние» едоки. Будучи казахами, они считались представителями «молодой нации», имеющими право на защиту от «великодержавного шовинизма» европейцев. А «бедняков» и «середняков» в силу их классовой принадлежности по большей части следовало поддерживать — но не «деклассированные» элементы, бродяжничающие по городам. Все эти факторы влияли на то, как партийные и советские работники относились к беженцам: помогали им, терпели их или гнали.

Реализация власти «снизу»: сети распределения, насилие, эксцессы

В государственном и партийном аппарате никто не питал иллюзий насчёт прочности как своего собственного положения, так и положения других товарищей^[1108]. Задачи и планы постоянно противоречили друг другу, так что выполнение одних часто делало невозможным осуществление других. Отсутствие однозначности парадоксальным образом стало определяющим признаком системы, начертавшей призыв к однозначности на своих знамёнах^[1109]. По словам Стефана Мерля, «нарушение нормы со времён создания командной экономики в начале 1930-х гг. служило предпосылкой неисполнимости производственных приказов диктатора»^[1110]. В этом противоречии крылась ахиллесова пята любой советской карьеры. Незаконным было то, что объявляли таковым вышестоящие инстанции и персоны. Сталинизм не знал надёжных, объективных критериев правильного и неправильного — всё зависело от вердикта лиц, обладающих на текущий момент интерпретационной властью^[1111].

Кадровые перестановки, переводы, периодические чистки могли закончиться для функционеров на видных постах и так и эдак. Каждый из них, в сущности, постоянно нарушал букву советских законов и хотя бы по формальным причинам в любой момент рисковал навлечь на себя санкции. Однако то же самое поведение при других обстоятельствах истолковывалось как доказательство «большевистской» решительности, принося похвалу и признание. Решительно всё зависело от обстоятельств. Большевистские кадры действовали и работали, сознавая это, и в конечном счёте неуверенность оказывала стабилизирующее влияние на систему^[1112].

Важнейший выход из этой дилеммы предлагала включённость в описанные выше сети, которые благодаря сочетанию личной преданности, извлечения материальных выгод и знания порочащих подробностей друг о друге обеспечивала функционирование советской системы в степи (и не только)^[1113]. Без подобных личных союзов реализовать советскую власть даже в зачаточных формах не удалось бы^[1114]. Личные сети, во-первых, давали защиту от беспрестанных расследований и ревизий, назначаемых советскими контрольными инстанциями, — например, для выяснения причин провалов кампаний, — а во-вторых, помогали уберечь аппарат от полного паралича, вопреки структурной невозможности выполнять противоречивые планы^[1115].

Такие альянсы неизбежно были хрупкими. Поэтому их члены старались подстраховаться, подкупая или делая соучастниками незаконных действий как можно больше товарищей. Насилие, коррупция и организованное воровство стали неотъемлемой составной частью советской практики власти^[1116]. В колхозах и аулах подобным формам советской «административной организации» сопутствовала забота местных начальников о своей клиентеле — «социалистический патернализм», как назвал это Льюис Сигельбаум^[1117].

Патерналистские сети выстроили общество голода. Часто они базировались на родстве и принадлежности к одному клану, но также формировались и на основании этнических признаков, землячества или политических предпочтений. Во всех районах, находящихся под угрозой голода, возникали сети, бравшие в свои руки снабжение и распределение продовольствия и других ресурсов^[1118]. Участие в них являлось почти обязательным условием, чтобы пережить голод^[1119]. Голодал тот, кто выпал из сетей выживания или так и не сумел найти к ним ходы. Они отгораживались от внешнего мира, их члены делали всё, чтобы преградить или, по крайней мере, затруднить посторонним доступ к подконтрольным им ресурсам^[1120]. Способность местных деятелей воспрепятствовать проникновению беженцев от голода (чужих) в собственную структуру была вопросом жизни и смерти. Из всех районов Казахстана ОГПУ сообщало о случаях придерживания продовольствия, раздачи его своим людям или продажи на базаре по завышенным ценам^[1121]. Результат всегда получался один: обособление от голодающих помогало выживанию людей, организованных в сети распределения. Поэтому, например, члены одной партийной ячейки в Тургайском районе постановили выдавать жителям своего аула по 600 г «продовольственной помощи» в день, тогда как беженцам из других аулов полагалось 4 кг в месяц, то есть по 135 г на день^[1122].

Направленный в тот же Тургайский район, который у товарищей в Алма-Ате всегда слыл особенно отсталым, эмиссар докладывал, что распределение скота и продовольствия здесь монополизировано отдельными родами. Сильные роды посадили в местные органы управления своих активистов и коммунистов, отрезав от ресурсов более слабые группировки. Поэтому члены последних первыми умирали от голода. Как во многих других случаях, одни казахи пользовались своим преимуществом перед другими казахами^[1123]. Нечто подобное происходило и в прочих местах. В августе 1932 г. в одном ауле Урдинского района умерли от голода семь колхозников. Они несколько раз тщетно просили помощи у аулсовета. Но их просьбы отклонялись, поскольку они не принадлежали к роду остальных жителей аула. Оба партийца, заведовавших распределением скудных запасов, решили обеспечивать только членов собственного клана^[1124]. «Байская верхушка», утверждалось в справке ОГПУ, захватила советские учреждения и правления колхозов, а «получив в свои руки такое мощное оружие экономического давления на родичей враждебного рода… доводила членов слабейших родов до вымирания». Кроме того, добавляли чекисты, воровство приобрело широкие масштабы в качестве элемента клановых конфликтов и «используется как средство экономического разорения одним родом другого»^[1125].

Руководство в Алма-Ате очень старалось объяснить развал хозяйства главным образом «вредительством» таких местных группировок, которые якобы годами действовали против интересов государства и своих колхозов. Примером в данном отношении может служить дело колхоза «Первое Мая» в Акбулакском районе. Здесь группу руководящих товарищей обвинили в том, что они вели «контрреволюционную» деятельность, прилагая все усилия к уничтожению поголовья скота, порче урожаев и поломке инвентаря. На самом деле их прегрешение заключалось в первоочередной заботе о себе и своих семьях. После ареста обвиняемые признались, что делили между собой все отпускавшееся колхозу из района: «Несмотря на то что были бедняки колхозники, которые умирали от голода, — мы им ничего не выдали». Вдобавок члены группы присваивали хлеб при взвешивании урожая и подделывали документы. Поскольку в колхозе подобные махинации не могли долго оставаться тайной, они запугивали остальных колхозников, заставляя их молчать. Тем не менее по этому делу были осуждены в общей сложности 14 человек, шесть из них приговорены к расстрелу, остальные к заключению, часть — на большие сроки^[1126]. Ради защиты от столь драконовских наказаний партийные работники организовывались в сети, структурно приспособленные к тому, чтобы отстаивать интересы «государства» так, как они считали целесообразным и полезным. Собственное самоуправство функционеры всегда оправдывали с помощью риторики классовой борьбы и формулировок, соответствующих актуальной партийной линии. Их личные враги при этом становились «контрреволюционными элементами» и «эксплуататорами», их клановые междоусобицы именовались борьбой с «бандами» и «беспорядками».

С началом голода вражда между конкурирующими сетями и кланами усилилась, а захват одной из сторон ключевых постов существенно затруднял её противникам доступ к иссякающим ресурсам^[1127]. Для проигравших это могло иметь тяжёлые последствия, как довелось узнать в начале 1933 г. нескольким функционерам Аральского района, которые чуть не умерли с голоду, после того как конкуренты в аппарате полностью вытеснили их из снабженческих структур^[1128]. Подобная маргинализация целых групп могла быть результатом давних конфликтов. В Чубартауском районе противостояли друг другу два больших клана — туленгеты и кереи. Туленгеты, на чьей территории находился кочующий «районный центр», держали в своих руках все важные должности в районе, пока кереи в 1932 г. не ухитрились перенести райцентр к себе и не начали соответственно завоёвывать аппарат. После ареста части «старого руководства» в связи с убийством одного местного функционера ситуация накалилась. Теперь все интриговали против всех^[1129]. Чем завершился конфликт, неизвестно, да и не столь важно. Главное, что местные кадры погрязли в бесконечной борьбе за власть, пока люди вокруг мёрли как мухи. В Чубартауском районе даже в сентябре 1933 г., когда в других районах голод стал отступать, положение всё ещё было ужасным^[1130].

Тот, кто хотел взять верх в борьбе за власть, в средствах не стеснялся. Особенно впечатляющий пример жажды власти продемонстрировал в начале 1933 г. недавно назначенный секретарь Мангистауского райкома Джангазиев. На крайнем западе Казахстана он нашёл идеальные условия для содержания приближённых и клиентов. За несколько недель он посадил полтора десятка из них на важнейшие должности в районе, хотя очень немногие отвечали хотя бы минимальным требованиям к большевистскому функционеру. Нового председателя торговой конторы Кузербаева уже дважды исключали из партии, новый фининспектор Жаленов играл важную роль в правительстве «Алаш-Орды». Остальные имели партийные взыскания за участие в «групповщине» либо сомнительное социальное происхождение. Короче говоря, команде, которую собрал вокруг себя Джангазиев, терять было особо нечего, а в хаосе голодных лет она почуяла свой шанс. Прежних функционеров в ходе «чисток» снимали с постов, обвиняя в различных нарушениях и заставляя судебные органы выносить соответствующие приговоры^[1131]. Джангазиев, человек недоверчивый, считал, что лучшее средство от заговоров и предательства — как можно более постоянный контроль. Он обязал всех ответственных работников района участвовать в беспрерывных заседаниях райкома и его отделов. Никто не смел отсутствовать на этих мероприятиях, которые длились иногда дней по десять. Таким образом, Джангазиев прочно держал бразды правления в своих руках, зато район оказался полностью предоставлен сам себе, гласила справка ОГПУ^[1132].

Ещё одна характерная черта сталинской практики власти — расположенность советских функционеров к насилию^[1133]. Поскольку прежде всего они были представителями государства и применяли силу, очевидно, от его лица и по его поручению, насильственные явления кризисных лет порой обозначают понятием «государственное насилие»^[1134]. Трутц фон Трота указал, что одно из «свойств произвола, и особенно насилия, — экспансионизм»: «В случае государственного произвола и насилия это означает, что в условиях отсутствия действенных институциональных и нормативных мер, которые удерживали бы насилие в определённых рамках, все взаимоотношения людей с государственным управлением приобретают налёт произвола и насилия»^[1135]. Этот налёт предоставлял советским функционерам значительную свободу действий, пользоваться которой их неизменно поощряло руководство. Сталин и его подручные высоко ценили тех, кто умел «по-большевистски» расправляться со всеми сложностями и трудностями^[1136].

Поэтому «снизу», с точки зрения местных функциональных сетей, угрозы и насилие представлялись рациональным средством отправления власти. В особенно смутные времена физическое насилие оказывалось эффективной стратегией решения проблем. Кулаками можно было устанавливать и укреплять порядок и социальные отношения, а также ломать их и перестраивать. Это касалось не только палачей и жертв, но и (главное) третьей стороны, которой зачастую в первую очередь адресовалось послание, заключённое в акте насилия как социальной практике^[1137]. Насильственные преступления привязывали их виновников друг к другу. Правда, для местных сетей применение насилия таило в себе один крупный недостаток: совместно совершаемые насильственные действия, вкупе с подкупом и прочими формами извлечения своекорыстной выгоды, в перспективе отнюдь не способствовали взаимному доверию среди подельников^[1138].

В ауле Акир-Тюбинск Аулие-Атинского района местное советское руководство установило настоящий режим террора. Согласно справке ОГПУ о царившей там обстановке, жестокие побои служили единственным методом воздействия на массы. Насилие применялось не только против видных членов местного сообщества, но и против всего населения аула, в том числе женщин. Им, например, обрезали волосы — одно из худших унижений для казашек^[1139]. Здешние функционеры вообще знали толк в унизительных наказаниях. В другом случае они истязали нескольких женщин, подбиравших на поле колоски, заставляя их садиться на колючки. При этом «секретарь а/с Исакулов расправлял колючки, чтобы они дошли «до места назначения»»^[1140]. Подобными делами товарищи доказывали своё тотальное превосходство. Там, где жертвы не могли защищаться от насилия, склонность к нему возрастала. Очевидно, что именно слабость и беспомощность женщин побуждала их мучителей придумывать все более гнусные издевательства.

Не везде доходило до таких извращений, как в Акир-Тюбинске. Зачастую местным функционерам хватало угроз, чтобы держать население в повиновении. Но это работало лишь в том случае, если никто не сомневался, что за словами обязательно последуют дела. Так было, например, в Яны-Курганском районе, где руководители, скооперировавшись, распоряжались районными хлебными фондами и подкармливали родных и клиентов. «Раз имеешь возможность, нужно пользоваться моментом. Район теперь в наших руках», — говорили эти люди, по данным ОГПУ^[1141]. Верные вышеприведённому девизу, они назначили на важнейшие должности в аулах и колхозах своих ставленников, чья задача заключалась в том, чтобы прижать колхозников к ногтю. Когда район посетил уполномоченный областной администрации, один колхозный председатель без обиняков пригрозил крестьянам: «Кто осмелится обвинять нас, кто бы он ни был — в Яны-Курганске жить не будет. Если не хотите быть убитыми — держите язык за зубами». Как показывал позже один из колхозников, другой влиятельный член колхозного правления по такому же случаю заявил: «Райруководство в наших руках, т.к. они из нашего колхоза снабжаются хлебом и мясом, так что обвинить нас трудно»^[1142]. Правление колхоза «Одраза» Кармакчинского района тоже обеспечило себе поддержку функционеров райцентра, регулярно поставляя им хлеб и мясо, в то время как простые колхозники голодали и питались «кошками, собаками, барсуками». Одна женщина в отчаянии отдала 11-летнюю дочь в жёны брату члена правления. Муж, бывший намного старше девочки, через несколько дней и уже «после того, как она стала женщиной», отверг её и выгнал из своего дома. Кроме того, руководители колхоза пользовались в личных нуждах рабочей скотиной и продуктами из местных фондов^[1143].

Коррупционные взаимосвязи между районной и колхозной администрацией, выгодные для обеих сторон и разрываемые только под угрозой собственного падения, лишали большинство колхозников жизненно необходимых вещей в пользу прихлебателей и родственников начальства. Функционеры укрепляли возникающую таким образом систему власти с помощью угроз, репрессий и насилия. Подобные формы интеграции в замкнутом кругу не только играли важную роль в делах с бедствующим населением, но и определяли отношения большевистских кадров между собой, когда те боролись за власть и влияние в степи.

Кое-кто совершенно открыто демонстрировал, как мало его занимают собственные обязанности, пока люди, вверенные его «попечению», голодали. Начальник Талгарского райотдела ОГПУ А. Погорелов был известен как горький пьяница и поддерживал тесные связи со всеми, кто снабжал его спиртным, — особенно с врачами районной больницы и директором местного спиртзавода. В июне 1933 г. Погорелов в очередной раз подтвердил свою славу: вместо того чтобы явиться на пленум райисполкома, он в пьяном виде катался вместе с производителем спирта в открытой машине по городку. При этом они несколько раз объехали вокруг здания клуба, где заседал пленум, в результате чего среди участников пленума пошли «нездоровые разговоры»^[1144].

Ещё сильнее отличилось начальство Бостандыкского района. Секретарь райкома Абдулин, председатель райисполкома Бабаев и райпрокурор Илеев провели лето 1933 г. в бесконечных попойках с проститутками и «дружками». Их разгул достиг вершины в тот вечер, когда все трое шатались по райцентру пьяными, а прокурор Илеев, раздевшись догола, «скандалил» на улице и совершил попытку изнасиловать жену другого функционера. Данный инцидент столь же недолго оставался в тайне, как и постоянные разъезды «тройки» по району с целью «проверки работы», как они это называли. На самом деле они, злоупотребляя властью, заставляли колхозы их содержать. Впрочем, это не единственное, в чём их можно было упрекнуть. Бабаева ещё в 1929 г. исключили из партии, однако потом он сделал карьеру с помощью подлога, воспользовавшись партбилетом своего брата. Об Илееве говорили, что он подрывает политику партии, арестовывая колхозников без разбору и моря их голодом в тюрьме без суда и следствия^[1145]. Демонстративные проявления высокомерия и равнодушия нередко встречались среди руководителей среднего звена, упивавшихся сознанием собственного могущества и считавших своё положение достаточно надёжным. С другой стороны, подобные эксцессы часто походили на пир во время чумы. Во многих районах положение выглядело настолько беспросветным, что у ответственных товарищей опускались руки: они прекращали работу и всеми средствами старались отвлечься от мрачной действительности.

В Жарминском районе на востоке Казахстана ряд мелких функционеров, пользуясь служебным положением, центнерами присваивали продовольственную ссуду и забивали скот для личных нужд. Вследствие этого как минимум 18 местных жителей умерли от голода, большая часть остального населения бежала. Несколько позже 14 ответработников попали под арест, в том числе всё колхозное правление пострадавшего аула. Дело передали местному милицейскому следователю, который, однако, пёкся не столько об интересах следствия, сколько о собственной выгоде. Получив от двух обвиняемых по 50 рублей, он обоих освободил, закрыв их дела. Но история на том не кончилась. Ввиду «особой тяжести» совершённых преступлений в аул прислали комиссию для подготовки показательного процесса. Едва прибыв на место, четверо членов комиссии сразу принялись за «работу»: стали пьянствовать вместе с арестованными, которые закатили им восьмидневный пир на несколько сотен рублей. Во время кутежа гости неоднократно вступали в интимные отношения с жёнами обвиняемых^[1146] и вдобавок изнасиловали по меньшей мере двух жён других колхозников, одна из которых, по всей видимости, из-за этого потеряла ребёнка. Когда жена обвиняемого Макенева отказалась покупать мужу свободу своим телом, его имущество, ранее конфискованное, тут же было продано. Через несколько дней всех обвиняемых отпустили, а комиссия отправилась в другие аулы, где «решала» похожие дела аналогичным образом^[1147].

Рукоприкладство и злоупотребления документально засвидетельствованы, поскольку совершались у всех на виду, да к тому же виновники бывали столь неосторожны (или самонадеянны), что задевали других партийных товарищей — к примеру, насилуя их жён. Тем самым они переступали грань между молчаливо допускаемыми вольностями и наказуемым поведением. Где именно пролегает эта грань, устанавливалось по обстоятельствам, ибо в обществе, в котором практически каждому поневоле приходилось постоянно нарушать правила и законы, главное значение имела личность подсудимого. Суть дела (предполагаемая) играла второстепенную роль^[1148]. Когда функционеры шли на дно из-за коррупции, личного обогащения или беззастенчивого применения насилия, обвинения подобного рода чаще всего служили предлогом, чтобы убрать с дороги неугодных или конкурентов.

Голод предоставил местным деспотам возможность воплотить в жизнь все свои мечты о власти. В условиях чрезвычайного бедствия население полностью зависело от милости местных функционеров. Тот, кто не интегрировался в режим произвола, рисковал потерять не только свободу. Впрочем, это касалось и самих представителей советской системы в степи, которые постоянно ходили по лезвию ножа. Они обвиняли друг друга в принадлежности к «антисоветским» группировкам и в коррупции, причём зачастую даже не сказать, чтобы несправедливо: просто почти никто среди них не вёл себя по-другому. Карьера партийного секретаря в принципе была немыслима без перманентных нарушений «социалистической законности». Поэтому функционеры всеми силами старались выстроить как можно более широкие сети для защиты от оговора и расследований.

Отсюда вытекал ряд правил. Во-первых, надлежало тщательно избегать малейших признаков образования «группировки». Во-вторых, существовала категорическая необходимость как следует обезопасить сеть сверху — например, путём подкупа или инкорпорации влиятельных руководителей. Наконец, многообещающая стратегия заключалась в том, чтобы атаковать противников и конкурентов, указывая, что они сами повинны в предосудительной групповщине. Следовало также максимально затруднить посторонним обнаружение таких сетей, а тем более доступ в них. В специфических условиях сталинизма подобный образ действий был вполне логичен. Правда, та же логика велела в любой момент ждать вмешательства многочисленных контрольных инстанций государственного и партийного аппарата.

Казахские сети попали в серьёзный переплёт, когда Голощёкину в январе 1933 г. пришлось покинуть свой пост и партийным главой Казахстана был назначен армянин Л.И. Мирзоян. Смена руководства сопровождалась широкой чисткой партийной организации, поскольку, как всегда при подобных кадровых перестановках, новый «первый человек» привёз с собой в Казахстан целую свиту из верных подчинённых, которых расставил на ключевые посты^[1149]. С приходом Мирзояна началась массовая замена кадров на среднем и низовом уровне. В чистках он видел основную предпосылку для эффективного отправления власти, ведь «старые» кадры чаще всего состояли из людей Голощёкина, обязанных последнему своим выдвижением. Теперь поверженные руководители служили козлами отпущения, ответственными за тяжёлое положение в республике.

Чем активнее действовали Контрольная комиссия и ОГПУ, тем острее районные работники чувствовали необходимость как можно убедительнее словом и делом отмежеваться от «старого руководства» и зависящих от него группировок. Удобный случай представился на пленуме Казкрайкома в июне 1933 г., который вылился в сведение счетов с Голощёкиным и его приверженцами^[1150]. Многие из них лишились постов накануне и сразу после пленума^[1151]. В течение всего 1933 г. аппарат ОГПУ (и не только в Казахстане) уделял особое внимание партийным и советским кадрам, которые «злоупотребляли служебным положением», «разбазаривали» ресурсы или содержали клиентские сети^[1152]. Власть ныне охотно прислушивалась к рассказам о коррупции и служебном произволе. Чекисты рисовали удручающую картину состояния и поведения советского аппарата в районах. Его представители предаются пьянству, утратив уверенность и перспективу, писал новый секретарь Казалинского райкома в апреле 1933 г. Даже самым важным руководителям не хватает продовольствия, поэтому партийные работники вынуждены, ради пропитания, идти на «всевозможные преступления»^[1153]. После инспекционной поездки в Каратальский район эмиссар крайкома сделал пессимистический вывод: «Я пришёл к глубокому убеждению, что если мы сохраним этот актив, то никогда толком и своевременно ни одну задачу успешно в ауле не разрешим… В значительном ряде случаев этот актив не только не укрепляет колхоз, но своей бездеятельностью, своим командованием, своим начальственным положением разлагает колхоз. Нужно иметь в виду, что актив в деревне старый, развращённый до последней степени старым руководством, и пока здесь мы ничего не изменили»^[1154].

Пути выхода и новые формы зависимости

Не позднее лета 1932 г. значительной части казахского населения стало грозить поражение в борьбе за жизнь; сельское хозяйство стояло на грани развала, поголовье скота продолжало таять. Катастрофа казалась неотвратимой. Но никто не хотел, чтобы дело зашло настолько далеко. Исчезновение казахов не входило в намерения Сталина и его окружения. Руководители были убеждены, что кризис можно преодолеть лишь в том случае, если не будут уничтожены средства производства. В качестве первого шага они попытались строже регламентировать доступ к продовольственным и прочим ресурсам^[1155]. Правда, думали прежде всего не о спасении людей, а о сохранении экономических ценностей, наведении порядка и дисциплине. Поэтому определённые группы населения не включались в систему снабжения, другие же, напротив, получали привилегии. Кроме того, ставилась цель управлять (лучше) потоками беженцев.

Большевистская элита интерпретировала голод как последний бой между крестьянами (или кочевниками) и государством, который закончится в тот момент, когда первые покорятся и коллективизируются. Ярчайшее выражение это убеждение нашло в переписке Сталина с М.А. Шолоховым, в которой Сталин растолковывал писателю, что голодающие крестьяне Северного Кавказа ведут ««тихую» войну с советской властью», «войну на измор»^[1156]. Лишь после победы над «кулаками» и баями, считали большевики, саботаж и разбазаривание ресурсов уйдут в прошлое и кризис будет преодолён.

Циники в Политбюро видели в трагическом положении известную выгоду: голод предоставлял шанс окончательно подчинить казахское население. Они рассчитывали в обстановке хаоса полностью забрать бразды правления в свои руки. Обнищавшим казахам под страхом гибели ничего не оставалось, как покориться советскому государству, его институтам и прежде всего его представителям в провинции. Путь выхода из кризиса вёл к зависимости. Конец голода должен был означать советизацию степи.

Постановления и решения

Если попытаться датировать момент, когда голод в Казахстане начал отступать, выбор падает на 17 сентября 1932 г.^[1157] В этот день Политбюро в Москве приняло постановление «О сельском хозяйстве и, в частности, животноводстве Казахстана»^[1158]. О чём же в этом постановлении говорилось? Сперва о том, что оседание проходит успешно: уже половину всех посевных площадей республики обрабатывают казахи. Теперь населению нужно строить посёлки «европейского типа», причём в основном из «местных материалов». В будущем при образовании колхозов не следует сводить в один колхоз разные роды. Далее постановление выделяло кочевым и полукочевым районам около 40 тыс. тонн продовольственной и семенной ссуды. Кроме того, эти районы на 2 года освобождались от хлебо- и мясозаготовок, а также от всех налогов. Доминировавшая раньше форма коллективного хозяйства — артель — заменялась более свободным «товариществом по совместной обработке земли» (ТОЗ)^[1159]. В районах, считающихся «хозяйственно оседлыми», каждое хозяйство получило позволение держать для индивидуального пользования 2–3 коров, 10–20 голов баранов и молодняка, столько же свиней. Наконец, особое значение имел пункт, касающийся скотоводства в кочевых районах: Политбюро «в виде исключения» разрешило каждому казахскому хозяйству иметь в личной собственности до 100 овец, 8–10 коров, 3–5 верблюдов и до 10 лошадей. Тем самым постановление знаменовало отход от прежней политики поголовного обобществления скота. Возможность личного владения скотом и смягчение налогового бремени помогли сотням тысяч людей избежать голодной смерти, а в среднесрочной перспективе эти уступки существенно способствовали восстановлению поголовья скота.

При всём своём значении, вышеупомянутое постановление не стояло наособицу. Оно входило в целый ряд других распоряжений, которыми сталинское руководство реагировало на свирепствующий голод и очевидную неспособность колхозов обеспечить страну продовольствием. Принимаемые меры не означали отказа от приоритета снабжения городов, промышленности и армии по сравнению с нуждами сельского населения. Но они до известной степени учитывали реальную обстановку в сёлах и колхозах. Прежде всего речь шла о корректировании дисфункциональной системы заготовок. Теперь каждому колхознику давалось индивидуальное задание по сдаче определённой продукции — мяса, хлеба, молока. В результате с начала 1933 г. личные приусадебные участки крестьян или стада скотоводов стали релевантными экономическими единицами. Колхозники должны быть «зажиточными», провозглашалось ныне. Государство поощряло личное производство продовольствия и оказывало определённую помощь в приобретении скота. Если крестьяне смогут кормиться за счёт личного хозяйства, рассчитывали плановики, больше колхозной продукции попадёт на рынок^[1160]. В течение нескольких десятилетий личные участки и скот давали колхозникам основные средства к существованию^[1161].

Говоря о бесспорных послаблениях, сделанных сталинским руководством советским колхозникам ещё во время голода, некоторые историки задаются вопросом, не следует ли их расценивать как «отступление» государства, рождённое сознанием, что прежние методы привели к катастрофе^[1162]. Другие авторы, напротив, видят здесь не усвоенный урок, а в лучшем случае тактические уступки большевиков крестьянам. В пользу второй версии свидетельствует одновременное принятие суровых законов об охране «социалистической собственности». В частности, печально знаменитый августовский «закон о колосках» 1932 г., предусматривавший за хищение самого ничтожного количества зерна драконовские наказания — от 10 лет лишения свободы до смертной казни, применялся со всей строгостью^[1163]. Все эти меры усиливали нажим на единоличные хозяйства, которые теперь несли ответственность за сохранность скота, прежде лежавшую на коллективе. Большевики рассчитывали, что такой шаг позволит быстрее восстановить поголовье, — и, как оказалось, не ошиблись. Следует упомянуть ещё и о создании в начале 1933 г. так называемых политических отделов при машинно-тракторных станциях (МТС), чья функция прежде всего состояла в том, чтобы следить за колхозами и карать их за нарушения. Подчинённые напрямую ЦК, политотделы МТС действовали в районах в качестве «руки центра», независимо от местных сетей и партийных структур^[1164].

Новые концепции требовали новых лиц. Многое с самого начала говорило о том, что Голощёкин, который, как никто другой, ассоциировался с кампанией перевода на оседлость и её ужасающими последствиями, на своей должности не удержится. Даже его вернейшие сподвижники предпринимали осторожные попытки отойти в сторонку. Первым в августе 1932 г. рискнул играть в открытую Исаев, критикуя всемогущего Филиппа в подробном письме Сталину и сваливая на него основную ответственность за случившееся фиаско: «Лично я думаю, что т. Голощёкин, проделавший огромную работу в Казахстане… не будет иметь необходимой силы для решительного поворота на основе суровой критики ошибок и Крайкома, и своих собственных»^[1165]. Сам «степной царёк» сохранял невозмутимость. В декабре 1932 г. он в очередной раз отстаивал перед делегатами пленума крайкома свою твёрдую линию^[1166], однако немного позже вынужден был покинуть пост. В конце 1933 г. произошла «смена караула»: Голощёкина заменили армянином Л.И. Мирзояном^[1167]. Снятие первого секретаря крайкома сопровождалось шумной пропагандистской кампанией против него и «старого руководства». С января по июнь 1933 г. казахские газеты и журналы печатали несчетное количество статей, в которых довольно прямо говорилось о масштабах катастрофы и вина за такую ситуацию, в соответствии с новой линией партии, возлагалась на товарищей из голощёкинского окружения^[1168]. Первый секретарь, заявил Исаев, не знал, что происходит в деревне, потому что ни разу не побывал ни в одном ауле, чтобы увидеть всё своими глазами^[1169]. Критикуемый пытался защищаться и, обращаясь к Сталину, энергично протестовал против подобной «клеветы»^[1170]. Роль Голощёкина в «социалистическом строительстве» Казахстана ему припомнили и после его ареста в 1939 г. Но даже тогда Голощёкин не желал понимать, что его преемникам нужен был козёл отпущения для легитимации своей политики, и пенял на «баев и буржуазных националистов»^[1171].

Перед Мирзояном, когда он прибыл в Казахстан, стояла титаническая задача. Он должен был стабилизировать висевшее на волоске сельское хозяйство республики, решить проблему беженцев и положить конец голоду. Явно под впечатлением от масштабов катастрофы новоназначенный партийный босс вскоре по приезде в Алма-Ату в феврале 1933 гг. писал сталинскому приближённому Л.М. Кагановичу: «Я уезжал из г. Москвы, будучи уверенным в том, что обстановка в Казахстане тяжёлая, но то, что я увидел здесь, превзошло все мои ожидания»^[1172]. Помимо требования инвестиций в коммуникационную инфраструктуру, чтобы появилась хоть какая-то связь с отдалёнными районами^[1173], и просьб прислать кадров побольше и получше, «новое» партийное руководство сосредоточилось прежде всего на четырёх взаимосвязанных мерах. Во-первых, оно перенаправило средства, предназначенные для оседания кочевников, на помощь беженцам от голода. Прежняя политика игнорирования беженцев была признана недопустимой, а их «дикую» депортацию местными властями надлежало заменить централизованной демографической политикой. Теперь уже не идёт речь об оседании кочевников «в старом смысле слова», объяснял Мирзоян летом 1933 г. в письме Сталину, в Казахстане нет кочевого или полукочевого населения, которое не находилось бы в бегах, — фактически все кочевники и полукочевники стали беженцами, и фактически все они «сидят на шее» у государства^[1174]. Во-вторых, оказание помощи беженцам перенесли из городов и с железнодорожных станций преимущественно в колхозы, сёла и аулы. В-третьих, многим беженцам не разрешали возвращаться в родные места, направляя их туда, где требовалась рабочая сила. В-четвёртых, товарищи всерьёз принялись раздавать скот из колхозов.

Через год Мирзоян докладывал о достигнутом. В начале 1934 г. на XVII съезде ВКП(б), так называемом съезде победителей^[1175], он объявил: «Если ещё в конце 1932 года в Казахстане имели место огромные откочёвки, то за последний 1933 год мы не только в основном прекратили и ликвидировали откочёвку, но добились обратного возвращения огромного количества откочевавших хозяйств»^[1176]. Партийный руководитель Казахстана к моменту съезда действительно мог похвастаться тем, что «покончил» с голодом и массовым бегством, и в Казахстане до сих пор уважают его за это^[1177]. Однако он был вовсе не сострадательным человеколюбцем, какого в нём и сегодня хотят видеть его почитатели, а тёртым сталинским функционером, прекрасно понимавшим, что помощь голодающим не должна превращаться в самоцель.

Важнее всего было обеспечить людей скотом. Для этого большевики приступили к широкомасштабной программе закупки скота в Синьцзяне, рассчитывая, что с приобретёнными животными как колхозы, так и единоличные хозяйства будут в состоянии себя кормить^[1178]. Планы заготовок действительно сильно сократили, а в ряде районов отменили совсем, скотные дворы в колхозах по большей части ликвидировали, раздав их поголовье крестьянам и кочевникам, как и предусматривало сентябрьское постановление 1932 г. Программой старались охватить как можно больше хозяйств, только баям и другим известным «врагам» не полагалось ничего. Но и эти меры не изменили того факта, что скота на всех не хватало. По официальным данным, в конце 1933 г. насчитывалось 125 тыс. казахских хозяйств без единого животного. Ещё хуже обстояло дело с «бескоровностью»: 410 тыс. из 670 тыс. хозяйств Казахстана не имели ни одной собственной коровы. Статистики предсказывали, что цифры будут расти по мере увеличения числа возвращающихся из других советских республик. На конец 1934 г. они прогнозировали наличие 170 тыс. «бескоровных» хозяйств — несмотря на приобретение 100 тыс. голов скота в Китае, заметное сокращение поголовья в совхозах и упразднение скотных дворов в ТОЗах кочевых и полукочевых районов^[1179].

В такой ситуации, когда речь заходила о том, кому давать скот, решающее значение имели не индивидуальные потребности, а вопрос, будут ли новые владельцы в состоянии прокормить животных и сохранить их зимой. Те, чьи возможности в данном отношении вызывали сомнение, сразу исключались из списка. Естественно, беженцам тут выпали плохие карты. Большинство из них потеряли всё, даже те, кто нашёл работу в колхозе, в редчайших случаях располагали необходимыми ресурсами. Так что беженцам зачастую ничего не доставалось, и они снова оказывались проигравшими^[1180].

При распределении скота важную роль играли также личные связи. В первую очередь им наделялись крестьяне, находившиеся в хороших отношениях с ответственными товарищами и влиятельной колхозной верхушкой. Некоторые функционеры, следуя девизу «У кого больше обобществили, тот больше и получит», возвращали скот баям, у которых он был раньше конфискован^[1181]. В других местах европейские кадры отдавали предпочтение русским крестьянам^[1182]. Иногда люди думали, «что помощь им оказывается в результате «забот» о них баев, мулл, аткамнеров и лжебельсенды и что продпомощь выдают как исправление перегибов», с возмущением говорилось в одном докладе^[1183]. Многие функционеры, так же как во времена дебаизации 1928 г., пользовались случаем, чтобы прибрать к рукам лучших животных^[1184]. Впоследствии товарищи всегда оправдывались, признавая, что допустили «ошибки», позволив «под флагом откочевников» завладеть скотом «кулакам, баям и лжеактивистам». Партийное руководство не обманывалось насчёт того, что происходит в действительности. В ноябре 1933 г. Мирзоян призвал к ответу секретаря Энбекшильдерского райкома Сеншибаева на совещании партийных руководителей кочевых и полукочевых районов:

«МИРЗОЯН: У вас районный актив получал скот?

СЕНШИБАЕВ: Нет, аульный актив получал, а районный актив не получал.

МИРЗОЯН: Кажется, в вашем районе даже РайЗо [Районный земельный отдел] получили 10 голов баранов.

СЕНШИБАЕВ: Теперь мы этот скот постарались дать в наиболее надёжные руки. Мы давали скот тем, которые обеспечили сеном»^[1185].

Позицию Сеншибаева, очевидно, разделяло большинство районных кадров. Все они понимали, что в условиях аула нереально обеспечить скотом неимущие семьи, оставив при этом с пустыми руками сколько-нибудь лояльные «низы» советского аппарата. Товарищ из Аягузского района заявил: «Аульный актив, если он представляет собою действительно честных работников, пусть это будет секретарь ячейки или пред[седатель] исполкома, — он всё равно имеет право на получение скота в индивидуальное пользование. Почему он должен быть бесскотным?» Тут вмешался Исаев: «Словом, вы говорите за то, что аульному активу нужно давать скот». «Да, я считаю, честный актив может получить скот в индивидуальное пользование, и даже с точки зрения некоторой тактики», — последовал ответ^[1186]. Здесь обнаружил себя трудноразрешимый конфликт между руководством и товарищами на местах. Преданность и послушание, а также взаимообмен услугами между отдельными местными работниками были важнее директив и законов, принимаемых где-то далеко. И поскольку советская иерархия на всех уровнях функционировала по этому принципу, ситуация мало менялась, несмотря на отдельные случаи вмешательства сверху^[1187].

Стада продолжали сокращаться. Многие казахи забивали только что полученных овец и коз. Мясо часто означало для голодающих спасение в последнюю секунду. Ни угрозы, ни драконовские наказания на них не действовали. Вдобавок они нередко находили союзников в лице местных функционеров, которые тоже считали, что скотину надо быстрее резать, пока не наступили другие времена: «Скот лишь дают только на зиму, чтобы вы покормили, а весной отберут»^[1188]. В Тургайском районе один уполномоченный объявил колхозникам, что ЦК решил распустить все колхозы района и люди могут поступать с реприватизированным скотом как им угодно. Казахи отнеслись к его словам недоверчиво, стали спрашивать: «Может ли колхозник резать полученный скот?» Он ответил однозначно: «Коль скот дали на единоличное пользование, разумеется, можно резать, не с голоду же умирать»^[1189]. Главную роль в дальнейшем сокращении поголовья играли, впрочем, не подобные ошибочные интерпретации указаний центра, а многочисленные болезни и эпидемии, наносившие огромный урон, да усиливающаяся нехватка кормов и сена в зимние месяцы. Там, где люди сами уже подъели все возможные суррогаты, на прокорм скотине тем более мало что оставалось. Особенно в совхозах от голода и холода гибли тысячи животных. Однако большевики винили в потерях «разбазаривание» и «несознательный забой» скота. «Двуногие волки», с их точки зрения, представляли наибольшую опасность для оздоровления скотоводства^[1190]. В партийном руководстве главенствовало мнение, что «сознательность казахов-скотоводов» — решающий фактор для сохранения стад, как объяснял Исаев Сталину в июне 1934 г. Увы, признался он, смысл обобществления был казахам «не всегда понятен»^[1191].

Раздача скота с упразднённых колхозных ферм помогла сохранить остатки некогда огромных стад и табунов Казахстана. Поскольку к тому же в районах, пострадавших от голода сильнее всего, на несколько лет прекратились кампании заготовок, эта политика спасла жизнь несчетному множеству людей, которые теперь снова располагали неким экономическим базисом, пусть и скромным. Но уступки имели свою цену: те, кто получал скот, должны были сделать всё, чтобы он остался в живых, — в противном случае им грозили серьёзные последствия и санкции.

«Это же ваши» — репатриация беженцев от голода

Массовое бегство казахов сильно обременило соседние советские республики. Люди везде боролись с последствиями коллективизации и страдали от обостряющейся нехватки продовольствия, а то и голода. Беженцы в таких условиях представляли собой тяжелейшую нагрузку. Между руководством смежных с Казахстаном территорий, желавшим отделаться от непрошеных гостей, и алма-атинскими функционерами, старавшимися препятствовать репатриации или, по крайней мере, тормозить её, с 1930 г. постоянно вспыхивали ожесточённые конфликты^[1192].

Партийное руководство Западно-Сибирского края во главе с первым секретарём крайкома Р.И. Эйхе считало единственно разумным решением проблемы высылку беженцев туда, откуда они пришли. Но, пока положение в Казахстане не улучшалось, очень немногие согласились бы вернуться туда добровольно. В 1930 г., когда в городах и на станциях Западной Сибири появились первые казахи, местные органы ещё пробовали этапировать их на казахскую территорию под вооружённой охраной. В ходе такого принудительного возврата многие погибали, поскольку, по словам казахских властей, никто не давал ремигрантам еды на многодневную дорогу. Тысячи людей скапливались в городах и на станциях близ границы; на севере Казахстана в гигантский лагерь беженцев превратился город Павлодар^[1193]. В условиях непрерывного роста числа беженцев в смежных с Казахстаном республиках принудительная отправка их назад напоминала вычерпывание воды решетом. Проблему требовалось решать в корне.

Но чем хуже становилось положение в Казахстане и чем шире распространялся голод, тем усерднее Голощёкин с Исаевым старались помешать возвращению беженцев на родину. В спорах с сибирскими и среднеазиатскими товарищами они сначала настаивали на том, что казахи-откочевники — обычные трудовые мигранты. Если среди этих «энтузиастов» затесались баи и другие вредные элементы, пусть соседи с ними разбираются, остальным же они должны оказывать всемерную поддержку, заявил Голощёкин^[1194]. Такая наглость вывела Эйхе из себя. В одном примечательном письме в марте 1932 г. глава Западно-Сибирского края в пух и прах разнёс доводы казахских товарищей. Голощёкина, в частности, он обвинил в том, что секретарь Казкрайкома не соблюдает достигнутых «в Москве» договорённостей и проводит «неверную линию», утверждая, будто откочевники не являются беженцами от голода. Очевидно, он «неправильно информирован» о действительном положении дел. Что среди казахов находятся баи и кулаки, которые распространяют контрреволюционную пропаганду, «это не новость», писал Эйхе: «Весь вопрос только в том, почему в этом году контрреволюционная работа бая-кулака была столь успешная, что ему удалось сбить тысячи бедняцко-середняцких хозяйств»^[1195]. Далее он указывал: «Организация помощи этим хозяйствам возможна только в Ваших районах и с Вашей стороны… Совершенно правильно, что надо отсеять кулаков-баев, но это можно сделать только в Казахстане, в тех приёмочных пунктах, куда мы направляем возвращающихся… Попытка организовать такой отсев здесь, у нас невозможна»^[1196].

Получив эту отповедь, казахские власти попытались затянуть возвращение беженцев другим способом. Они потребовали от западносибирских коллег заранее сообщать, сколько казахов планируется выслать и из каких районов Казахстана те родом, дабы можно было лучше координировать их приём. Теперь уже ПП ОГПУ в Западной Сибири Л.М. Ваковский написал в Алма-Ату резкое письмо: «Вы хотите превратить наш край в опытное поле тем, что мы должны ваших граждан учесть по районам, социальному положению — открыть статистику, после этого собрать и кормить их и, наконец, отправлять их только по вашим нарядам — с этим не согласны!»^[1197]

Под усиливающимся нажимом руководителям Казахстана ничего не оставалось, как направить в соседние республики уполномоченных для подготовки возвращения откочевников. Казахи боялись этих людей, которые охотились на них и прогоняли из Западной Сибири^[1198]. Едва появлялись слухи, что посланцы из Казахстана близко, беженцы тут же сворачивали кибитки и уходили из опасного района. Прокурор Западно-Сибирского края в докладе Эйхе выразился столь же точно, сколь кратко: «Учитывая исключительно тяжёлое положение казахов у нас, нетрудно предположить, что в Казахстане положение ещё хуже»^[1199]. Действительно, многие казахи, вернувшиеся на родину (добровольно или вынужденно — неважно), перед лицом царящего там ужаса не видели иной альтернативы кроме нового бегства^[1200].

Зимой 1932–1933 гг. ситуация ухудшилась не только в Казахстане. Теперь по всей стране бродили голодающие крестьяне, у которых не осталось шансов выжить в собственных сёлах. Особенно тяжело стало на Украине, Средней Волге и Северном Кавказе^[1201]. Массовые миграции больных, голодных, готовых на всё людей не только представляли угрозу безопасности, но и подталкивали к чрезвычайному положению ещё не пострадавшие районы. Путём одних только местных инициатив проблему решить было нельзя.

В начале 1933 г. большевики взялись за неё всерьёз. 22 января Сталин и Молотов подписали директиву «о предотвращении массового выезда голодающих крестьян», требующую среди прочего арестовывать тех, кто сумеет пробраться в другие края, и «после того, как будут отобраны контрреволюционные элементы, водворять остальных в места их жительства»^[1202]. Хотя документ непосредственно касался Украины и Северного Кавказа, ясно было, что намеченная им тенденция — закрывать голодные регионы и депортировать бежавших оттуда голодающих обратно — станет руководством к действию повсеместно. Тесную связь с этой директивой имели операции по «очистке» советских городов от «деклассированных элементов» и «бродяг», которых в основном ссылали в Сибирь^[1203]. На железных дорогах и станциях теперь предписывалось применять оружие против «хулиганов»^[1204]. Правда, в казахской степи советское государство не имело возможностей изолировать голодные районы, как на Украине. Тем не менее отряды ОГПУ задерживали беженцев где только могли и отправляли в родные места^[1205]. В таких обстоятельствах Мирзояну пришлось проявить в вопросе беженцев больше уступчивости, чем его предшественнику Голощёкину, и перестать противиться возвращению откочевников^[1206]. Но, в отличие от украинских товарищей, «новое руководство» в Алма-Ате могло рассчитывать, что его требования в Москве по крайней мере не пропустят мимо ушей: ведь республике грозил полный экономический коллапс.

Ключевой фигурой в дискуссиях по данному поводу стал теперь Турар Рыскулов. Благодаря своему положению заместителя председателя СНК РСФСР и прекрасным связям в казахском партийном аппарате он был, вероятно, лучшим знатоком предмета в Москве. Рыскулов являлся высокопоставленным руководителем, который постоянно поднимал вопрос об откочевниках и ситуации в голодающих районах Казахстана, и его мнение в этой области имело некоторый вес. Он давно предупреждал, что катастрофа с беженцами может дестабилизировать весь регион. С сентября 1932 г. по март 1933 г. он неоднократно пытался с помощью подробных докладных достучаться до представителей партийно-государственной верхушки и привлечь их внимание к голоду в Казахстане. В число читателей его тревожных посланий входил и Сталин^[1207]. Эти документы вообще относятся к самым известным источникам о голоде. В казахской историографии их часто расценивают как доказательство тесного единения Рыскулова с казахами^[1208]. Очевидно, Сталин читал докладные с интересом, о чём свидетельствуют его карандашные пометки на них, но, судя по всему, никаких прямых указаний в связи с ними не давал^[1209].

Рыскулову поручили найти решение проблемы беженцев. Для казахских товарищей вопрос был обоюдоострым: с одной стороны, они отчаянно нуждались в помощи извне, с другой стороны, им следовало опасаться, что их привлекут к ответственности за беспримерное уничтожение материальных ресурсов Казахстана. Голощёкин вряд ли пошёл бы на дно в одиночку^[1210]. Новообразованная комиссия под председательством Рыскулова собралась в феврале 1933 г., в разгар голода. Сначала её члены засыпали упрёками виновников бедственного положения, ставя им на вид их упущения. Казахские товарищи отказываются сотрудничать и на все запросы отвечают невразумительными телеграммами, негодовал представитель Средне-Волжского края^[1211]. Киргизы тоже делились неутешительным опытом: весной 1932 г. киргизские власти великодушно предоставили беженцам продовольствие, а казахские комиссии только ездили по республике, регистрируя казахов и забирая у них последние деньги в обмен на никому не нужные «справки»^[1212]. Особенно сильно товарищи критиковали равнодушие казахских властей, очевидно не осведомлённых ни о каких договорённостях и не проявлявших интереса к судьбе голодающих. В пример приводился случай, когда по разнарядке казахского же правительства в Алма-Атинский район были привезены 500 детей: райком и райисполком три дня отказывались их принять, а когда всё-таки приняли, часть уже умерла, поскольку всё это время дети провели на вокзале^[1213].

Помимо того, члены комиссии обстоятельно докладывали об успехах своей работы, проделанной к данному моменту, констатировали собственные упущения и просили дополнительной помощи, поскольку «местные бюджеты» практически исчерпаны. Но прежде всего представители республик и краёв упирали на необходимость начать возвращение казахов как можно скорее, лучше всего — до приближающейся посевной^[1214]. Представитель Казахстана сделал всё, чтобы отвести беду от руководства республики. Он признал, что положение ужасное и допущены серьёзнейшие ошибки. Однако, уверял он, если казахские уполномоченные неправильно действовали в других республиках, то винить следует не Алма-Ату, а лишь тех людей, которые пренебрегли своими обязанностями или превысили полномочия. Он также усиленно подчёркивал, что Казахстан не в состоянии принять и должным образом обеспечить всех откочевников^[1215].

Совещания завершились компромиссом. Все участники понимали: Казахстану одному с проблемой беженцев не справиться — не в последнюю очередь потому, что степь на замок не запрёшь и бегству кочевников можно препятствовать, но полностью остановить его нельзя. «Украинский» метод в Казахстане не сработает. Поэтому соседние республики должны помочь и принять хотя бы часть беженцев. Договорились, что они позаботятся о тех казахах, которые уже находятся на их территории, а Казахстан не допустит новых откочёвок^[1216]. Как показали дальнейшие события, соглашение оказалось почти неосуществимо на практике: соседи не придерживались договорённостей, казахские власти не могли закрыть границы. Тем не менее было принято постановление, на которое все стороны могли ссылаться, отстаивая свои интересы. В частности, Рыскулов постоянно напоминал контрагентам о взятых ими на себя в Москве обязательствах.

Пока шли переговоры в комиссии Рыскулова, Алма-Ата не сидела сложа руки. Точнее говоря, она официально объявила, что с откочёвками в соседнюю Киргизию покончено, приказала всем уполномоченным немедленно прекратить работу и запретила транспортировку ремигрантов по Турксибу. Этим «безответственным решением» Совнарком Казахстана хочет снять с себя всякую ответственность за беженцев по ту сторону казахских границ, возмутились киргизы^[1217]. С узбекским руководством казахские товарищи долго торговались насчёт того, каких беженцев следует возвращать в Казахстан, а каких нет. Каждая из сторон в первую очередь жаждала оставить под своей властью аулы, где ещё имелся скот (особенно рабочий), а массу неимущих казахов спихнуть соседу. В конце февраля 1933 г. договорились, что казахские уполномоченные не будут побуждать людей к возвращению «административными мерами». Всё должно происходить добровольно, а в спорных случаях (например, если у тех или иных хозяйств не выполнены какие-то обязательства в Узбекистане) надо искать консенсус^[1218]. А вот руководство Башкирской АССР совершило ошибку, в одностороннем порядке распорядившись в начале 1932 г. выслать всех прикочевавших в Башкирию казахов. Вследствие энергичного вмешательства Москвы большевики Уфы не только вынуждены были отменить своё решение, но и понесли официальное взыскание^[1219]. Тогда башкиры воспользовались поводом, чтобы потребовать огромные средства — 5 млн рублей — на «устройство» около 2700 казахских хозяйств, пребывавших на их территории. Дискуссии тянулись чуть ли не год, и в конце концов СНК РСФСР выделил всего десятую часть от первоначально запрошенной суммы^[1220]. Но и эти деньги лежали без дела, а башкирские власти продолжали выгонять казахов. Рыскулов пришёл в бешенство. Башкирские товарищи по-настоящему не отказались от прежних решений о выдворении беженцев, писал он в Уфу, и, несмотря на неоднократные напоминания, в вопросе устройства прибывших никаких подвижек нет. Если в этом направлении не будут предприняты серьёзные шаги, он будет вынужден передать дело в Центральную контрольную комиссию ЦК^[1221]. Башкирское руководство снова признало ошибку, пеняя на непослушание местных органов, не понимающих «политического значения» работы с беженцами от голода. К тому же, оправдывалось оно, трудно вести планомерную работу с людьми, которые постоянно переходят «с места на место»^[1222].

Чтобы регулировать потоки беженцев, нужно было иметь в своих руках силу. Такие «удельные князья», как Эйхе в Западной Сибири, могли позволить себе диктовать условия казахским товарищам и пользоваться откочевниками как средством давления, защищая собственные интересы. Слабым регионам вроде Башкирии повезло меньше. Беженцы превратились в орудие борьбы провинциальных руководителей за ресурсы и, не в последнюю очередь, за влияние в Москве^[1223]. Ссылки на тяжёлое положение беженцев предоставляли одну из возможностей в условиях острого продовольственного дефицита добиться снижения планов заготовок или дополнительной хлебной ссуды для своего региона. Обвиняя друг друга в пренебрежении к откочевникам, руководящие товарищи могли убедительнее продемонстрировать собственные деловые качества. По самой природе сталинизма, функционеры редко воевали между собой напрямую, ведя конкурентную борьбу «опосредованно», то есть через Москву^[1224]. Туда отсылались копии всех сколько-нибудь важных телеграмм и постановлений. Одна из основных моделей поведения ответственных работников состояла в том, чтобы информировать центр о собственных действиях, не забывая указывать на ошибки остальных^[1225].

Алма-Ата находилась в стратегически невыгодном положении. С одной стороны, она зависела от сотрудничества соседей, если хотела, чтобы в Казахстан возвращалось как можно меньше беженцев. С другой стороны, её постоянные отказы принимать людей, тактика проволочек, естественно, вызывали раздражение и недовольство, а неспособность обуздать волну бегства расценивалась как серьёзный провал. Возникающие в связи с этим конфликты превратились в состязание за влияние и власть между руководством отдельных республик за счёт тех, чьи интересы соперники якобы отстаивали.

В середине марта 1933 г. СНК РСФСР постановил выделить на продовольственную помощь беженцам в Западной Сибири, на Средней Волге и в Киргизии в общей сложности 1005 тонн хлеба^[1226]. Правда, это ещё нужно было утвердить в СНК СССР; республиканское руководство не могло распоряжаться такими объёмами хлеба самостоятельно^[1227]. Помимо того, «всех» казахов, находившихся в названных регионах, надлежало там устроить: конкретно речь шла о том, что чуть больше 20 тыс. казахов должны найти работу на предприятиях и в совхозах различных промышленно-хозяйственных ведомств. О несоответствии между столь небольшой цифрой и явно намного её превосходящим реальным числом беженцев не говорилось ни слова^[1228]. Как минимум на уровне постановлений и планов данное решение знаменовало определённый перелом, поскольку казахское руководство благодаря ему частично добилось своего: поначалу из европейских регионов беженцев перестали высылать на родину. В среднеазиатских республиках, где для устройства беженцев практически не имелось возможностей, картина выглядела иначе. Большинству тех, кто туда перебрался, приходилось возвращаться в Казахстан. Но постановления — это одно, а их выполнение — другое: дело двигалось туго, куда ни глянь. Во-первых, обещанные поставки хлеба заставили себя ждать, что тормозило приём казахов на предприятия^[1229]. Во-вторых, многие районные и областные административные органы Западной Сибири, не обращая внимания на предписания, неуклонно продолжали свою политику выселения и изгнания.

В мае 1933 г. Исаев предпринял последнюю попытку предотвратить или хотя бы оттянуть массовое возвращение откочевников. Он послал драматичную телеграмму Молотову, добиваясь пересмотра постановлений. Аргументы приводил все те же: нет ресурсов, чтобы справиться с постоянно растущим потоком возвращающихся, так как внутри самого Казахстана всё ещё бродят тысячи беженцев. Поэтому необходимо убедить его соседей, особенно в Средней Азии, селить иммигрантов у себя^[1230]. Единственный ответ, который получил Исаев, — телеграмма от молотовского сотрудника, где говорилось, что Совет народных комиссаров не будет больше заниматься оседанием беженцев за пределами Казахстана^[1231].

Теперь Алма-Ате ничего не оставалось, как готовиться встречать репатриантов. Было очевидно, что число умерших от голода самое позднее следующей зимой 1933–1934 гг. снова заметно возрастёт, поскольку запасов никак не хватит, чтобы прокормить всех. В партийном руководстве никто не делал из этого секрета, и сам Мирзоян поставил об этом в известность Сталина^[1232]. Но казахи смирились с неизбежным. Они направили целый ряд уполномоченных в соседние среднеазиатские республики организовывать репатриацию. С помощью местных органов те разыскивали беженцев в Киргизии, Узбекистане и Каракалпакии. Посланцы с родины сулили обнищавшим казахам грандиозные перспективы. Они рассказывали о постановлении 17 сентября 1932 г., обещали скот, семенную ссуду, а главное — освобождение от всех налогов и сборов на ближайшие три года. Люди охотно внимали таким новостям. Не только в советских республиках, но и в Синьцзяне многие засобирались домой, чтобы воспользоваться льготами^[1233]. В советской литературе это позже стало называться «завершением планомерного перехода кочевников на оседлость»^[1234].

Репатриантов собирали на железнодорожных станциях и близ крупных населённых пунктов, готовя к транспортировке. На станции Пишпек возле киргизской столицы Фрунзе в апреле 1933 г. скопилось около 800 казахов. По их словам, уполномоченный велел им явиться сюда для отправки в родные края. Но о голодающих никто не заботился. Смертность среди них была высокой, официальные органы насчитывали до 11 умерших в день. Киргизское правительство сняло с себя ответственность за этих людей и помощи им не оказывало. Лишь после неоднократного вмешательства ОГПУ и многочисленных отговорок киргизские власти согласились снабдить голодающих продовольствием^[1235]. Несговорчивость киргизов, возможно, объяснялась тем, что их столица Фрунзе к тому времени оказалась буквально окружена юртами казахских беженцев и в самом городе на «каждом свободном пятачке» стояла юрта — их общее число превышало тысячу. Председатель киргизского Совнаркома Юсуп Абдрахманов ещё в феврале 1932 г. записал в дневнике: «Около Фрунзе вырос 2-й город — город юрт казахских граждан, переселившихся сюда от… голода и нищеты. Это результат работы Филиппа [Голощёкина]»^[1236]. Перед лицом столь тяжкой обстановки Абдрахманов опустил руки и не реагировал на телеграммы Рыскулова, в которых тот с растущим нетерпением спрашивал об условиях в киргизских питательных пунктах и о том, как обстоит дело с возвращением беженцев^[1237]. В конце концов молодой руководитель сделал для себя выводы. Вместе с другими представителями республиканской верхушки он отказался выполнять план хлебозаготовок на 1932 г., боясь, что это будет его республике «непосильно». Абдрахманов знал, на что идёт, но сказал: «Лучше пускай нас снимут за невыполнение плана, чем за то, что довели республику до положения Казахстана»^[1238]. Его отстранили от должности в мае 1933 г.^[1239]

Выполняя свои обязательства по поставке хлеба и остальных продуктов сборным пунктам в других республиках, казахские организации часто посылали туда некачественный товар, которому не нашлось другого применения. Например, когда Центральное управление по хлебозаготовкам получило задание отправить в Киргизию несколько вагонов хлеба для помощи беженцам, к месту назначения прибыло плохое, смешанное с песком зерно. Хлеб, выпеченный из него, оказался несъедобным. Тем не менее его раздали казахам. Когда началась раздача помощи, писал в своём докладе ответственный уполномоченный, местное население стало насмехаться над казахами: «Разве это хлеб, вот видите, чем вас кормит Казахстан, здесь выдают ещё наполовину с песком, а приедете, совсем камень будут выдавать»^[1240].

Хуже всего пришлось казахам в Каракалпакии. Здесь, на южном берегу Аральского моря, всю весну и лето 1933 г. на сборные пункты стекались люди. Большинство не имело ничего кроме одежды на себе (часто оборванной), многие очень ослабели после пеших переходов по суровым местам. В этом глухом и даже по среднеазиатским меркам «отсталом» районе власти совершенно не справлялись с постоянным притоком голодающих. Они не располагали ни техническими возможностями для помощи десяткам тысяч человек, ни соответствующими запасами. Не хватало всего: продовольствия, жилья, медицинского обслуживания. Стремительно распространялись инфекционные заболевания, множество людей умирало либо от них, либо от голода^[1241]. В сентябре 1933 г. ожидающим отправки уже не оставалось ничего иного, как демонстративно положить труп умершего от голода перед зданием управления пароходства, чтобы привлечь внимание к своему положению^[1242].

Через несколько месяцев, в мае 1934 г., ситуация снова резко ухудшилась. Власти Узбекистана и Туркмении практически прекратили помощь беженцам, чтобы вынудить казахов к откочёвке. Теперь в Каракалпакии находились, по оценкам ОГПУ, свыше 10 тыс. казахских хозяйств в составе более 45 тыс. чел., плюс тысячи детей-сирот. Местные власти могли снабдить самым необходимым в лучшем случае половину, в том числе и потому, что некоторые руководящие товарищи прикарманивали отпущенные на это средства. Смертность росла, а местные колхозники боялись за свой урожай, поскольку голодающие тащили всё, что казалось им съедобным^[1243].

Каракалпакские коммунисты заявили, что могут устроить у себя не больше 3 тыс. хозяйств, а остальные 7 тыс. надо как можно быстрее вывезти. Последовали долгие переговоры, в ходе которых Наркомат водного транспорта подсчитал, что перевозка 7 тыс. хозяйств по Аральскому морю в Казахстан — при условии урегулирования вопросов оплаты рейсов и снабжения пассажиров — займёт пять месяцев^[1244]. Казахстан опять всеми средствами отбивался от ремигрантов. Исаев уверял, что Каракалпакия пользуется удобным случаем отделаться даже от тех казахских хозяйств, которые обосновались там уже много лет назад. Помимо того, он требовал значительного увеличения предоставляемых на репатриацию средств^[1245], успеха, однако, не добился^[1246]. Неясно, насколько справедлив упрёк Исаева по поводу выселения хозяйств-старожилов. Вряд ли он совсем высосан из пальца, поскольку возвращение беженцев предоставляло руководству окружающих республик и областей долгожданную возможность избавиться от неугодных групп населения. Особенно там, где казахи не могли быть объединены в «национальные колхозы» или автономные административные единицы^[1247], а «подселялись» в деревни, желание спровадить чужаков было велико.

Не случайно к беженцам при отправке на родину относились точно так же, как к спецпоселенцам, которых с начала 1930-х гг. сотнями тысяч ссылали в Казахстан и Сибирь^[1248]. В обоих случаях и местные власти, и столичное руководство думали прежде всего об очистке целых регионов: от «социально чуждых элементов», от «кулаков», а также от нищих бродяг и представителей иных этнических групп. Что будет с людьми в конце пути, не имело при подобных соображениях особого значения. С точки зрения тех, кто проводил депортацию, проблема была улажена. С точки зрения принимающих районов — и самих депортируемых — проблемы только начинались^[1249].

На этом сыграл Мирзоян, подняв вопрос о репатриантах из Каракалпакии на пленуме ЦК в июне 1934 г.: «Сейчас возвращаются откочевники, и если мы им вручим обязательства [по сдаче сельхозпродукции. — Р.К.], от этого мяса всё равно не получим»^[1250]. Дальше последовал обмен репликами, в ходе которого выяснилось два момента: что Москва не очень много знает о происходящем в Средней Азии, а интересуется такими вещами ещё меньше. Беженцы её не волновали.

Вот диалог, начатый наркомом обороны К.Е. Ворошиловым:

«ВОРОШИЛОВ: А вы поменьше их принимайте.

МИРЗОЯН: А постановления Совнаркома РСФСР, какой-то комиссии СТО предлагают принять от Каракалпакии 7 тыс. Наши соседи в своё время казахов со скотом с удовольствием принимали, а теперь они их огромными массами отправляют обратно.

КАЛИНИН: Это же ваши.

МИРЗОЯН: Наши, это верно, но всех их сразу принять и устроить мы не можем, тем более что на это дело нам больших средств не дают.

СТАЛИН: Добились того, чтобы вам предложили.

МИРЗОЯН: Нет, т. Сталин, со среднеазиатцами по этому вопросу мы, наоборот, воюем.

СТАЛИН: А почему не обжаловали, если это решение было неправильно?

МИРЗОЯН: Перед отъездом [в Москву. — Р.К.] мы получили это решение и хотим обжаловать. Там ещё говорится о дополнительных 7 тыс. от Туркменистана.

ГРЯДИНСКИЙ: Из Сибири ещё можете получить»^[1251].

К тому времени, как после Мирзояна стал выступать секретарь Средне-Волжского крайкома В.П. Шубриков, тема собравшимся наскучила. Когда Шубриков сказал, что часть населения края в минувшем году из-за нехватки продовольствия ушла в другие регионы СССР, но теперь возвращается, Сталин перебил его: «Откочевники? У вас разве есть откочевники?» В протоколе в этом месте отмечено: «Смех». Шубриков сумел ответить только: «У нас нет», — и перешёл к другим вопросам^[1252].

С середины 1930-х гг. в потоки репатриантов влились также десятки тысяч людей, которые бежали от голода в Синьцзян, но в обстановке гражданской войны не видели там для себя никаких перспектив^[1253]. ОГПУ забеспокоилось, опасаясь, что среди этих репатриантов скрываются «шпионы» и «баи». Пограничники получили чёткие указания «не стимулировать» иммиграцию и сделать всё возможное, чтобы «беженцы могли снова вернуться в Китай». Только в октябре–декабре 1934 г. китайско-казахскую границу пересекли свыше 10 тыс. чел., в основном дунгане и казахи. Чекисты заявляли, что их присутствие грозит «эксцессами» в приграничных районах, поэтому всех возвращающихся нужно отправлять в глубь страны, а тем, кто не согласится, запретить въезд в СССР. Они предлагали размещать ремигрантов организованно «по принципу спецпоселений», с теми же ограничениями, что и для ссыльных кулаков^[1254].

С ремигрантами из других советских республик также обращались не как со свободными людьми. Их распределяли по различным областям Казахстана в административном порядке, в соответствии с установленными лимитами. Партийные руководители областей получили от Мирзояна указания, возлагавшие на них личную ответственность за устройство ремигрантов^[1255]. Надлежало следить, чтобы их направляли главным образом в «крепкие» колхозы, имеющие МТС, и только там, где это окажется невозможным, специально создавать колхозы из новоприбывших. Местные власти старались выполнять это требование. По официальным данным, за 1933 г. более 60 тыс. хозяйств были «подселены» в «существующие» колхозы и всего около 7700 семей организованы в самостоятельные коллективы^[1256]. ОГПУ вносило свой вклад в дело, усиленно выискивая в этой группе населения «антисоветские элементы»^[1257].

Тысячи семей депортировались в незнакомые им места и принуждались к непривычной работе. При размещении этих людей власти не обращали внимания на то, из каких районов они когда-то бежали. Их посылали, к примеру, в хлопководческие и свекловодческие совхозы и колхозы на юге Казахстана, у которых ввиду сурового климата, крайне тяжёлых условий труда и расположения в малярийной местности постоянно возникали проблемы с рабочей силой^[1258].

Однако ни принимаемые меры, ни имеющиеся ресурсы не позволяли взять под контроль всю массу беженцев, в придачу Казахстан по-прежнему обременяли высокие нормы заготовок. Зная, что его обращение пропадёт втуне, Мирзоян, тем не менее, в июне 1934 г. в очередной раз указал на тяжесть положения: «Мы вручили только на 86% обязательства по мясу. Остальные 14% нам очень трудно разместить… Чтобы полностью разместить обязательства, нам надо их вручить 552 тыс. хозяйств. У нас по всей республике числится 560 тыс. хозяйств, причём на основании постановления ЦК [от 17 сентября 1932 г. — Р.К.] мы кочевые и полукочевые хозяйства должны освободить. Это составит, по крайней мере, 150 тыс. хозяйств. Остаётся 400 тыс. хозяйств. У нас не хватает хозяйств, чтобы вручить обязательства»^[1259]. Показательно, что в мае 1934 г. из примерно 150 тыс. зарегистрированных хозяйств, которые с июня 1933 г. вернулись в Казахстан, «устроенными» считались всего 78 тыс.^[1260] Иными словами, государственными мероприятиями по оседанию в какой-либо форме охватывалось не более половины ремигрантов. Множество остальных были предоставлены самим себе^[1261]. Некоторые казахи жаловались на создавшееся положение, требуя выполнения данных им обещаний. Иначе, говорилось в письме от репатриантов из Кзыл-Тусского района, «район опять останется без населения»^[1262].

К концу 1934 г. большинство беженцев вернулось в Казахстан. Правда, в 1935 г., по осторожным оценкам, в других советских республиках ещё находилось больше 30 тыс. казахских хозяйств, которые подались домой только в последующие годы^[1263]. Часть поздних репатриантов прибывала на родину вследствие усилий соседних республик и областей по «очистке» своей территории, другие решали вернуться, окончательно убедившись, что голод позади. С точки зрения партийных боссов, это уже были «отдельные случаи»^[1264].

«Делегирование» катастрофы

Беженцы от голода стали объектами советской демографической политики, ориентированной прежде всего на нужды сельскохозяйственного производства. Одной из основных её составляющих была канализация миграций, с тем чтобы, во-первых, преодолеть голод, а во-вторых, направлять бесприютное население в те регионы, где существует нехватка рабочих рук. Вдобавок такое перемещение населения всегда сопровождалось чистками и розыском врагов. Но главное — территориальное и социальное переустройство большой части казахского общества давало удобную возможность окончательно реализовать (и закрепить) советские притязания на власть.

Поэтому одновременно с массовым возвращением беженцев из соседних республик весной 1933 г. ужесточилась политика в отношении внутренних беженцев. Милиция и ОГПУ начали систематически «чистить» города и станции^[1265]. Большинство питательных пунктов закрывалось в связи с переходом к децентрализованному оказанию помощи в колхозах и совхозах либо обслуживало определённые категории рабочей силы^[1266]. Право на бесплатное питание оставалось только у «истощённых и детей». Таким образом казахов загоняли в колхозы и совхозы, где (якобы) имелись для них продовольствие и работа.

«Освобождая» города и другие «чувствительные точки» от голодающих^[1267], Казахстан вовсе не шёл по какому-то особому пути. Эта практика вполне соответствовала представлениям Сталина, распространявшимся на весь Советский Союз. В феврале 1933 г. он заявил, что «лодыри» заслужили голодную смерть, двумя годами позже — оправдывал жертвы голодных лет успехами индустриализации^[1268]. «Чистка» городов, вытеснение голода в сёла, аулы и колхозы, снабжение продовольствием только работающих составляли весной 1933 г. ядро государственных мероприятий в голодающих регионах.

Важную роль играла паспортизация. Кризис 1932–1933 гг. вызвал волны массовых миграций по всей стране, в города хлынули миллионы бездомных и нищих. Не желая полностью потерять контроль над этим «зыбучим обществом» (Моше Левин), советское государство разрешило проживать в городах лишь обладателям паспорта с пропиской. Тем самым крестьяне, имевшие крайне мало возможностей получить такой документ, привязывались к колхозам, а «чистка» городов обретала «нормативную» основу. Секретный раздел инструкции о выдаче паспортов запрещал давать паспорта и прописку целому ряду «элементов», к которым относились беглые «кулаки», лица без определённых занятий, уголовные преступники^[1269]. Паспортная система превратилась в одну из главных составляющих сталинского репрессивного аппарата^[1270]. За несколько месяцев сотни тысяч людей были выселены из городов и частью высланы в ужасных условиях в Сибирь и другие отдалённые районы^[1271].

Изгнание беженцев из городов Казахстана отвечало вышеописанным правилам. В Аулие-Ате высокопоставленная комиссия постановила незамедлительно «очистить» город от откочевников^[1272]. Власти Актюбинска приказали в кратчайший срок выслать из города всех «бродяг»^[1273]. Правда, в апреле 1934 г. горком партии вынужден был констатировать, что, несмотря на несколько «чисток», город снова полон откочевников, среди которых скрывается множество кулаков и баев. Прежние попытки «освободить» городскую территорию от этих людей не принесли удовлетворительных результатов, напротив: некоторые лица задерживались милицией уже по три-четыре раза. Отныне, распорядился горком, продовольствием должны снабжаться лишь те казахи, которые готовы за него работать. Всех остальных как «тунеядцев» следует выгнать из Актюбинска раз и навсегда^[1274].

Бремя нового курса предстояло нести на своих плечах местным органам, на которые возложили ответственность не только за экономическую ситуацию, но и за возвращающихся казахов. Местные руководители в отчаянии беспрерывно просили увеличить отпуск продовольствия, получая один и тот же ответ: на каждую область есть лимит, рассчитывать на дополнительные поставки не следует^[1275]. Работникам Аксауского района, которые жаловались, что не в состоянии прокормить выделенным продовольствием нескончаемый поток голодных беженцев — более 2700 хозяйств, председатель Алма-Атинского облисполкома Ильяс Молдажанов резко и без обиняков приказал «сегодня же ночью» найти решение проблемы или ждать последствий: «Предупреждаю ещё раз, если этого не сделаете, будете немедленно арестованы, сообщаю для сведения: Пред. Балхашского РИКа Тагирова арестовали, если будете в дальнейшем бездействовать, будем применять к Вам такие же меры»^[1276].

В таких условиях районным функционерам оставался только избирательный подход к продовольственному снабжению. «Мероприятия по устройству откочевников, — говорилось в подготовленном позже докладе казахского наркома земледелия, — неизбежно должны были быть сосредоточены на снабжении устраиваемых хозяйств минимальным количеством продовольствия и предметами первой необходимости и включении их в нормальную производственную работу»^[1277]. В письме председателю политотдела одной МТС Аулие-Атинского района Мирзоян разъяснял, что здесь конкретно имеется в виду: «Специальным решением Крайкома сказано, что всем тем колхозникам и откочевникам, которые не работают и не хотят работать, — продпомощи не давать. Неработающие должны быть лишены продпомощи, чего бы это ни стоило. Мы должны воспитывать людей так, чтобы они знали, что хлеб дают только за работу, а лодырям и бездельникам не будут давать. Вы вместе с райкомом должны провести эту работу, и если есть отдельные колхозы, районы или ТОЗы, которые получают хлеб, но работать не хотят, то им надо прекратить отпуск хлеба и несколько таких колхозов, где сидят бездельники, пустить под откос»^[1278].

Бюрократы в казахском Совнаркоме и в отдельных областях разрабатывали подробнейшие планы, определяя, кто, в каком объёме и где должен получать помощь^[1279]. Теоретически распределение продовольствия подлежало строгому контролю, и ни грамма нельзя было выдавать, пока райисполкомы не утвердят составленные колхозами поимённые списки нуждающихся. Каждый месяц ответственным работникам колхозов надлежало отчитываться за потраченные средства и представлять заявки на будущее. Аналогичная процедура предусматривалась также на районном и областном уровне. Во всяком случае, теоретически.

Во многих местах на иммигрантов смотрели как на «нищих», о которых заботиться незачем. Ярким примером невнимания местных властей к беженцам от голода может служить ситуация в Кармакчинском районе. Здесь администрация в 1932 г. получила на помощь голодающим в общей сложности 24 тыс. рублей. С 20 июля 1932 г. по 8 января 1933 г. из них было израсходовано чуть больше 1400 рублей; львиную долю составили расходы на содержание штата и отправку телеграмм из района. На ремонт жилья и приобретение одежды для беженцев пошло всего около 120 рублей^[1280].

Сводка, подготовленная казахским Совнаркомом в декабре 1932 г., наглядно демонстрирует масштабы растрат. В ней говорится, что в истёкшем году государство выделило республике в качестве продовольственной помощи и продовольственной ссуды свыше 57 тыс. тонн хлеба, однако действительно выдано было лишь около 33 тыс. тонн^[1281]. Остальные 24 тыс. тонн приходятся на фиктивные фонды, существовавшие только на бумаге, хлеб, всё ещё лежавший на складах, и крупную недостачу — более 10 тыс. тонн, которые уже не находились на центральных складах, но в распределение так и не поступили^[1282]. Столь резкое расхождение между планом и действительностью (как она отражена в докладе) для десятков тысяч людей означало смертный приговор. Порой, кстати, хлеб, отпущенный на «продовольственную помощь», использовали, чтобы выполнить обязательства по хлебосдаче^[1283].

За документально подтверждённые растраты власти налагали суровые наказания. Республиканская прокуратура Казахстана в 1933 г. завела больше 800 дел по обвинениям в хищении продовольственной помощи или мошенничестве при устройстве репатриантов, почти 600 из них дошли до суда. Из 1800 осуждённых около трети (566 чел.) занимали различные должности в партийном и государственном аппарате, чуть больше 20% (371 чел.) составляли «баи, кулаки и другие чуждые элементы». 90 чел. были приговорены к смерти, но большинство — к 10 годам лагерей (1084 приговора)^[1284]. Даже если статистика неполна, она показывает тенденцию: очевидно, расследовались и рассматривались в суде лишь немногие случаи обогащения функционеров и местной элиты за счёт откочевников.

Впрочем, даже независимо от растрат и хищений хлеба всё равно не хватало, так же как и транспорта. Административные работники постоянно жаловались на недостаток верблюдов и других вьючных животных^[1285]. Иногда распределению мешало то, что из аулов на склады не поступали списки нуждающихся, без которых ответственные лица отказывались отпускать продовольствие. По таким причинам в некоторых районах не распределяли даже немногие имеющиеся запасы^[1286]. На деле зачастую оказывалось невозможно выбить в учреждениях, распоряжавшихся хлебом, необходимые «фонды» без вмешательства партийного руководства. Но никто не пресекал увёртки и волокиту заготовительных организаций, чьи руководители прекрасно знали, что могут поплатиться даже за одно зёрнышко, не вывезенное ими из Казахстана. Впрочем, за развал региональных снабженческих структур нередко спрашивали с прямых виновников, то есть, например, с местного партийного босса, а не с директора большого элеватора в его районе, который отказался открыть свои склады^[1287].

Бездействие сопровождалось практикуемым все шире нецелевым использованием средств, выделяемых на устройство беженцев. Функционеры и коммунисты всюду запускали руку в эти фонды. Испытанным способом служило завышение числа хозяйств, нуждающихся в помощи. В списках было полно «мёртвых душ»^[1288]. В апреле 1934 г. комиссия партийного контроля обнаружила, что более полумиллиона центнеров хлеба, выданные в качестве продовольственной помощи с октября 1933 г., делись неизвестно куда. Контролёры наблюдали ужасную обстановку в районах, где распределением продовольствия занимались «классовые враги», взявшие за правило запрашивать гораздо больше хлеба, чем действительно необходимо, а многие люди всё равно умирали с голоду, поскольку продовольствие не попадало к тем, кому предназначалось. Не лучше обстояло дело с материей и промтоварами. Установить местонахождение всех этих товаров невозможно, резюмировала контрольная комиссия в докладе, ясно только, что беженцы получили самую ничтожную часть^[1289].

В середине 1934 г. появились признаки, сигнализировавшие, что у руководства в Москве пропало желание раздавать тысячи тонн хлеба неимущим казахам, так как «экономический эффект» этой меры казался более чем сомнительным. Беженцы от голода окончательно потеряли статус нуждающихся в помощи жертв, который годом раньше за ними ещё признавали, хотя бы частично. Теперь зашла речь о том, чтобы лишить продовольственной помощи как можно более широкие группы, и стала распространяться тенденция видеть в голодающих прежде всего «деклассированные элементы» и «тунеядцев». Многие функционеры совершенно открыто придерживались теории, «что основная масса откочевников является уголовным, сбежавшим элементом и высланными кулацкими хозяйствами, с выводом, что «особенной» заботы проявлять в отношении откочевников не следует»^[1290]. Подобным воззрениям, несомненно, способствовали случаи, когда ревизоры выясняли, что то или иное хозяйство пользуется льготами для откочевников не по праву. Об одном, видимо, особенно вопиющем деле такого рода докладывали коммунисты из Семипалатинска. В марте 1934 г. местные официальные органы обнаружили, что из 150 казахских хозяйств, размещённых в специально созданных для них колхозах, 114 ошибочно зарегистрированы как беженцы и получают продовольствие, которое им не положено. Среди казахов развивается «зависимое настроение», с укором говорилось в докладе, никто не хочет работать, все только и думают, как бы заставить государство их содержать^[1291]. Многое свидетельствовало (по крайней мере, с точки зрения коммунистов), что люди прежде всего стараются извлечь из своего положения материальную выгоду^[1292].

Уполномоченный КПК по Казахстану^[1293] В.Ф. Шарангович и его подчинённые в 1934 г. не раз горячо выступали за основательное реформирование системы продовольственной помощи. Они повсюду видели растраты и разбазаривание. С одной стороны, возмущался Шарангович, никто не следит за тем, кому и сколько хлеба выделяется, по каким критериям производится выдача, как вообще выполняются заявки колхозов и районов. Ни в колхозах, ни в облисполкомах, ни на каком-либо другом административном уровне не ведётся даже самого элементарного учёта и контроля^[1294]. С октября 1932 г. Казахстану отпущено более 1.1 млн центнеров (55 тыс. тонн) хлеба, и нельзя хотя бы приблизительно выяснить, что стало со всей этой массой^[1295]. С другой стороны, считали сотрудники комиссии, необходимо искоренить широко распространённую среди казахов привычку полагаться на государственную продпомощь. Из 121 района Казахстана 116 в той или иной форме получают поддержку от государства^[1296]. С этим иждивенчеством пора кончать, настаивали контролёры, в конце концов все эти области в состоянии сами кормить своё население путём «мобилизации внутренних ресурсов». После нового урожая, требовали они, надо окончательно прекратить выделение продовольственной помощи — с немногими отдельными исключениями^[1297]. Казкрайком не замедлил оформить основные требования в виде постановления, грозившего суровой карой всем функционерам, которые будут смотреть сквозь пальцы на такого рода «разбазаривание»^[1298].

Судьбу новоприбывших, число которых постоянно росло, теперь более или менее оставили на усмотрение местных колхозников и колхозных председателей. Шансы попасть в местные распределительные сети у приезжих со стороны были невелики, поскольку они стояли на самых нижних ступенях иерархии, которая во многом зиждилась на личных связях и личной зависимости. В августе 1933 г. московский ЦК постановил, что во всех колхозах, принимающих ремигрантов, должны быть заложены для них специальные фонды^[1299]. Официально эта мера была призвана поддержать неимущие семьи, но Мирзоян в телеграмме секретарям обкомов, разъясняя детали, уточнил, что тем самым ответственность за жизнь ремигрантов целиком возлагается на колхозы: «Размер фонда по каждому колхозу определён в зависимости от урожая, от количества откочевников по постановлению общего собрания самих колхозников»^[1300]. На помощь извне больше рассчитывать не следовало.

Колхозы не были готовы к наплыву людей, репатриировавшихся из других советских республик либо выгоняемых из городов и со станций. Откочевников нередко направляли на самую грязную и тяжёлую работу, жили они в жалких условиях^[1301]. Несмотря на все заманчивые обещания, при раздаче скота им зачастую не доставалось ничего^[1302]. Многие местные руководители возражали против предоставления драгоценных животных новичкам: нет смысла, говорили они, давать скот казахам, которые в текущем году поступили в колхоз слишком поздно, чтобы заготовить достаточно кормов и сена на зиму^[1303]. Этот аргумент звучал тем более веско, что сохранение тающего поголовья скота пользовалось высшим приоритетом. Каждую козу, овцу или корову берегли как зеницу ока, чуть ли не ценой собственной жизни. Тем, кто забивал животных без прямого позволения, грозило привлечение к ответственности за «разбазаривание» и суровое наказание. Некоторые товарищи совершенно открыто заявляли, что будут принимать откочевников, только если они приведут с собой собственный скот^[1304]. Алма-Ата вдобавок припугнула колхозную администрацию и новоприбывших, указав, что продовольственная помощь если и раздаётся, то временно, а семьи, которые забьют выделенную им скотину, не только не получат новых животных, но и будут лишены всех прочих видов помощи^[1305].

Большинство ремигрантов обнаруживали, что колхозы видят в них обузу для своих, чаще всего ещё хрупких, сетей выживания. Во многих местах доходило до серьёзных конфликтов. В одном колхозе Аулие-Атинского района правление и колхозники сразу указали группе новичков их место в здешней иерархии: «В день прибытия… всех прибывших поставили на работу на молотьбе… работали целый день и должны были ещё работать до заката луны. Под вечер дали ужин, не накушались досыта, ночь была холодная, наши же товарищи не имели буквально одежды и обуви». Несколько семей тут же покинули колхоз, остальные потом с утра до ночи трудились на свекловичном поле, на обед их домой не отпускали, но и питание на месте для работников не организовали^[1306]. В колхозе «Телестык» того же района дела обстояли не лучше: пришельцев поселили в дома без окон и дверей и заставили заниматься тяжёлым физическим трудом, давая им при этом мизерные пайки. Из обещанной вначале помощи они так ничего и не получили: «Все хозяйства переселенцев живут впроголодь и питаются собранным масаком [т.е. колосками. — Примеч. пер.] своих детей»^[1307]. Ещё в одном колхозе русские крестьяне постоянно цеплялись к чужакам, обвиняя их во всех грехах^[1308]. Подобные истории множились, вынуждая партийное руководство снова и снова напоминать районным кадрам, что забота о возвращающихся откочевниках — одна из «важнейших» задач их повседневной работы^[1309].

Голод заканчивался в определённой мере так же, как начинался, — медленно и постепенно. Осенью 1933 г. наметились признаки улучшения, а в течение 1934 г. положение во всех районах Казахстана выправилось настолько, что никто больше не умирал от недоедания. Преодолению кризиса способствовал ряд различных факторов. Прежде всего кормить приходилось намного меньше людей. Огромные потери населения из-за голодной смерти и массового бегства очень сильно сократили число едоков в Казахстане. Хотя надёжных данных нет, можно считать, что в середине 1934 г. в республике находилось примерно на 2 млн чел. меньше, чем три года назад. С этим тесно связан второй аспект: пережили голод преимущественно трудоспособные лица. Эта катастрофа гораздо чаще уносила жизни детей и стариков. Потому доля тех, кто не мог сам позаботиться о себе, стала сравнительно небольшой.

Принятые в сентябре 1932 г. решения, в частности о раздаче скота с колхозных ферм и освобождении скотоводческих районов от обязательств по сдаче продукции, сыграли в победе над голодом важную роль, поскольку знаменовали частичный отход от прежней политики безоглядного выкачивания ресурсов. Когда новый курс стал проводиться в жизнь, он помог и восстановлению поголовья скота, и спасению тысяч людей. Рекордные урожаи удачного 1934 года довершили остальное, круто изменив ситуацию с продовольствием к лучшему. Вместе с тем возымели действие и строгие меры по «дисциплинированию» сельского населения, воплотившиеся в августовском «законе о колосках» 1932 г. Государство всеми средствами пыталось добиться контроля над последними резервами.

В сочетании двух противоположностей — уступок и беспощадной суровости — искали выход из положения не только в высшем руководстве, но и на местном уровне. Особенно заметно это на примере той части казахского населения, которая жила в сельской местности, в колхозах. Там, как правило, имелись хотя бы минимальные ресурсы; их выдавали колхозникам, достаточно часто обделяя беженцев от голода. Для обнищавших беженцев подобный принцип действий был губителен, колхозники же считали его необходимым, так как он позволял им выжить и продержаться какое-то время.

Варианты — кочевой образ жизни по-советски

Когда голодный кризис в 1934 г. закончился, никто всерьёз уже не оспаривал властные притязания большевиков. Казахстан потерял треть своих жителей. Социальные сети, структурировавшие раньше сообщества казахов, практически распались. Подавляющее большинство казахов было принуждено к оседлости, принёсшей им нужду и лишения: они жили в бедных аулах, посёлках и колхозах, еле-еле сводя концы с концами, завися от произвола местных функционеров, и пытались как-то устроиться в обществе дефицита. Прежнего мира, где главенствовал кочевой образ жизни, больше не существовало^[1310].

Голодные годы не только разрушили общество, но и сломали хребет степной экономике^[1311]. Большевистские руководители понимали, что Казахстан на необозримое время останется — даже по скромным советским меркам — зоной экономического и социального бедствия, если они будут продолжать там политику безудержного выкачивания ресурсов. Что же делать? Сталин дал на этот вопрос прагматичный ответ, процитированный в июне 1934 г. Мирзояном казахской партийной общественности: глубоко заблуждаются товарищи, которые думают, что кочевое животноводство должно быть полностью ликвидировано. «Товарищ Сталин, — продолжал Мирзоян, — указал, что даже при полном социалистическом строе, даже при коммунизме не исключена возможность кочевого скотоводства, а наоборот, скорее всего будет так, что отдельные группы районов Казахстана и Средней Азии будут районами кочевого скотоводства…»^[1312] «Всё это делается для того, — сказал Мирзоян в другом случае, снова цитируя генсека, — чтобы… в ближайшие годы получить из Казахстана не полтора десятка тысяч тонн, а сотни тысяч тонн мяса»^[1313]. Способы достижения цели не имели особого значения, важны были только результаты. Поэтому кочевое хозяйство и после 1934 г. рассматривалось как допустимый вариант.

Ревизия и подведение итогов

Провал политики оседания начала 1930-х гг. в степных районах центрального и западного Казахстана нарком земледелия РСФСР Н.В. Лисицын в декабре 1933 г. объяснил её несвоевременностью. По его словам, кампания началась, «когда в Казахстане не было властей». Районам пришлось справляться с «колоссальным мероприятием» собственными силами^[1314], поэтому их работа плохо планировалась и не координировалась. Кроме того, отсутствовала надёжная документация, которая показывала бы, что происходит в пунктах поселения, куда потрачены миллионные суммы, отпущенные на оседание, сколько построено домов. Все чаще возникали сомнения в том, имеют ли смысл предпринимаемые меры. Таким образом, снова встал вопрос о будущем степи. И на сей раз при ответе на него в первую очередь принимались во внимание не идеологические принципы, а экономические соображения.

Сначала необходимо было как следует уяснить сложившуюся ситуацию. Весной 1934 г. ВЦИК направил в Казахстан и Киргизию комиссию «по вопросам оседания кочевого и полукочевого населения». Возглавлял её А.С. Киселёв, который ещё в 1928 г. расследовал семипалатинскую авантюру Беккера^[1315]. В Казахстане члены комиссии собрали тысячи документов, позволявших в подробностях представить бедственную картину^[1316]. Они ездили в длительные командировки по всем районам республики и составляли огромные таблицы, в которых отмечали не только состояние домов (по четырём графам: «запланировано», «начато», «отремонтировано», «построено»), но и количество скота, положение со стройматериалами, удалённость «хозяйственных центров» колхоза от ближайшей железнодорожной станции, площадь полей и многое другое^[1317].

Киселёв также вызывал в Алма-Ату представителей кочевых районов, расспрашивая их о положении в степи. В основном все эти товарищи рассказывали одно и то же. Они докладывали о массовой убыли населения, о сокращении вплоть до полного исчезновения поголовья скота к 1933 г. и о том, что с тех пор дела потихоньку налаживаются. Вместе с тем никто не скрывал, что положение в обширных областях республики до сих пор катастрофическое. Кампания перевода на оседлость, по мнению этих людей, провалилась. Так считал, например председатель Карагандинского облисполкома Сулеймен Ескараев. В его области, поведал он, планомерного оседания никогда не проводилось. Теперь условия изменились, население не кочует и не может кочевать, потому что для этого у него нет ни средств, ни цели. Но отсюда никак нельзя сделать вывод, что проведено оседание. Разговоры о том, что в области осуществлено хозяйственное устройство и обеспечение вернувшихся откочевников, — неправда, заявил Ескараев. Им просто дали крышу над головой. Если под оседанием понимается их интеграция в ТОЗы, то он с этим не согласен^[1318].

Комиссия вынесла разгромный вердикт по поводу положения дел в Казахстане. Применявшаяся долгое время практика «оседания на основе сплошной коллективизации» заключила она, стала губительной, поскольку превратилась в самоцель, которой подчинялось всё остальное. То же самое можно сказать о тенденции сгонять казахскую рабочую силу в промышленность и в совхозы, которые сейчас не занимаются трудоёмким скотоводством^[1319]. А в «посёлках-гигантах» из сотен юрт, иронически заметил Киселёв, нашла воплощение идея «построить Нью-Йорк в горах и степях»^[1320].

Большинство районных работников в буквальном смысле сдали проблему оседания в архив. Киселёв назвал отношение казахской администрации к этому делу «бумажно-бюрократическим»^[1321]. Районные филиалы отдела по вопросам оседания при Наркомате земледелия, так называемые оседкомы, страдали от хронической нехватки кадров и пасовали перед обилием своих задач. Проверка оседкома Алма-Атинской области показала плачевную ситуацию во всей красе: планы Наркомата земледелия были подшиты в тапку и забыты, статистика успехов представляла собой чистую фантастику, выдававшую желаемое за действительное, а посетители не могли получить сведений хотя бы о том, проводятся ли и как идут землеустроительные и строительные работы. Большинство служащих проверяющие сочли абсолютно непригодными для выполнения своих обязанностей. В настоящее время в оседкоме работают в том числе «пьяница, кулак и ссыльный», писали они в разгромном докладе, и работа ведётся «не планомерно». Условия поселения возвращающихся откочевников в колхозах за редкими исключениями, определяются на местах «без участия оседкома»^[1322].

К таким же выводам пришёл уполномоченный КПК по Казахстану Шарангович. В июне 1934 г. он потребовал упразднить оседкомы, поскольку те ни с кадровой, ни с организационной точки зрения не способны выполнять свои задачи, тогда как все прочие организации, сталкиваясь с проблемами, связанными с беженцами, кивают на оседкомы и всякую дальнейшую работу прекращают. Подобное бездействие, утверждал Шарангович, имеет роковые последствия: хотя каждый год составляются планы и контрольные цифры по притоку возвращающихся откочевников в Казахстан, никто не знает, сколько на самом деле вернулось хозяйств и где они пребывают. Притом «характерно» (по его словам), что среди вернувшихся находится множество «кулаков» и «баев», которые организуют в Казахстане «бродяжничество» и новые откочёвки^[1323]. Прошло, однако, ещё больше года, прежде чем столь порицаемые оседкомы были действительно упразднены, а их полномочия переданы Наркомату земледелия^[1324].

Киселёв и его коллеги, не ограничиваясь критическими замечаниями, выработали рекомендации по организации оседания в будущем. Их советы мало чем отличались от уже известных концепций: они предлагали продолжать оседание, но при этом обращать больше внимания на местные условия, отказаться от «административных мер» и лучше контактировать с населением^[1325]. Они также ратовали за культурное «цивилизование» казахов и отводили оседанию главную роль в советизации степи. Данную позицию поддерживал в первую очередь Совет Национальностей ЦИК СССР, который и создал комиссию Киселёва.

Руководители этого практически не имевшего влияния органа^[1326] всеми средствами старались вдохнуть в кампанию оседания новую жизнь и поставить её под свой контроль. В сентябре 1935 г. они устроили первое всесоюзное совещание по вопросам оседания. В Москву съехались представители всех республик, краёв и областей, на чьей территории жили кочевники. Секретарь Совета Национальностей А.И. Хацкевич открыл дебаты замечанием, что неправильно это — строить социализм, когда население кочует. «Что вы можете сделать на верблюде, — вопрошал он, — что вы можете сделать с человеком, который сидит на боках верблюда или на его спине?»^[1327] Но, очевидно, главы партии и государства его возмущения не разделяли (больше). Вскоре стало ясно, что никто не собирается помещать оседание в список приоритетных задач. Оно стало одним из многих советских проектов, по поводу которых делались красиво звучащие заявления о намерениях, но за реализацию которых никто не хотел брать на себя ответственность, не говоря уже о выделении достаточных средств. Финансирование оседания осталось делом отдельных республик, а союзный Наркомат земледелия, несмотря на постановления и призывы, говорившие совсем другое, ограничился почти символическим вкладом — несколькими сотнями тысяч рублей в год. Не лучше обстояло дело и с поисками «веского голоса», который привлёк бы внимание к данной теме в ключевых органах власти^[1328]. Наконец, пришлось признать, что все прежние достижения в жилищном строительстве для кочевников — колосс на глиняных ногах, поскольку кочевники используют дома под стойла для скота, а сами в основном живут в юртах^[1329]. При таких обстоятельствах неудивительно, что желание заниматься оседанием у местных функционеров неуклонно сходило на нет^[1330].

Через несколько месяцев, в январе 1936 г., состоялось новое совещание, но особым прогрессом никто похвастаться не мог. Нужно прямо сказать, признал Хацкевич, что дело оседания стоит и в ряде мест пущено на самотёк^[1331]. То же самое он мог бы сказать и о дебатах, погрязших в мелочах. На главные вопросы участники обсуждения не находили ответов. Это касалось, например, проблемы водоснабжения, которая вечно оставалась без внимания — либо из-за нехватки специалистов, либо потому, что строительство жилых домов и скотных дворов позволяло быстрее продемонстрировать зримые «успехи», либо ввиду того, что инвестиции на орошение в Средней Азии, служившие объектом ожесточённой борьбы, главным образом направлялись в хлопководческие районы, а не в нерентабельную степную зону^[1332]. Жалобы казахских представителей, годами пытавшихся заинтересовать этим вопросом оба центральных московских наркомата («НКЗ РСФСР говорит, что это не его дело, идите в НКЗ СССР, а когда мы приходили в НКЗ СССР, то нам говорят, идите в НКЗ РСФСР»), Хацкевич невозмутимо парировал: «Дело, стоящее миллионы, интересующее всю республику, нельзя делать в аппаратном порядке»^[1333]. Тут он затронул важный момент: функционеры, «механически» соблюдавшие предписанный порядок прохождения дела по инстанциям, показывали этим, что сами не считают его важным. Успеха добивались лишь те товарищи, которые прибегали к неформальным методам и договорённостям^[1334].

В конце концов дебаты заглохли. Заключения и обширные материалы комиссии Киселёва тоже отправились в архив. (Москве от неё, видимо, нужна была просто «инвентаризация» после кризиса.) Сталинское руководство проявляло к оседанию недостаточно интереса, да и многие казахи из центральных степных областей не стремились стать оседлыми, даже если это могло быть для них экономически выгодно. «…Большинство казахов, около 70–80%, которые вышли из жив[отноводческих] районов, вернулись в свои жив[отноводческие] районы, и даже из того места, где мы их посадили на производство зерна. Здесь есть та отрицательная сторона, что эти кочевники хотят побыть на родной земле. Они имеют 1–2–3 головы скота, и они хотят держать его там, где они родились», — объяснял Кулумбетов^[1335]. Никакого конкретного руководства к действию он из этого наблюдения не вывел, лишь подчеркнул: «Мы абсолютно не думаем в ряде кочевых районов проводить какие-либо мероприятия для насаждения посёлков для оседания»^[1336].

Высокопоставленные партийные и государственные руководители отныне только изредка призывали проявлять больше активности в вопросе оседания. Исаев, например, в июне 1936 г. писал в циркуляре облисполкомам Казахстана: «По имеющимся, правда, отрывочным данным, видно, что Вы в этом году перестали заниматься вопросами оседания и устройства возвращающихся откочевщиков. Может быть, Вы полагаете, что это уже законченное дело? Это неверно»^[1337]. Однако это письмо знаменовало не ренессанс организованного оседания, а начало кампании придирчивого расследования деятельности оседкомов Наркомата земледелия под предлогом «упущений» при оседании^[1338]. Результаты проверки выявили плачевную картину. Оседанием откочевников в Южно-Казахстанской области занимались в основном «второстепенные лица», которые «разбазаривали» отпущенные средства^[1339]. В Актюбинской области ответственные товарищи не имели представления, где и в каких условиях живут вернувшиеся откочевники^[1340]. Больше 10% выделенных на оседание средств пошло на подкуп колхозных председателей и других активистов, чтобы репатриантов хотя бы приняли в колхозы. В других местах на эти деньги были построены дома для представителей районной администрации; в Чуйском районе — приобретены граммофоны для награждения заслуженных председателей колхозов^[1341].

Растраты можно было частично пресечь, но, как быть с оседанием дальше, никто не знал. «Совершенно непонятно», что теперь будет с этим вопросом, писал Исаев работнику Наркомата земледелия. «В Москве» на нём особенно продолжал настаивать Совет Национальностей, так что Исаев просил оттуда конкретных указаний^[1342]. Но другие высокопоставленные кадры «в Москве», очевидно, вели противоположную линию. К примеру, номинальный глава советского государства М.И. Калинин в одном примечательном выступлении покритиковал прежнюю политику перевода на оседлость и вместе с тем изложил свои взгляды на «быт» кочевников. Говоря о чрезвычайной распространённости туберкулёза в Каркаралинском районе, он пояснил: «Я думаю, что туберкулёз там есть результат оседания, перехода в дома, да ещё скученные. Ясно, что они [казахи] должны были в юртах жить… И вот интересно, как они теперь переносят это сельское хозяйство, справляются ли они, как физически они переносят сельское хозяйство… Я, конечно, за оседание, но надо смягчить, потому что, поймите, ведь населению тяжело перейти к оседлой жизни. Ведь какая у него психология»^[1343]. Звучали и другие похожие высказывания. Один товарищ отмечал, что население теряет вкус к оседанию^[1344], другой задавался вопросом, «не будут ли лишними эти затраты [на оседание] через год, через два»^[1345]. Сам Сталин в 1936 г. допустил, что животноводы-кочевники «будут ещё вплоть до социализма и коммунизма в отдельных районах продолжать вести свой кочевой образ жизни»^[1346].

Большевики не особенно гордились тем, что в Советском Союзе, стране победившего социализма^[1347], до сих пор есть кочевники, но и не давали себе труда скрывать данное обстоятельство^[1348]. Не в последнюю очередь это было связано с изменением предпосылок советской национальной политики: вместо строительства наций акцент сместился на их самобытность^[1349]. Хотя большевики не расстались с идеей, что в один прекрасный день отдельные нации сольются воедино, с середины 1930-х гг. возобладал консенсус насчёт того, что в течение «долгого переходного периода» будут существовать советские нации с разными национальными культурами и традициями^[1350]. Речь теперь шла не об исчезновении наций при социализме, а о содружестве многих социалистических наций в Советском Союзе. Национальные особенности и традиции стали важными ресурсами мобилизации населения^[1351]. Внешнее выражение такая смена курса нашла в подчёркнутом внимании к национальным культурам. Национальные обычаи, традиции и фольклор больше не считались элементами отмирающей отсталости, а изображались неотъемлемой частью социалистической советской культуры^[1352]. Сам Сталин показывался в «национальной» одежде, в Москве и других крупных центрах выступали лучшие артисты советских республик^[1353]. Казахстан, с 1936 г. ставший союзной республикой, тоже демонстрировал своих величайших сынов и дочерей, в первую очередь старого певца-акына Джамбула Джабаева (Жамбыла Жабаева), который исполнял стихи под аккомпанемент домбры^[1354].

На оседание казахов теперь планировалось больше времени. Казахский Наркомат земледелия стремился в животноводческих районах поселить в дома из «местных стройматериалов» около 60 тыс. хозяйств (примерно половину местного населения) к 1942 г.^[1355] В действительности и в 1950-х гг. немалая часть казахского населения жила в юртах и самодельных глиняных мазанках^[1356]. Соответственно скромно выглядела официальная статистика успехов. В начале 1937 г. Наркомат земледелия РСФСР резюмировал достигнутое следующим образом:

Таблица 3. Состояние мероприятий по оседанию в Казахстане на 1 января 1937 г.[1357]
Кочевых хозяйств на 1 января 1930 г.	564 000
— из них переведено на оседлость к 1 января 1937 г.	338 685
— из них в колхозах	284 171, или 83,6%
Точек оседания (мест оседлого проживания и хозяйственных центров)	3 354
Построено новых домов для оседающих колхозников	38 044
Отремонтировано старых строений	86 338
Всего обеспечено жильём	124 382 семьи колхозников
Построено бань в новых колхозах	248
В районах оседания проведено распределение земли площадью	47 639 га
Построено колодцев в колхозах	2 038
Прудов и артезианских скважин	29
Орошается	122 249 га
В оседающих колхозах построено
а) скотных дворов	998
б) сараев для инвентаря	621

в) конюшен	410
г) овчарен	971
д) хлебных амбаров	971
е) кузниц	499
Школ	160
Предоставлено сельскохозяйственной техники на сумму	5 305 200 рублей
Государственных средств (безвозвратных ссуд)	51 641 300 рублей

С одной стороны, эта несколько бессистемная на вид подборка данных даёт представление о том, что функционеры считали важным и достойным упоминания, поскольку данные предназначались для казахского павильона на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в Москве^[1358]. С другой стороны, цифры свидетельствуют, как мало было сделано в кочевых и полукочевых районах Казахстана за семь лет с начала кампании перевода на оседлость: в степи прибавилось несколько сотен хозяйственных строений да чуть больше трети казахского населения поселилось в постоянных жилищах. Итог выглядит ещё печальней, если посмотреть, как именно в графе о переведённых на оседлость хозяйствах получилось число около 340 тыс.:

Таблица 4. Число хозяйств, охваченных мероприятиями по оседанию (к 1937 г.)[1359]
Год	Всего перевед. на оседлость	Коч. + полукоч. районы	Районы
			зерновых	хлопковых	свекловичных
1930	77 400	1000	76 400	–	–
1931	57 500	22 500	31800	1500	1700
1932	47 700	8700	34 500	2000	2500
1933	111 300	21000	85 300	4000	1000
1934	31900	5400	21 400	3 200	1900
1935	6000	2700	–	1900	1400
1936	6900	1600	1400	3500	400
Итого	338 700	62 900	250 800	16 100	8 900

Данная таблица показывает, что оседание, собственно, началось только в 1933 г., когда в Казахстан вернулась масса беженцев. Тогда стали «оседлыми» около трети всех хозяйств. О том, что конкретно следует под этим понимать, подробно говорилось выше. Сколько семей, переведённых на оседлость в предыдущие годы, ещё пребывали к этому моменту в первоначальных «точках оседания», неизвестно. Можно, однако, с уверенностью предположить, что десятки тысяч семей пришлось «устраивать» как минимум дважды, а значит, число «осевших» казахов должно быть значительно меньше простой суммы плановых цифр^[1360]. Вероятно, реалистичнее говорить примерно о 200 тыс. семей, в той или иной форме охваченных официальной политикой оседания. Удручающий результат политики, стоившей более полуторамиллиона человеческих жизней.

Для коммунистов в Москве и Алма-Ате вопрос кочевничества теперь представлял интерес в первую очередь с точки зрения экономического оздоровления региона. Они стремились во что бы то ни стало сделать Казахстан крупнейшим производителем мяса в СССР^[1361]. Для этого большевикам нужны были казахи-кочевники^[1362]. Раз кочевое животноводство представляло собой самый эффективный и дешёвый способ восстановления поголовья скота, следовало его терпеть и даже поощрять^[1363]. Мирзоян кратко сформулировал суть новой линии в январе 1935 г. на совещании партийных руководителей кочевых и полукочевых районов, перебив товарища, собиравшегося подробно описать обстановку в своём районе: «Вы расскажите не о том, как люди кочуют, а каково положение со скотом»^[1364].

Кочевой образ жизни по-прежнему считался «отсталым» и как основу специфических форм общественного устройства большевики его в принципе отвергали^[1365]. Но развивать животноводство в степи в широких масштабах можно было только при условии мобильности стад и пастухов. Особенно это касалось гигантских степных просторов центрального и западного Казахстана, где и люди, и животные с трудом находили воду^[1366]. К тому же здесь не хватало летних пастбищ (жайляу). Чтобы добиться проектируемого роста поголовья скота, «вопрос восстановления прежних жайляу и кочевых путей к ним должен быть решён… в отношении всех районов», говорилось в детализированных планах на третью пятилетку^[1367].

Главное отличие от положения, существовавшего до уничтожения кочевой культуры голодом, состояло в том, что функционеры теперь пытались регулировать миграции. Они указывали организованным в «бригады» пастухам, на какие пастбища им отправляться летом, на какие зимой. Специальные экспедиции прокладывали кочевые маршруты для доставки животных в центры переработки^[1368]. Вместе с тем в степи в определённой мере внедрялись современные методы животноводства. Традиционная практика ухода за скотом и лечения больных животных игнорировалась, а порой даже объявлялась преступной. На глазах прибирая к рукам контроль над мобильным животноводством, функционеры низводили казахских скотоводов до роли сельскохозяйственных рабочих^[1369]. С такими «кочевниками» партийные товарищи могли мириться.

Фиктивные колхозы

Большинство колхозов в Казахстане находились в плачевном состоянии^[1370], особенно если они были образованы из казахов и в большом объёме принимали репатриантов. По сравнению с преимущественно русскими хозяйствами у них гораздо хуже обстояло дело с материально-техническим обеспечением и кадрами, сильно отставала производительность. Отставание часто объяснялось отсутствием навыков земледелия, а также тем, что МТС предпочитали использовать свою скудную технику там, где это обещало наибольшие успехи в выполнении плана^[1371]. Играла свою роль и коренная проблема советской колхозной системы: трудовая дисциплина колхозников довольно часто хромала, выработка оставляла желать лучшего, постоянно имели место произвольные исключения из колхоза^[1372].

Больше половины казахских районов в конце 1930-х гг. фактически являлись кочевыми. Большинство из них находилось в степях центрального и западного Казахстана. Здесь неоднократно продлевалось и расширялось действие послаблений 1932 г. Поэтому какой-нибудь район то и дело пытался добиться статуса «кочевого». Когда с 1935 г. постепенно снова стали проводиться мясозаготовки, ответственные товарищи пришли в уныние: в отдалённых местностях, расположенных в сотнях километров от любой железной дороги, было, по их мнению, совершенно невозможно выполнить новые планы^[1373].

Колхозы в этих районах представляли собой не что иное, как фиктивные образования, существовавшие только в статистике и планах. Комиссия, направленная в 1939 г. в Карсакпайский район для обследования положения колхозов, обнаружила там мало общего с коллективными хозяйствами других регионов Советского Союза. Типичный колхоз состоял из групп юрт, на 3–5 семей, разбросанных по территории площадью в несколько сотен квадратных километров: «Существовавшее в прошлом расселение населения в значительной части определило размещение колхозов и на сегодня и характер использования территории района… Зимой колхоз фактически распадается на ряд разобщённых между собой групп хозяйств». Большинство колхозов района не имели ни определённого центра, заслуживающего такого названия, ни прочных стационарных строений^[1374]. Это относилось не только к «кочевым» колхозам, но и к тем, которые считались «более или менее оседлыми»^[1375].

Особенно тяжело приходилось колхозам, которые по большей части состояли из вернувшихся беженцев. Так, члены колхоза им. Жданова, созданного в 1936 г. в Келесском районе из репатриантов из Узбекистана, зимой 1938 г. жаловались, что за истёкшие два года их колхозу трижды меняли местоположение. Из-за этого, писали они, невозможно построить дома, и семьи вынуждены жить в землянках. Экономически колхоз находится в полном упадке^[1376]. Картина, нарисованная этими колхозниками, не представляла исключения. И не так уж редко от советских учреждений трудно было добиться помощи. Колхозам отказывали в кредитах под предлогом их бесперспективности, должностные лица всюду снимали с себя ответственность за их бедственное положение^[1377].

В некоторых степных районах коллективные хозяйства вряд ли вообще существовали. Многие крестьяне отказывались работать в колхозах. В Гурьевской области, например, в 1939 г. свыше 43% колхозников не выработали даже обязательного минимума трудодней — наихудший показатель во всём Советском Союзе. Правда, и внутри самой республики по этому показателю существовали огромные расхождения: в Южно-Казахстанской области требуемого минимального количества трудодней не выработали всего 9% колхозников^[1378]. Одно это свидетельствует, насколько по-разному шло развитие «оседлых» и «животноводческих» районов. В местах проживания полукочевников с колхозами дело обстояло хуже, чем в тех областях, где жители систематически занимались земледелием и где интенсивно внедрялось выращивание «технических культур» (например, хлопка). Там стимул к совместной работе был сильнее, поскольку имелась перспектива в той или иной форме получить вознаграждение за труды^[1379].

Поголовье скота после катастрофического сокращения начала 1930-х гг. стало потихоньку восстанавливаться, однако размеры, которых оно достигало до коллективизации, приобрело лишь годы спустя после Второй мировой войны. Особенную головную боль доставляли коммунистам колхозные фермы, потому что в течение десятилетия стада в частном секторе росли значительно быстрее, чем в колхозах. В Жилокосинском районе колхозы в 1939 г. владели всего четвертью общего поголовья по району, куда больше скота находилось в личном хозяйстве колхозников^[1380]. Во всей Гурьевской области колхозам принадлежало не более 40% скота^[1381]. Доходило до абсурда: в животноводческих районах многие колхозы не имели собственных стад, а следовательно, теряли всякое экономическое значение^[1382]. Многие казахи в степной зоне теперь обрабатывали небольшие личные участки земли ради приработка^[1383]. «Колхозники по совместительству» чаще всего пасли своих животных неподалёку от юрт. Аулы, кочующие по степи за сотни километров, практически исчезли. Большинство семей перешли к полукочевому образу жизни, и радиус их миграций ограничивался 30–50 км от «хозяйственных центров» «оседлых» колхозов^[1384]. Это изменило быт населения, однако препятствовало его интеграции в колхозы. Сравнительно маленькие и компактные аульные объединения, к тому же организованные, как правило, по родственному признаку, жили в основном разобщённо. У них не осталось причин в тёплое время года откочёвывать на летние пастбища и собираться там вместе с другими аулами, как бывало всего несколько лет назад^[1385]. Назвать эти слабо связанные друг с другом и экономически неэффективные сообщества функционирующими колхозами затруднительно. Они скорее напоминали рудиментарные формы кочевого уклада, особенно потому, что ядро подобного колхоза зачастую составляли члены одного рода, делая его похожим на традиционный казахский аул, базировавшийся на родственных узах. «Родовые колхозы» представляли собой широко распространённое явление; даже в 1950-х гг. советские этнографы говорили, что большинство казахов в исследованных ими районах живёт такими сообществами^[1386]. То есть в конечном счёте животноводческие колхозы в степи по большей части были потёмкинскими деревнями.

Большевики допускали, чтобы часть казахского населения вела (полу)кочевую жизнь в традиционных социальных сообществах, пока сохранялась видимость, будто эти люди организованы в колхозы. Руководящим товарищам этого хватало, ведь их власть опиралась не столько на убеждённость последователей, сколько на демонстрацию преданности всегда и везде. Верность предписанному сверху канону не должна была вызывать сомнений со стороны^[1387]. Лишь когда провал больше не поддавался маскировке, в дело вмешивалось государство. Правда, когда «Большой террор» начал свирепствовать и в Казахстане, в силу вступили другие правила.

Репрессии и контроль

Это «враги народа» настраивают колхозников против колхозов и побуждают интересоваться только собственным хозяйством, заявил Мирзоян делегатам пленума Алма-Атинского обкома в декабре 1937 г.^[1388] В условиях массового террора 1937–1938 гг. подобное обвинение влекло за собой тяжелейшие последствия для обвиняемых. Чекисты в Казахстане, так же как по всему Советскому Союзу, придумывали «заговоры» и разоблачали сети «врагов народа», «предателей» и «шпионов»^[1389]. За несколько месяцев в водоворот террора канула почти вся элита партийно-государственного аппарата. Когда осенью 1937 г. в «Правде» и казахских газетах появились чрезвычайно критические статьи о партийном руководстве Казахстана, опасность нависла и над Алма-Атой. Мирзоян, уцелевший в первую волну репрессий и сам отправивший на заклание нескольких ближайших соратников^[1390], в мае 1938 г. был снят с поста^[1391], арестован и расстрелян как «враг народа»^[1392]. Его падение повергло казахских партийных работников в ужас. В Гурьеве как раз работала партконференция, когда пришло известие о конце Мирзояна. Пока делегаты пытались оправиться от потрясения («сразу трудно будет реагировать и понять решение ЦК ВКП(б) о снятии Мирзояна»), органы НКВД уже приступили к делу: в течение нескольких часов арестовали как разоблачённых «врагов народа» всех представителей партийной верхушки области^[1393].

Чекисты в кратчайший срок разгромили реальные и воображаемые сети бывшего партийного босса Казахстана, которые Сталин уже на февральско-мартовском пленуме 1937 г. приводил в качестве особенно негативного примера кумовства, широко распространённого в партии^[1394]. В 1937–1938 гг. партийная организация Казахстана во многих районах, по сути, прекратила существование, и её нужно было воссоздавать практически с нуля^[1395]. В августе 1939 г. в Нарынкольском районе Алма-Атинской области сохранили свои посты всего три члена пленума райкома, избранного в мае 1938 г.; свыше 80% от оставшихся в районе 300 коммунистов вступили в партию в минувшем году. Как показала проверка этих новых партийцев, шестьдесят из них имели родственников в Китае, что делало их особенно подозрительными в глазах НКВД^[1396].

Выискивая «врагов народа», НКВД помимо распространителей «антисоветской и религиозной пропаганды»^[1397] в первую очередь интересовался животноводческим сектором, где ещё при Мирзояне было «разоблачено» больше всего врагов^[1398]. Поэтому казахское партийное руководство решило организовать во всех уголках Казахстана показательные процессы против «вредителей в области животноводства»^[1399]. Товарищи проявили чрезвычайное усердие. Среди примерно 600 дел, возбуждённых по всему СССР к декабрю 1937 г. с целью «ликвидации вредительства в области животноводства», свыше 140 приходилось на Казахстан^[1400]. Это отвечало неписаному правилу террора: в каждом регионе или учреждении наиболее интенсивно «чистить» сферы, которым чекисты придают исключительное значение, либо те, которые у них считаются особо проблемными^[1401]. Через полгода после того, как Мирзоян «разоблачал» «врагов народа» в животноводстве, его преемники адресовали те же обвинения ему самому. Они нашли явные признаки «вредительства» «троцкистско-бухаринских бандитов», окружавших Мирзояна, которые якобы настроили колхозников против колхозов и обрекли последние на экономическую гибель^[1402].

С массовыми операциями «Большого террора» хронологически тесно связаны попытки государства снова поставить животноводство под свой контроль. В конце 1930-х гг. оно для этого применяло прежде всего два инструмента. С одной стороны, «укрепляло» колхозы, приписывая животных, находившихся в личном пользовании, к обобществлённым стадам. С другой стороны, привязывало колхозы, не имевшие «единого хозяйственного центра», к определённому пункту, стараясь локализовать хотя бы колхозное правление и контору. Эти меры не ограничивались Казахстаном; скот, предоставленный людям, чтобы справиться с голодом, отныне числился общественной собственностью^[1403]. Вместе с тем власти с помощью ряда административных решений постарались предотвратить на будущее сосредоточение скота в частных руках. Основа существования населения опять оказалась в опасности.

Многие казахи пытались бороться за своих животных. Они жаловались не только на то, что их заставляют отдавать скот, но и на произвольное применение этих мер (типичную черту советских кампаний такого рода): никто не мог сказать точно, кто и что должен отдать^[1404]. В официальных постановлениях и прессе утверждалось, будто речь идёт только о возврате животных, предоставленных населению в первой половине 1930-х гг. в качестве «ссуды», чтобы компенсировать последствия тогдашних «перегибов»^[1405]. Однако никаких записей о том, какие хозяйства сколько скота получили в неразберихе голодных лет, чаще всего не существовало. Многие уезжали, забирая скот с собой, другие просто отказывались его возвращать^[1406]. В отдельных случаях жалобы казахов даже удовлетворялись, но, тем не менее, фактически степное население во второй раз подверглось экспроприации, и после коллективизации была предпринята новая широкомасштабная попытка переустройства в степи.

Она затронула и организационную форму колхозов. После страшного опыта начала 1930-х гг. большинство степных колхозов создавались как ТОЗы. Теперь львиную долю этих организаций преобразовали в артели — гораздо сильнее интегрированную форму коллективного хозяйства^[1407]. Для их членов это означало, что впредь им позволят держать меньше скота. Колхозы, находившиеся в пустынной безводной местности, планировалось перевести в более подходящие районы^[1408]. Это было особенно необходимо в западном Казахстане. Здесь во многих местах ситуация выглядела так же, как в Забурунском сельсовете Денгизского района, где осенью 1939 г. всё население ещё вело полукочевой образ жизни, а материальными следами двадцати лет советской власти служили не больше десятка старых домов-развалюх и несколько никуда не годных, обветшалых, пустующих землянок^[1409].

До переселения, однако, следовало установить, где должны находиться «хозяйственные центры» этих колхозов^[1410]. В 1939–1940 гг. во всех кочевых районах республики колхозам были назначены «точки оседания»^[1411]. В отличие от грандиозных планов десятилетней давности, нынешние требовали только постоянного местопребывания административных и главных хозяйственных зданий.

При устройстве «хозяйственных центров» плановики столкнулись с теми же проблемами, которые в своё время мешали кампании перевода на оседлость: не хватало не только стройматериалов и точной информации о качестве земель и пастбищ, но и знаний о запасах и источниках воды^[1412]. Работники соответствующих отделов казахского Наркомата земледелия не располагали гидрологическими картами и понятия не имели, где искать родники и колодцы^[1413]. Привычно звучала жалоба раздосадованного товарища из наркомата в сентябре 1938 г.: «Нужно сказать, что Москва центральным Казахстаном не занимается»^[1414].

Центр проявлял известное равнодушие и к вопросу воспитания из степняка «нового человека», не требуя от жителей Казахстана идейной верности: ему было достаточно, чтобы они стали послушными подданными, то есть делали то, что им прикажут. От этих притязаний большевики никогда не отказывались. Они не расставались с испытанными инструментами административного нажима и репрессий, не прекращали возлагать структурно непосильные задачи на колхозы. Но принуждение носило в сущности прагматичный характер. Один казахский колхозный председатель, когда его критиковали за упущения в области ликвидации безграмотности среди взрослых, привёл в свою защиту железное оправдание: дескать, из-за плохого ликбеза его под суд не отдадут, а вот за невыполнение планов посевной — наверняка^[1415].

Тем не менее интерес центра к территории Казахской ССР не угас, а совсем наоборот: Казахстан наряду с Сибирью стал одним из главных мест массовой ссылки 1930–1940-х гг.^[1416] «Кулаки», «социально чуждые элементы», целые этнические группы (армяне, корейцы, позже — немцы и чеченцы) составляли контингент «спецпоселений» и казахских лагерей Гулага, прежде всего гигантского Карлага^[1417]. Чем больше людей депортировалось в степь, тем больше влияния приобретал НКВД, чьи могущественные плановые ведомства конкурировали за скудные ресурсы с казахскими учреждениями, занимавшимися колхозным строительством^[1418]. Заключённым и спецпоселенцам предстояло воплотить в жизнь проект, который большевики с самого начала вынашивали в связи с казахской территорией: распахать степь^[1419]. По крайней мере, в центральном Казахстане коренное население уже не играло значительной роли в планах «освоения» «пустующего» пространства. Большевики предоставили это своим узникам и ссыльным^[1420]. По выражению О.В. Хлевнюка, эти несчастные были «наркотиком», который опьянял советских плановиков, заставляя уверовать в осуществимость абсурдных целей пятилетних планов^[1421].

Негостеприимная степь готовила депортированным чрезвычайно тяжкие испытания. В 1930-е гг. многие из них боялись за свою жизнь. «Кроме того, люди мы оседлые, а не кочевники, мы не привыкли к таким климатическим и бытовым условиям, к которым веками привыкали местные жители… Поэтому для нас в настоящее время и в дальнейшей перспективе ожидается только голодная смерть», — писал Молотову в 1937 г. один кореец^[1422]. Отношения между коренным населением и его новыми соседями были натянутыми. Некоторые ссыльные позже вспоминали, что казахи поначалу считали их «людоедами» и «головорезами»^[1423].

Поскольку многих депортированных приписывали к уже существующим колхозам, репрессивный аппарат приобретал все больше влияния на казахское население и в районах размещения ссыльных главенствовал над «гражданскими» административными структурами. За несколько лет густая сеть лагерей и спецпоселений опутала степь. Гулаг и его посёлки вместе с соответствующими комендатурами представляли ныне костяк советской власти в центральном Казахстане^[1424]. Кейт Браун утверждает, что разделение степи на зоны оградами, лагерями и спецпоселениями иммобилизовало как репрессированных, так и «свободных» казахов^[1425]. На лагерных территориях, естественно, кочевые миграции стали невозможны, за их пределами пастбищные площади и кочевые маршруты тоже сокращались. Правда, после голода в центральных степных районах жило так мало казахов, что оставшейся в их распоряжении земли, при всех сокращениях, хватало для удовлетворения их потребностей. Верно и обратное: вынужденная неподвижность общества, запертого в лагерях и спецпоселениях, позволяла последним кочевникам влачить своё жалкое существование^[1426].

На внутреннем фронте

С началом Второй мировой войны кочевничество в Казахстане пережило настоящее возрождение^[1427]. С зимы 1941–1942 гг. поголовье скота стало стремительно расти, потому что сотни тысяч голов эвакуировались из областей, оказавшихся под угрозой наступления вермахта^[1428]. Казахские большевики хотели сделать свою республику «важнейшей животноводческой базой страны»^[1429]. Но для громадных стад не хватало ни стойл, ни кормов. Единственная возможность сохранить эвакуированный скот заключалась в его отгоне на летние и зимние пастбища. Даже в тех областях, где уже несколько лет не происходило сколько-нибудь заслуживающих упоминания кочевок, казахи снова вернулись к традиционному способу хозяйствования^[1430]. Впервые после голода крупные стада пошли по «старым» степным кочевым маршрутам^[1431]. Число скота, круглогодично содержавшегося под открытым небом, постепенно увеличивалось и в 1944–1945 гг. составило почти половину всего поголовья^[1432].

Правда, значительная доля эвакуированных животных пала. Они десятками тысяч погибали от холода и голода^[1433], а также из-за того, что в колхозах зачастую заправляли неопытные люди, не знавшие, как содержать большие стада в степных условиях. Только за первые семь месяцев 1942 г., по данным казахского Наркомата внутренних дел, пало почти 350 тыс. голов^[1434]. Некоторые специалисты-аграрии винили в потерях прежде всего «варварское» обращение колхозников с животными: они не принимали необходимых мер для зимовки, не убирали падаль, способствуя тем самым распространению болезней^[1435]. Ещё важнее, что перед скотоводами при возобновлении кочевого способа хозяйствования вставали структурные проблемы: не хватало основных предпосылок, например верблюдов, без которых миграции по степи давались тяжело. Из огромного верблюжьего поголовья, ещё существовавшего к началу 1930-х гг., в 1944 г. осталось не больше 90 тыс. голов^[1436].

Несмотря на все недостатки и проблемы, (полу)кочевые формы животноводства теперь находили поддержку. Авторы одного примечательного документа 1945 г., посвящённого хозяйственным перспективам Актюбинской области, объявляли прежний курс на расширение посевных площадей неверным и призывали к переориентации на животноводство. Для этого, писали они, в области исключительные ресурсы, нисколько не исчерпанные, тогда как земледелие требует величайших усилий. За три прошедших десятилетия всего семь раз бывали урожаи, которые можно назвать «хорошими». Крестьяне живут бедно, посевные площади, поголовье скота и численность населения неуклонно сокращаются^[1437].

Нужно было что-то делать^[1438], и после войны развернулась дискуссия о будущем кочевничества. Этнографы и аграрии обсуждали преимущества так называемого отгонного животноводства^[1439]. Необходимо воскресить «существовавшую раньше систему» эксплуатации пастбищ, говорилось в одной из соответствующих статей. Но это возможно лишь в том случае, если для большого числа хозяйств «основной формой будет круглогодичное отгонно-пастбищное содержание скота с гораздо большим радиусом откочёвок»^[1440]. Учёные призывали беречь опыт уцелевших скотоводов-кочевников, обращая его на пользу для социалистической экономики^[1441]. Явление, полтора десятка лет слывшее олицетворением нецивилизованного быта, которое в лучшем случае молча терпели, но не считали формой хозяйства, заслуживающей публичного обсуждения, теперь превратилось в доказательство превосходства «социалистического» способа производства и достойный вклад в дело защиты родины. Вместе с ним удостоились реабилитации элементы степной культуры, порицавшиеся ранее как символы «отсталости» кочевников. «Юрта, — поведал в ноябре 1945 г. на страницах «Правды» председатель СНК КССР Нуртас Ундасынов, — является наиболее совершенным, незаменимым видом жилища в условиях постоянного передвижения в степи»^[1442].

Советское государство приноровилось, по крайней мере частично, к образу жизни кочующих скотоводов, создав для них и их семей специальную инфраструктуру, хоть и скромную: «красные юрты», передвижные медицинские пункты, интернаты^[1443]. Заслуженные скотоводы награждались орденами и привилегиями — знаками принадлежности к различным сетям в аппарате^[1444], указывавшими, что казахи окончательно советизировались. Оседлость не была отныне обязательным требованием для этого. Главное, что кочевники перестали называться кочевниками: теперь их именовали «специалистами», а их семьи — «бригадами»^[1445].

Итоги

Если суть советизации состояла в подчинении целых коллективов воле государства, тогда голодный кризис стал настоящей колыбелью казахской советской нации. Годы голода ознаменовали переход от сегментированного общества, где большевики с трудом добивались послушания, к устройству, при котором их авторитет больше сомнению не подвергался. Кланы, до тех пор структурировавшие общество, утратили эту функцию и были во многом отлучены от учреждений и организаций советского государства — в первую очередь колхозов^[1446]. Сегодняшнее многонациональное население Казахстана — продукт сталинизма, получившийся из остатков уничтоженных кочевников и жертв сталинских массовых депортаций. Коллективизация и голод породили общество зависимых.

Когда голод уже заканчивался, большевики постарались ограничить территорию его распространения сёлами и аулами. Там продовольствие, скот и прочие элементарные блага находились в основном под контролем местных сетей внутри партийно-государственного аппарата. Шанс выжить имел только тот, кто находил к ним доступ. Катастрофа раскололась на несчетное множество местных конфликтов из-за распределения, которые вели между собой бедные и неимущие. Крестьяне и кочевники боролись за реприватизированный скот, сокращение налогов и обязательств, продовольственную помощь и пайки. Помощь по большей части попадала не к тем, кто острее всех в ней нуждался, а к тем, кто лучше умел позаботиться о себе. Многим откочевникам это не удавалось.

Выживающие усвоили норму советского режима — важны только результаты. В условиях голода нравственность представляла опасность для жизни. Поэтому значительной части населения ничего не оставалось, как стать «соучастниками»^[1447]. Грань между «жертвами» и «палачами» стёрлась, и даже задним числом невозможно строго отделить одних от других. В обществе, где индивид в буквальном смысле считался ничем, а коллектив — всем, тот, кто дорожил жизнью, не мог не присоединиться к «виновным». Уцелевшие, со своей стороны, стабилизировали советскую систему. Кризис не подорвал советские структуры, а укрепил их, поскольку индивидуальное выживание почти всецело зависело от советских распределительных и властных механизмов. Люди, пережившие голод, были обязаны этим тому же самому государству, которое его спровоцировало.

Это повлекло за собой сложные процессы приспособления и вытеснения. Выше уже упоминался Мухамет Шаяхметов. Когда советское государство в 1928 г. пошло в наступление на кочевую культуру, родные Шаяхметова стали жертвами террора местных активистов. Его отец, депортированный как «кулак», умер в ссылке. Семья тяжело перенесла эту потерю и клеймо кулацких родственников. Годы голода, нужды и лишений Мухамет, его мать и брат пережили чудом. Множеству их родных, друзей и знакомых не так повезло. Они умирали от изнурения, болезней и голода. Мухамету довелось увидеть, как люди бросают и обманывают друг друга. Но, когда самое тяжёлое осталось позади, он (во всяком случае, судя по его воспоминаниям) стремился только к одной цели: пойти в школу и вступить в комсомол. Будучи одним из немногих умеющих читать в ауле, он стал правой рукой местного функционера, донельзя перегруженного работой, по его поручению не только читал вслух остальным аульчанам длинные статьи из «Правды», но и пытался их разъяснять. Во время войны воевал в Сталинграде и на других фронтах. Позже делал карьеру в сфере образования, которая в конце концов привела его на должность директора школы. Жизненный путь Шаяхметова типичен для многих представителей его поколения. В мемуарах он нашёл объяснение своему безропотному служению системе, уничтожившей его семью: он хотел верить, что в катастрофе виноваты отдельные лица, и подчинялся «воле центра», потому что должен был верить в обещанное партией лучшее будущее, чтобы не потерять всякую надежду. Вдобавок он чувствовал благодарность советской власти, которая предоставила ему возможности для учёбы и карьерного роста^[1448].

В таком противоречивом состоянии находились многие советские граждане, пережившие голод, террор или войну. Все они приспосабливались к обстоятельствам, и большинство предпочитало похоронить в душе «тёмные страницы» прошлого^[1449]. Единственное «памятное событие» советской истории, в связи с которым были позволительны скорбь, отчаяние, воспоминания о невозвратимых потерях, — Вторая мировая война^[1450]. «Великая Отечественная война» и победа, одержанная в ней несмотря на горькие поражения и жестокие лишения, служила важнейшим средством самоидентификации, предлагаемым советским государством. Страдание в данном случае обретало смысл, а скорбящие вливались в успешное общество выживших. Вероятно, и по этой причине «Великая Отечественная война» заслонила трагедию голода в коллективной памяти казахского общества. Только через несколько десятилетий, с началом перестройки, появилась возможность публично говорить о голоде. Жажда населения разваливающейся советской империи знать о собственном прошлом привела к выходу массы публикаций о «белых пятнах» истории. Но вследствие трудностей жизни в эпоху перемен у большинства людей этот интерес вскоре угас. После недолгого периода публичных воспоминаний и их проработки в 1988–1993 гг. анализ собственной истории вновь стал уделом специалистов-историков, результаты работы которых мало известны за пределами узкого профессионального круга^[1451].

Это вполне укладывается в тенденции национальной «исторической концепции» независимого Казахстана. Рассказы о героическом кочевом прошлом, о казахских национальных героях или об успешных процессах модернизации и обновления занимали и занимают в обзорных трудах и учебниках по истории страны гораздо больше места, чем проблемы и трагедии советского времени^[1452]. Ни в публичном пространстве казахских городов и сёл, ни в управляемом политическом дискурсе память о голоде не играет сколько-нибудь значительной роли. Памятных мест, связанных с голодом, очень мало^[1453]. В 1992 г. в одном алматинском парке поставили чёрный мраморный куб с надписью: «На этом месте будет установлен памятник жертвам голода 1931–1933 гг.» С тех пор прошло двадцать лет, а памятника так и не видно^[1454]. Зато в казахской столице Астане словно из-под земли вырос другой. 31 мая 2012 г., в «День памяти жертв политических репрессий», президент Казахстана Нурсултан Назарбаев открыл «Монумент памяти жертв голода», разъяснив при этом, что сейчас, через восемьдесят лет, речь идёт только о том, чтобы помнить жертвы, которые «навечно» останутся «в сердцах казахстанцев». Назвав главным виновником трагедии «бесчеловечную тоталитарную систему», он сказал: «В осмыслении истории мы должны быть мудрыми и не допускать политизации этой темы»^[1455]. Подобный намёк на несравнимо более жаркие дебаты о голоде на Украине показывает, какую опасность видит казахское руководство в том случае, если тема голода приобретёт слишком большой вес в публичных дискуссиях: это грозит не только испортить отношения с Россией, но и подорвать с трудом сохраняемый межнациональный мир в Казахстане. Ведь чем чаще о голоде будут говорить как о «казахской» трагедии, тем настойчивее будет ставиться вопрос о его виновниках, а история станет предметом взаимных обвинений. Оазис стабильности, которым должен быть Казахстан по воле его руководства^[1456], тогда может быстро превратиться в фикцию.

Российская позиция в отношении голода кристально ясна: это «трагедия народов СССР». Сталин и его вассалы несут за неё ответственность, но они никогда не имели намерения уничтожать целые нации^[1457]; голод — та цена, которую они были готовы заплатить за модернизационный рывок начала 1930-х гг. Казахстан присоединился к такой позиции, не желая сердить могущественного союзника. Но это, скорее всего, не единственная и даже не самая главная причина. Ввиду многонационального состава населения Казахстан прослыл «самой советской» из всех советских республик. Вплоть до 1980-х гг. Казахская ССР была единственной республикой, где титульная нация не составляла большинства. В 1979 г., по официальным данным, при общей численности населения 14.7 млн чел. там жило чуть более 5 млн казахов и почти 6 млн русских. В 1989 г. число казахов выросло до 6.5 млн с лишним, а русских — до 6.2 млн. Общая численность населения достигла 16.5 млн чел. Только в последующие годы число казахов продолжало расти, а число русских и представителей других европейских национальностей быстро снижалось. В 1999 г. казахов наконец стало больше половины населения — почти 8 млн из 14.9 млн чел.^[1458]

Такой состав населения являлся прямым следствием голода и заселения «пустующей» степи спецпоселенцами, депортированными народами и заключёнными Гулага. Многонациональное казахское общество — во многих отношениях продукт террора. Оно объединило переживших голод и жертв сталинских массовых депортаций.

В середине 1950-х гг. в ходе инициированной Н.С. Хрущёвым кампании «освоения целины» в степь снова устремились европейцы, и процентное соотношение различных групп населения окончательно сместилось в их пользу. Среди новоприбывших были и молодые активисты, и люди с «тёмным прошлым», их заманивали в Казахстан щедрыми посулами и материальными стимулами^[1459], чтобы с третьего раза добиться того, что не получилось ни с кочевниками, ни с депортированными: сделать степь пригодной для эксплуатации^[1460]. Эта попытка провалилась, как и обе предыдущие, а в придачу вызвала гигантскую экологическую катастрофу; одновременно она способствовала ещё более глубокой интеграции региона в Советский Союз. Независимо от того, по своей или не по своей воле пришли они в степь, люди по окончании сталинской эпохи террора зачастую оставались в республике и начинали устраивать свою жизнь в условиях относительной свободы постсталинизма. Они делали карьеру, занимали большинство ключевых постов и все больше оттесняли казахов на задворки^[1461]. В позднюю советскую эпоху казахи в основном жили в деревне, а в городах преобладали европейцы, которые составляли элиту почти во всех сферах. Караганда и Алма-Ата в 1980-е гг. являлись русскими городами, где говорили по-русски, тогда как казахская речь слышалась только в сёлах и колхозах^[1462]. Это, однако, не мешало советским деятелям хвалиться переводом кочевников на оседлость как успешным модернизационным проектом^[1463].

Русское доминирование в центрах республики не осталось без последствий для отношений между европейцами и казахами. Первые считали (и отчасти считают до сих пор), что они принесли «отсталым» казахам «цивилизацию». Подобные высказывания характерны в том числе для многих бывших узников Гулага и ссыльных, пытающихся таким образом придать смысл своему тяжкому физическому труду, которым они порой занимались всю жизнь. Кейт Браун свела суть этого феномена к ёмкой формуле: «из депортированных — в колонизаторы»^[1464]. Во время перестройки и в первые переходные годы чувство собственного превосходства у представителей русского меньшинства мало изменилось, хотя они толпами покидали страну и горько жаловались на дискриминацию^[1465]. Но европейский облик элиты подействовал и на культуру памяти в Казахстане.

При первых робких попытках разобраться со сталинистским прошлым депортированные народы и другие «жертвы политических репрессий» привлекали к себе больше внимания, чем казахи, поскольку имели доступ в средства массовой информации, издательства и университеты. Только после 1991 г. стала подниматься тема голода — но как история жертв всемогущего государственного аппарата, который в основном остаётся безликим. Ответственность за голод была экстернализована и возложена на абстрактные структуры да нескольких именитых большевиков^[1466]. Наряду с главными виновниками — Сталиным и Голощёкиным — в качестве действующих лиц фигурируют разве что несколько их ближайших подручных^[1467]. Притом обычно упускается из виду, что даже самые гнусные приказы и директивы могут возыметь действие лишь в том случае, если есть люди, которые их исполняют. Иначе пришлось бы говорить о центральной роли казахов в коллективизации и оседании, а с жертв какой спрос? Но тот, кто не хочет взглянуть в лицо своему прошлому, начинает его забывать и превращает собственную версию истории в доминантный нарратив. Поэтому память о голоде в Казахстане — прежде всего память о пережитых страданиях. Это относится и к попыткам художественной обработки темы голода, их авторы также ищут своих героев среди голодающих^[1468].

Повествования исключительно о казахских жертвах затрудняют осмысление истории голода во многих отношениях. Они игнорируют замешанность и участие казахов в радикальной политике, которая, по сути, и вызвала голод. Пока об этом не пишут и не говорят, реалистичный анализ последствий «трагедии» едва ли возможен. Кроме того, как отметила Алейда Ассманн, они затыкают рот самим пострадавшим. Роль пассивной, беспомощной жертвы в значительной мере сопряжена с чувством стыда, и рассказывать о ней неприятно. Никто не любит вспоминать опыт бессилия и мук. Это касается и потомков таких «тотальных жертв», какими представляются голодавшие казахи. Действительные или чувствующие себя таковыми жертвы, по словам Ассманн, способны выйти из своей изоляции только тогда, когда будут признаны и — хотя бы символически — возмещены их страдания. Но для этого необходимо также признание вины и ответственности^[1469]. Пока его нет, о голоде можно рассуждать лишь абстрактно и поверхностно. Нарратив о жертвах также мешает рассмотреть динамику и процессы на местах, практически не позволяя их конкретизировать^[1470]. И в результате голод в конце концов предаётся забвению.

С забвением «плохого прошлого», кстати, связано не только вытеснение неприятных истин. Историк-антиковед Кристиан Майер обратил внимание на то, что сознательное забвение издавна относится к важнейшим человеческим стратегиям преодоления кризиса^[1471]. Интенсивное выяснение причин войн, кризисов, катастроф и собственной вины в них — историческое исключение, возникшее, в сущности, в связи с ответственностью немцев за Холокост. Беспрецедентность этого преступления против человечества потребовала, пишет Майер, особой формы памяти, чтобы постоянно указывать на вину и ответственность преступников и их потомков^[1472]. Но это отнюдь не значит, что отношение к столь крайнему случаю должно стать обязательным образцом для подражания во всех прочих случаях «плохого прошлого». Если в других общественных контекстах существует консенсус по поводу того, чтобы оставить прошлое «в покое», нет веских причин возражать против него, как нет и необходимости в исторической проработке^[1473].

«Проработка» голода в Казахстане заставила бы обсуждать трудности солидарного поведения перед лицом угрозы голодной смерти. И молчание, и публичные (так же как непубличные) разговоры о голоде представляют собой последствия сталинской коммуникативной стратегии, которая привязала широкие слои не затронутого голодом напрямую населения к режиму. Это удалось, потому что интересы властителей и подвластных во время голода совпадали больше, чем может показаться на первый взгляд. Там, где не говорили о страданиях и смерти, никто и не задавал вопросов об индивидуальной вине и ответственности. Поэтому молчание выполняло объединяющую функцию. Если человек ничего не говорил, то не только из страха перед режимом, а чтобы и ему не припомнили его собственные действия. Исключённость жертв означала включённость остальных, даже когда голод давным-давно миновал.

Кажется, именно здесь нужно искать ответ на вопрос, почему советское общество даже во времена таких чрезвычайных кризисов, как голод или террор 1937–1938 гг., в конечном счёте оказалось на удивление функциональным. Оно не распалось и не превратилось в хаос беззакония и войны всех против всех, государственный террор и насилие не привели его к полной «атомизации». Диктатура добилась от населения молчания о голоде как пряником, так и кнутом. Люди понимали, что у них, по сути, нет иного выбора, как только следовать предписаниям режима в данном вопросе. Вместе с тем государство являлось единственным адресатом просьб и жалоб. Население чувствовало себя вынужденным «доверять» государству. Поэтому А.А. Тихомиров предложил считать одной из основных черт советского образа жизни «принудительное доверие». Оно, по его словам, будучи неизбежным следствием постоянного недоверия режима к населению, помогало привязать руководство и советских граждан друг к другу^[1474]. Отдельному человеку было жизненно необходимо самому казаться абсолютно достойным доверия и по любому поводу заявлять о доверии к руководству и его политике^[1475].

Участие в подобном ритуале предоставляло важную возможность засвидетельствовать свою верность. Действия и поступки не очень для этого годились, ибо функциональность советской системы, как не раз указывалось выше, зиждилась на том, что каждый, от простого колхозника до могущественного директора комбината, постоянно не выполнял планы, нормы и распоряжения либо подгонял их под собственные интересы. Лишь поэтому плановое хозяйство не скатилось в совершенный хаос. В то же время надо всеми руководителями и работниками вечно висел дамоклов меч ревизий, проверок и смертельно опасных обвинений. Никто не был без греха. В таких условиях разумнее всего пользоваться казёнными речевыми штампами и тщательно соблюдать табу. Правила «удачной» коммуникации действовали одинаково и в «Правде», и в сельской партячейке, и в Политбюро. И, естественно, они распространялись не только на то, что говорилось, но и на то, что оставалось несказанным.

Учитывая хрупкую стабильность казахского общества, велит ли ему рациональная стратегия «преодоления прошлого» отодвинуть «проблемные» страницы своей истории на задний план? Достаточно ли трактовать голод как «национальную трагедию», обрушившуюся на людей подобно стихийному бедствию? Или Казахстану пора интенсивно заняться выяснением вопроса собственной ответственности за голод? Давать советы со стороны тут нельзя. Однако, может быть, вывод, который делают Е.А. Добренко и А.В. Щербенок, анализируя взаимоотношения государственной власти и прошлого в России, верен и для Казахстана. Они пишут: «Прошлое есть опыт боли, травма опыта; история есть анестезия, нарратив, который производится властью…»^[1476] Долго ли будет действовать такой наркоз, покажет время. Но одно должно быть ясно: казахское общество стало тем, чем было и чем является сейчас, потому что его сформировал голод. Утешительной истории об этом не расскажешь.

Благодарности

Книги никогда не пишутся в одиночку. И в трудах над этой книгой мне по-разному помогало множество людей. Их всех я хочу поблагодарить.

Первым я называю Йорга Баберовски. Без ободрения с его стороны я никогда не взялся бы за этот проект и не довёл бы его до конца. За все эти годы он сделал для меня намного больше, чем я когда-либо мог себе представить.

На кафедре истории Восточной Европы в Берлинском университете им. Гумбольдта работали и работают замечательные коллеги и учёные с которыми я всегда мог побеседовать о проблемах и результатах моей работы. Ни с кем этот не получалось у меня интенсивнее и обстоятельнее, чем с Феликсом Шнеллем. Без его советов и подсказок многие пассажи в этой книге наверняка выглядели бы иначе. Точные наблюдения и замечания Кристиана Тайхманна неизменно заставляли меня пересматривать мои рассуждения под новым углом зрения. Штефан Визе вряд ли мне поверит, но он стал для меня примером не только в том, как надо работать. За несколько лет свой вклад в создание книги внесли Клаус Бех Ханзен, Беньямин Бойерле, Матиас Браун, Мирьям Галлей, Кристоф Гумб, Ботакос Касымбекова, Йохен Крюгер, Майке Леман, Андреас Оберендер, Александра Оберлендер, Мальте Рольф, Фабиан Тунеман, Давид Феест, Александер Фрезе, Йорн Хаппель, Ульрике Хун, Тадзио Шиллинг, Катарина Шмиттен и Вальтер Шперлинг. Адриенн Эдгар и Михаэль Вильдт писали рецензии на мою работу и дали мне ценные советы по переработке текста.

Сара Кэмерон, Изабель Оайон, Мэтью Пейн и Никколо Пьянчола — мои выдающиеся коллеги, чьи работы и комментарии вдохновляли меня и постоянно бросали мне вызов. Турганбек Алланиязов в высшей степени щедро делился со мной своими знаниями, своим временем и своими источниками.

За прошедшие годы я излагал свои мысли на множестве конференций, семинаров и коллоквиумов. Всюду я находил увлечённых собеседников. Их вопросам, замечаниям и предложениям я чрезвычайно многим обязан.

Немецкая версия книги выходила в издательстве «Hamburger Edition». Биргитт Отте, Андреа Бёльткен, Паула Брадиш и Юрген Детерманн сделали всё возможное, чтобы превратить научную диссертацию в удобочитаемую книгу.

Благодарю Фонд Фрица Тиссена за финансовую поддержку исследовательского проекта, породившего в конечном счёте эту книгу и за поддержку перевода книги на русский язык. Также благодарю за это Гамбургский фонд поддержки науки и культуры.

Большим счастьем для меня является не только русское издание книги, но и то, что оно выходит в знаменитом издательстве «РОССПЭН». Благодарю всех сотрудников издательства, а в особенности Ладу Юрьевну Пантину за замечательный перевод и Марию Курбак за содействие в течение последних лет.

Керстин и Фридмар Вэхтер творили просто чудеса, обеспечивая тыл (в том числе и мой). Мои родители Ева и Эдуард Киндлер всегда были рядом, когда я в них нуждался, и поддерживали меня во всём, что я делал.

Но больше всего я благодарен своей замечательной семье. Кэте и Фридерике ещё слишком малы, чтобы понимать, над чем я так долго трудился. С Беттиной я мог без оглядки делиться всем: первыми и последними сомнениями, не столь частыми моментами эйфории и земными заботами. И всеми чудесными вещами в жизни. Поэтому я посвящаю эту книгу ей.

Список сокращений

АЖКРК — Архив Жокаргы Кенеса Республики Каракалпакстан

АП РФ — Архив Президента Российской Федерации

АССР — автономная советская социалистическая республика

ВКП(б) — Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков), 1925–1952

ВЦИК — Всероссийский центральный исполнительный комитет

ГАВО — Государственный архив Восточно-Казахстанской области

ГАНО — Государственный архив Новосибирской области

ГАСО — Государственный архив Семипалатинской области

Госплан — Государственный плановый комитет

Казкрайком — Казахский краевой комитет РКП(б)/ВКП(б)

КазЦИК — Казахский центральный исполнительный комитет

КАССР — Казахская Автономная Советская Социалистическая Республика

Киркрайком — Киргизский краевой комитет РКП(б)/ВКП(б)

КПК — Комиссия партийного контроля

Крайоседком — Краевой комитет по оседанию и хозяйственному устройству откочевников

КССР — Казахская Советская Социалистическая Республика

МТС — машинно-тракторная станция

Наркомзем — Народный комиссариат земледелия

НКВД — Народный комиссариат внутренних дел

НКРКИ — Народный комиссариат рабоче-крестьянской инспекции

нэп — новая экономическая политика

ОГПУ — Объединённое государственное политическое управление

ПАНО — Партийный архив Новосибирского обкома КПСС

ПП ОГПУ — полномочный представитель ОГПУ

РКП(б) — Российская коммунистическая партия (большевиков), 1918–1925

РСФСР — Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика

САВО — Среднеазиатский военный округ

СНК, Совнарком — Совет народных комиссаров

ССР — советская социалистическая республика

СССР — Союз Советских Социалистических Республик

ЦА ФСБ РФ —Центральный архив Федеральной службы безопасности Российской Федерации

ЦГАК ФДЗ — Центральный государственный архив кинофотодокументов и звукозаписей Республики Казахстан

ЦИК — Центральный исполнительный комитет

ЦК ВКП(б) — Центральный комитет ВКП(б)

ЦКК — Центральная контрольная комиссия

Литература

Неопубликованные источники

Архив Президента Республики Казахстан (АП РК)

Ф. 8: Алма-Атинский областной комитет Коммунистической партии Казахстана

Ф. 141: Казахский краевой комитет Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) (Казкрайком ВКП(б))

Ф. 708: Центральный комитет Коммунистической партии Казахстана (ЦК КП Казахстана)

Ф. 719: Казахская краевая контрольная комиссия Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) — Народный комиссариат рабоче-крестьянской инспекции КАССР

Ф. 725: Уполномоченный Комиссии партийного контроля при Центральном комитете Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) по Казахстану

Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ)

Ф. 393: Народный комиссариат внутренних дел РСФСР

Ф. 1235: Всероссийский центральный исполнительный комитет (ВЦИК)

Ф. 3260: Федеральный комитет по земельному делу при Президиуме ВЦИК

Ф. 3316: Центральный исполнительный комитет советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов СССР (ЦИК СССР)

Ф. 5446: Совет народных комиссаров СССР

Ф. 6985: Комиссия ВЦИК по вопросам оседания кочевого и полукочевого населения

Ф. 8131: Прокуратура СССР

Ф. А–259: Совет министров РСФСР

Ф. А–310: Министерство сельского хозяйства РСФСР

Российский государственный архив новейшей истории (РГАНИ)

Ф. 6: Комитет партийного контроля при ЦК КПСС

Ф. 89: Документы, рассекреченные специальной комиссией по архивам при Президенте РФ в 1992–1994 гг.

Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ)

Ф. 17: Центральный комитет КПСС (ЦК КПСС)

Ф. 62: Среднеазиатское бюро ЦК ВКП(б) (Средазбюро)

Ф. 74: Ворошилов, Климент Ефремович (1881–1969)

Ф. 82: Молотов, Вячеслав Михайлович (1890–1986)

Ф. 85: Орджоникидзе, Григорий Константинович (1886–1937)

Ф. 94: Фракции РКП(б), ВКП(б) на всероссийских (всесоюзных) съездах советов, во Всероссийском центральном исполнительном комитете, в Президиуме ЦИК СССР

Ф. 122: Комиссия ВЦИК и СНК РСФСР по делам Туркестана

Ф. 558: Сталин, Иосиф Виссарионович (1878–1953)

Ф. 613: Центральная контрольная комиссия ВКП(б)

Российский государственный архив экономики (РГАЭ)

Ф. 7486: Министерство сельского хозяйства СССР

Российский государственный военный архив (РГВА)

Ф. 8296: 84-й кавалерийский полк 8-й отдельной Туркменской кавалерийской бригады

Ф. 25895: Средне-Азиатский военный округ (САВО)

Ф. 38333

Центральный государственный архив Республики Казахстан (ЦТАРК)

Ф. 30: Совет народных комиссаров Казахской АССР (Совнарком КАССР)

Ф.44: Народный комиссариат рабоче-крестьянской инспекции Казахской АССР

Ф. 74: Народный комиссариат земледелия Казахской АССР (Наркомзем КАССР)

Ф. 509: Центральная комиссия по улучшению жизни детей при ЦИК Казахской АССР (Каздеткомиссия)

Ф. 1137: Совет народных комиссаров Казахской АССР

Ф. 1179: Комитет по оседанию кочевого и полукочевого населения Казахстана

Ф. 1208: Переселенческий отдел при СНК

Ф. 1380: Народный комиссариат юстиции Казахской АССР

Печатные источники

Сборники документов

Голод в казахской степи: Письма тревоги и боли / сост. С. Абдирайымов, И.Н. Бухонова, Е.М. Грибанова и др. Алма-Ата, 1991.

Голод в СССР, 1929–1934: Документы: В 3 т. / сост. В. Кондрашин и др. М., 2011–2012.

Гонимые голодом: Документы о судьбе десятков тысяч казахов, бежавших в Сибирь в начале 30-х годов: В 4 т. / сост. В.С. Познанский. Алма-Ата, 1995.

История сталинского Гулага, конец 1920-х — первая половина 1950-х годов: В 7 т. / под ред. Т.В. Царевской-Дякиной и др. М., 2004.

Девон Мирзоян в Казахстане: Сб. документов и материалов (1933–1938 гг.) / сост. Л.Д. Дегитаева. Алма-Ата, 2001.

Лубянка: Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД, январь 1922 – декабрь 1936/сост. В.Н. Хаустов, В.П. Наумов, Н.С. Плотникова. М., 2003.

Насильственная коллективизация и голод в Казахстане, 1931–1933 гг.: Сб. документов / под ред. М.К. Козыбаева. Алма-Ата, 1998.

Новейшая история Казахстана: Сб. документов и материалов / сост. К. Каражанов, А. Такенов. Т. 1: 1917–1939. Алма-Ата, 1998.

Под грифом секретности. Откочёвки казахов в Китай в период коллективизации. Реэмиграция, 1928–1957 гг.: Сб. документов / сост. О.В. Жандабекова. Усть-Каменогорск, 1998.

Политические репрессии в Казахстане в 1937–1938 гг.: Сб. документов / сост. Л.Д. Дегитаева. Алма-Ата, 1998.

Россия и Центральная Азия, 1905–1925 гг.: Сб. документов / сост. Д.А. Аманжолова. Караганда, 2005.

«Совершенно секретно»: Лубянка — Сталину о положении в стране (1922–1934 гг.): В Ют. М.,2001–2004.

Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД: Документы и материалы: В 4 т. М., 1998–2005.

Советское руководство: Переписка, 1928–1941/ под ред. А.В. Квашонкина и др. М., 1999.

Сталин и Каганович: Переписка, 1931–1936 гг. / под ред. О.В. Хлевнюка и др. М., 2001.

Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание: Документы и материалы, 1927–1939: В5т./под ред. В. Данилова, Р. Маннинг и др. М., 1999–2006.

Ураз Джандосов: Документы и публицистика(1918–1937 гг.): В2т./под ред. М.К. Козыбаева. Алма-Ата, 1999.

ЦК РКП(б) — ВКП(б) и национальный вопрос: В 2 т. / под ред. Л.С. Гатаговой. М., 2005–2009.

Leon Trotsky. The Challenge of the Left Opposition (1926–1927) / ed. N. Allen, G. Saunders. New York, 1980.

Stalin. Briefe an Molotow, 1925–1936 / hg. L. T. Lih, O. Naumow, O. Chlewnjuk. Berlin, 1996.

Опубликованные источники

Абдрахманов Ю. Избранные труды. Бишкек, 2001.

Айдамиров М. Похождения «волчьего» потомка. URL: http://deport-chr. ru/index.php/rem/75–musaaydamirov–3 (02.10.2013).

Акопов С. Борьба с бытовыми преступлениями // Революция и национальности. 1930. № 4–5. С. 58–69.

Арапов Д.Ю. Записка Султанбека Ходжанова в ЦК РКП(б) 1924 г. // Исторический архив. 2009. № 1. С. 85–89.

Батчаев М. Против искажений постановления ЦК от 17 сентября // Большевик Казахстана. 1933. № 7. С. 61–74.

Богданов А. Чистка партии и задачи парторганизаций национальных республик // Революция и национальности. 1933. № 2. С. 27–32.

Борисов А.Б. Поход конной группы 8-й кавбригады в Кара-Кумскую пустыню в 1927 году. М., 1932.

Бочагов А.К. Алаш-Орда: Краткий исторический очерк о национально-буржуазном движении в Казахстане периода 1917–19 гг. Кзыл-Орда, 1927.

Брайнин С., Шафиро Ш., Тимофеев Н. Об ошибках казакстанской парторганизации в руководстве сельским хозяйством // Большевик Казахстана. 1933. № 7. С. 46–60.

Брискин А. В стране семи рек: Очерки современного Семиречья. М., 1926.

Брискин А. На Южтурксибе (Очерки Турксиба). Алма-Ата, 1930.

Бурханов А. Государственный план развития животноводства // Революция и национальности. 1935. № 7. С. 31–36.

Варламов А., Савинский Ф. Мы отвечаем за недостатки работы в ауле и деревне // Большевик Казахстана. 1933. № 3. С. 37–44.

VIII [Восьмая] краевая конференция ВКП(б), 8–16 января 1934 г.: Стеногр. отчёт. Алма-Ата, 1935.

Всесоюзная Сельскохозяйственная Выставка 1939 / под ред. П.Н. Поспелова. М., 1939.

Гойченко Д.Д. Сквозь раскулачивание и голодомор. Свидетельство очевидца. М., 2006.

Голощёкин Ф.И. За советизацию аула: Доклад на V краевой партконференции о работе крайкома ВКП(б), 1925 // Голощёкин Ф. И. Партийное строительство в Казакстане: Сб. речей и статей (1925–1930 гг.). М., 1930. С. 22–45.

Голощёкин Ф.И. Из царской колонии — в передовые ряды строителей социализма // Правда. 1932. 5 февр.

Голощёкин Ф.И. Казакстан на подъёме // Народное хозяйство Казахстана. 1930. № 5–6. С. 18–22.

Голощёкин Ф.И. На пороге второй пятилетки: Речь на V пленуме Казкрайкома ВКП(б) 16 декабря 1932 года. Алма-Ата, 1933.

Голощёкин Ф.И. Об аульном коммунисте — статья в журнале «Кзыл Казакстан» 1926 г. // Голощёкин Ф.И. Партийное строительство в Казакстане: Сб. речей и статей (1925–1930 гг.). М., 1930. С. 88–92.

Голощёкин Ф.И. Очередные задачи ВКП(б) в Казахстане. Кзыл-Орда, 1926.

Голощёкин Ф.И. Партийное строительство в Казакстане: Сб. речей и статей (1925–1930 гг.).М., 1930.

Голощёкин Ф.И. Пути социалистического наступления в Казакстане и оседание казакского населения // Голощёкин Ф.И. Десять лет пройденных и предстоящие задачи. Алма-Ата, 1930. С. 45–49.

Громов Е. К вопросу о расселении крестьянства в Казахстане // Революционный Восток. 1928. № 3. С. 168–187.

Дингельштедт Н. Наша колонизация Средней Азии. Русские посёлки в Туркестане // Вестник Европы. 1892. Т. 27. № 11. С. 231–257.

Донич А.Н. Проблема «нового казакского аула» // Народное хозяйство Казахстана. 1928. № 4–5. С. 141–168.

Донич А.Н. Районирование КАССР и его очередные задачи // Народное хозяйство Казахстана. 1928. № 2–3. С. 11–24.

Ермиков А.А. Организация школ среди казакского населения // Народное хозяйство Казахстана. 1926. № 1. С. 113–124.

Жангуттин В.О. Голод военного времени в Казахстане: Докладные записки наркома НКВД Казахской АССР Н. К. Богданова — наркому НКВД СССР Л.П. Берии 1944 г. // Исторический архив. 2009. № 1. С. 44–55.

Зверяков И.А. От кочевания к социализму. Алма-Ата, 1932.

Зенкович Ф.И. Кочевые районы Казахстана и основные линии их развития // Народное хозяйство Казахстана. 1936. № 9–10. С. 45–55.

Икрамов К. Дело моего отца: Роман-хроника. М., 1991.

Исаев У.Д. Национальная политика партии в Казакстане // Народное хозяйство Казахстана. 1930. № 5–6. С. 23–26.

Итоги конфискации: Резолюция пленума, 2–7.12.1928 // Коммунистическая партия Казахстана в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов. Т. 2: 1928–1937. Алма-Ата, 1981. С. 28–38.

Ищенко М.М., Казбеков И.С. Особенности сельского хозяйства Адаевского уезда: Отчёт о работах почвенно-ботанического отряда. Л., 1928.

Каменский К.П. Пятилетний план развития и реконструкции сельского хозяйства Казакстана // Народное хозяйство Казахстана. 1930. № 5–6. С. 42–57.

Ким В. Эшелон–58 // Дорогой горьких испытаний: К 60-летию депортации корейцев России / под ред. В.В. Тяна. М., 1997. С. 69–81.

Козловский Е. Красная Армия в Средней Азии: Военно-исторический очерк. Ташкент, 1928.

Козыбаев К. За новую жизнь // Годы мужания: Воспоминания участников социалистического строительства в Казахстане / под ред. П.М. Пахмурного. Алма-Ата, 1969.

Корбе О.А. Культура и быт казахского колхозного аула // Советская этнография. 1950. № 4. С. 67–91.

Косоков И. Итоги планового оседания и практические задачи // Революция и национальности. 1933. № 5–6. С. 67–73.

Кривицкий А. Легкомысленное отношение к отгонному животноводству // Правда. 1945. 11 янв.

Кулумбетов У.Д. Решение ЦК ВКП(б) и СНК СССР о Казакстане // Революция и национальности. 1935. № 5. С. 18–24.

Курамысов И. К вопросу о социалистической реконструкции с/х в Казакстане // Курамысов И. За ленинскую национальную политику в Казакстане: Сб. речей и статей, 1928–1932. Алма-Ата, 1932. С. 13–21.

Курский А. Контрреволюционные вредители сельского хозяйства в Казакстане // Кондратьевщина в планировании народного хозяйства Казакстана: Сб. статей / под ред. А. Курского. Алма-Ата, 1931. С. 21–51.

Левин А.А. Аграрная политика Казакстана в период социалистической реконструкции // Народное хозяйство Казахстана. 1930. № 9–10. С. 11–23.

Леонов А., Семевский Б.Н. Уроки первого года оседания // Народное хозяйство Казахстана. 1930. № 7–8. С. 16–22.

Летуновский А. Итоги зимовки 1934–1935 года и очередные задачи животноводческих совхозов Казакстана // Народное хозяйство Казахстана. 1935. № 5–6. С. 38–42.

Материалы к отчёту Казакского Краевого Комитета ВКП(б) на VI краевой партийной конференции. Кзыл-Орда, 1927.

Материалы к отчёту КрайКК — НК РКИ КАССР восьмой Краевой Партийной Конференции. Алма-Ата, 1934.

Материалы по киргизскому землепользованию, собранные и разработанные экспедицией по исследованию степных областей. Акмолинская область, 1. Кокчетавский уезд. Т. 1. Воронеж, 1898.

Материалы экспедиции Среднеазиатского государственного университета по обследованию животноводства в Джетысуйской губернии и каракулеводства в Кара-Калпакской автономной области в 1927 году / под ред. К.К. Саковского. Ташкент, 1930.

Мацкевич Н.Н. Сравнительная длина кочевок казакского населения б. Семипалатинской губернии // Записки Семипалатинского отдела общества изучения Казакстана. Семипалатинск, 1929. Т. 1. С. 1–33.

Мирзоян Л.И. Об итогах посевной и задачи уборочной 1934 г. // Народное хозяйство Казахстана. 1934. № 6. С. 18–19.

Мирзоян Л.И. Речь на XVII съезде партии // Большевик Казахстана. 1934. № 3–4. С. 1–4.

Отчёт Казакской Краевой Контрольной Комиссии ВКП(б) и Народного Комиссариата Рабоче-Крестьянской Инспекции к 6-ой Казакской Партконференции (За время с 1-го января 1926 г. по 1-ое октября 1927 г.). Кзыл-Орда, 1927.

Очерк о деятельности Джетысуйского областного экономического совещания за 1921–1922 хозяйственный год. Алма-Ата, 1923.

Погорельский П. Оседание кочевников и развитие животноводства. Алма-Ата, 1949.

Погорельский П. Оседание кочевых и полукочевых хозяйств // Оседание кочевых и полукочевых хозяйств Киргизии / под ред. П. Погорельского. М., 1934. С. 7–41.

Полочанский Е. За новый аул-кстау. М., 1926.

Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации», 30.1.1930 // Исторический архив. 1994. № 4. С. 147–152.

Примерный устав сельскохозяйственной артели. Принят Вторым Всесоюзным съездом колхозников-ударников и утвержден Советом Народных Комиссаров СССР и Центральным Комитетом ВКП(б) 17 февраля 1935. М., 1950.

Руденко С.И. Украинцы — переселенцы Семипалатинской губернии. Л., 1930.

Рысаков П. Практика шовинизма и местного национализма//Революция и национальности. 1930. № 8–9. С. 25–34.

Рыскулов Т. Внимание скотоводству в кочевых и полукочевых районах // Собр. соч.: В 3 т. Алма-Ата, 1997. Т. 3. С. 298–304.

Рыскулов Т. Джетысуйские вопросы // Собр. соч.: В 3 т. Алма-Ата, 1997. Т. 2. С. 7–32.

Рыскулов Т. Революция и коренное население Туркестана. Ташкент, 1925.

Рябоконь В. К вопросу о советизации аула // Красный Казахстан. 1926. № 1.С. 35–62.

Ряднин М. Казакстан на путях к социалистическому строительству: Ответ на выступления оппозиции по национальному вопросу. Кзыл-Орда, 1928.

Сабитов Н.С. Культура и быт казахского колхозного аула // Вестник Академии наук Казахской ССР. 1950. Вып. 10. С. 51–60.

Сабитов Н.С. Работа по изучению культуры и быта казахского колхозного аула (обзор материалов этнографических экспедиций за 1946–1951 годы) // Вестник Академии наук Казахской ССР. 1952. С. 89–94.

Саматов М. Животноводство Казахстана на подъеме // Большевик Казахстана. 1935. № 7. С. 49–63.

Саматов М., Каврайский В. Животноводство Казахстана на подъеме: Итоги переписи скота на 1-е января 1936 года // Народное хозяйство Казахстана. 1936. № 3–4. С. 57–77.

Сафаров Г. Колониальная революция. Опыт Туркестана. М., 1921.

7 [Седьмая] Всеказакская конференция ВКП(б): Стеногр. отчет. Алма-Ата, 1930.

Сириус М.Г. К вопросу о перспективах скотоводства в Казакстане // Народное хозяйство Казахстана. 1926. № 1. С. 26–30.

Сластухин Ф. Социалистическая перестройка кочевого казахского аула // Советская этнография. 1933. № 1. С. 68–97.

С.М. Оседание — важнейший этап ликвидации национального неравенства // Революция и национальности. 1932. № 7. С. 33–39.

Совещание по вопросам оседания кочевых хозяйств и землеустройства колхозов национальных республик и областей // Революция и национальности. 1935. № 10. С. 83–89.

Соколовский В.Г. Казакский аул. К вопросу о методах его изучения государственной статистикой на основе решений V-й Всеказакской Партконференции и 2-го Пленума Казкрайкома ВКП(б). Ташкент, 1926.

Сталин И.В. О правом уклоне в ВКП(б): Речь на пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) в апреле 1929 г. (Стенограмма) // Сталин И.В. Сочинения. М.: Госполитиздат, 1946–1951. Т. 12. С. 1–107.

Сталин И.В. Об индустриализации и хлебной проблеме: Речь 9 июля 1928 г. // Сталин И.В. Сочинения. М.: Госполитиздат, 1946–1951. Т. 11. С. 157–187.

Сталин И.В. О правых и «левых» в нацреспубликах и областях: Речь по первому пункту порядка дня совещания «Дело Султан-Галиева» // Сталин И.В. Сочинения. М.: Госполитиздат, 1946–1951. Т. 5. С. 301–313.

Сталин И.В. Об основах ленинизма: Лекции, читанные в Свердловском университете // Сталин И.В. Сочинения. М.: Госполитиздат, 1946–1951. Т. 6. С. 69–188.

Тогжанов Г. Буржуазные и мелкобуржуазные «теории» об ауле // Народное хозяйство Казахстана. 1931. № 5. С. 21–34.

Тогжанов Г. О казахском ауле. Кзыл-Орда, 1927.

Ундасынов Н. Важнейшая животноводческая база страны // Правда. 1942. 25 апр.

Ундасынов Н. Чему учит опыт отгонного животноводства в Казахстане // Правда. 1945. 16 нояб.

Феоктистов Н. К вопросу об организации красных агит-пропагандистских караванов // Коммунист. 1923. № 4. С. 23–26.

Феоктистов Н. О работе среди киргиз // Коммунист. 1923. № 1. С. 92–95.

Филатов Н.П. Итоги и перспективы развития колхозного животноводства // Народное хозяйство Казахстана. 1939. № 7–8. С. 24–38.

Хрущов Ф.Я. Перспективы свеклосахарной промышленности в Джетысуйской губернии // Народное хозяйство Казахстана. 1926. № 1. С. 43–50.

Чебышев М.В. Перспективы развития и организационные формы животноводства в низовьях реки Или // Вестник Академии наук Казахской ССР. 1950. Вып. 65. С. 55–62.

Чебышев М.В. Перспективы развития отгонного животноводства в центральном Казахстане // Вестник Академии наук Казахской ССР. 1949. Вып. 53. С. 29–37.

Челинцев А.Н. Перспективы развития сельского хозяйства Казахстана // Народное хозяйство Казахстана. 1928. № 4–5. С. 1–39.

Чокин Ш. Четыре времени жизни. Воспоминания и размышления. Алма-Ата, 1998.

Чувелев К.А. О реорганизации кочевого и полукочевого хозяйства // Народное хозяйство Казахстана. 1928. № 2–3. С. 43–58.

Швецов С.П. Казахское хозяйство в его естественно-исторических и бытовых условиях: Материалы к выработке норм земельного устройства в Казакской Автон. Советской Социалистической Республике. Л., 1926.

Шестой пленум Казакского Краевого Комитета ВКП(б), 10–16 июля 1933 г.: Стеногр. отчёт. Алма-Ата, 1936.

Шрейдер М. НКВД изнутри: Записки чекиста. М., 1995.

Яковенко М.М. Агнесса. Устные рассказы Агнессы Ивановны Мироновой-Король о её юности, о счастье и горестях трёх её замужеств, об огромной любви к знаменитому сталинскому чекисту Сергею Наумовичу Миронову, о шикарных курортах, приемах в Кремле и… о тюрьмах, этапах, лагерях, — о жизни, прожитой на качелях советской истории. М., 1997.

Asmis R. Ais Wirtschaftspionier in Russisch-Asien. Tagebuchblatter. Berlin, 1926.

Bachmann B. Erinnerungen an Kasachstan. Erfahrungsbericht einer RuBlanddeutschen. Gladbeck, 1982.

Cairns A. The Soviet Famine 1932–33. An Eye-Witness Account of Conditions in the Spring and Summer of 1932 by Andrew Cairns. Edmonton, 1989.

Chruschtschow erinnert sich / hg. S. Talbott. Reinbek, 1971.

Kopelew L. Und schuf mir einen G6tzen. Lehrjahre eines Kommunisten. Munchen, 1981.

Maillart E. Turkestan Solo. Eine Frau reist durch die Sowjetunion (1936). Stuttgart, 1990.

Nurtazina N. Great Famine of 1931–1933 in Kazakhstan. A Contemporary’s Reminiscences // Acta Slavonica laponica. 2012. Vol. 32. P. 105–129.

Pahlen C., von der. Im Auftrag des Zaren in Turkestan, 1908–1909. Stuttgart, 1969.

Schiller O. Die Kollektivbewegung in der Sowjetunion. Ein Beitrag zu den Gegenwartsfragen der russischen Landwirtschaft. Berlin, 1931.

Shakir-zade T. Grundztige der Nomadenwirtschaft. Betrachtung des Wirtschaftslebens der sibirisch-centralasiatischen Nomadenv61ker. Bruchsal, 1931.

Shayakhmetov M. A Kazakh Teacher’s Story. Surviving the Silent Steppe. London, 2012.

Shayakhmetov M. The Silent Steppe. The Story of a Kazakh Nomad under Stalin. London, 2006.

Stalin J.W. Das Jahr des groBen Umschwungs. Zum 12. Jahrestag des Oktober // Werke. Bd. 12: April 1929 — Juni 1930. Berlin, 1954. S. 105–120.

Stalin J.W. Marxismus und nationale Frage // Stalin J. W. Der Marxismus und die nationale und koloniale Frage. Berlin, 1952. S. 26–93.

Stalin J.W. Vor Erfolgen von Schwindel befallen. Zu den Fragen der kollektivwirtschaftlichen Bewegung, 2. Marz 1930 // Werke. Bd. 12: April 1929 — Juni 1930. Berlin, 1954. S. 168–175.

Stalin J.W. Zur Frage der Politik der Liquidierung des Kulakentums als Klasse// Werke. Bd. 12: April 1929 — Juni 1930. Berlin, 1954. S. 157–161.

Stolypin P.A., Kriwoschein A.W. Die Kolonisation Sibiriens. Eine Denkschrift. Berlin, 1912.

Вторичная литература

Абдуллаев К. От Синьцзяна до Хорасана: Из истории среднеазиатской эмиграции XX века. Душанбе, 2009.

Абрамзон С.М. В киргизских колхозах Тянь-Шаня // Советская этнография. 1949. № 4. С. 55–74.

Абусеитова М.X. и др. История Казахстана и центральной Азии. Алма-Ата, 2001.

Абылхожин Ж.Б. Инерция мифотворчества в освещении советской и постсоветской истории Казахстана // Научное знание и мифотворчество в современной историографии Казахстана / под ред. Н. Масанова и др. Алма-Ата, 2007. С. 225–291.

Абылхожин Ж.Б. Казахстан в советском тоталитарном пространстве. Историческая динамика // История Казахстана. Народы и культуры / под ред. Н.Э. Масанова и др. Алма-Ата, 2001. С. 257–366.

Абылхожин Ж.Б. Конфискация скота 20-х годов. Удар по системе жизнеобеспечения этноса // Народ не безмолвствует / под ред. М.И. Пономарёва. Алма-Ата, 1996. С. 21–22.

Абылхожин Ж.Б. Традиционная структура Казахстана: Социально-экономические аспекты функционирования и трансформации (1920–1930-е гг.). Алма-Ата, 1991.

Абылхожин Ж.Б., Козыбаев М.К. Казахстанская трагедия // Вопросы истории. 1989. № 7. С. 53–71.

Абылхожин Ж.Б., Козыбаев М.К., Татимов М.Б. Новое о коллективизации в Казахстане // История Казахстана: Белые пятна / под ред. Ж. Б. Абылхожина. Алма-Ата, 1991. С. 183–217.

Айбасов Е. Один из первых: Документальная повесть. Алма-Ата, 2005.

Алдажуманов К. Крестьянское движение сопротивления // Депортированные в Казахстан народы: Время и судьбы / под ред. Г. Анеса. Алма-Ата, 1998. С. 66–93.

Алдажуманов К. Крестьянское движение сопротивления коллективизации и политические репрессии в Казахстане // Народ не безмолвствует / под ред. М.И. Пономарёва. Алма-Ата, 1996. С. 12–20.

Алексеенко А.Н. Население Казахстана в 1926–1939 гг. // Компьютер и историческая демография / под ред. В.Н. Владимирова. Барнаул, 2000. С. 9–26.

Алексеенко Н.В., Алексеенко А.Н. Население Казахстана за 100 лет (1897–1997 гг.). Усть-Каменогорск, 1999.

Алланиязов Т. «К зачистке бандэлемента приступить немедленно…» Документы Семипалатинского ОГПУ 1931 г. // Исторический архив. 2003. № 3. С. 137–154.

Алланиязов Т. Коллективизация по-карсакпайски, 1928–1933 гг. Алма-Ата, 2001.

Алланиязов Т. «Контрреволюция» в Казахстане: Чимбайский вариант. Алма-Ата, 1999.

Алланиязов Т. Красные Каракумы: Очерки истории борьбы с антисоветским повстанческим движением в Туркменистане (март–октябрь 1931 года). Алма-Ата, 2006.

Алланиязов Т. Последний рубеж защитников номадизма: История вооружённых выступлений и повстанческих движений в Казахстане (1929–1931 гг.). Алма-Ата, 2009.

Алланиязов Т. Протестные движения в Средней Азии и Казахстане 1920–1930-х годов в оценках западной, советской и национальных (Россия, Казахстан, Узбекистан) историографий: Традиции и инновации // The International Newsletter of Communist Studies Online. 2010. Vol. 16. P. 89–96.

Алланиязов T., Таукенов А. Шетская трагедия: Из истории антисоветских вооруженных выступлений в Центральном Казахстане в 1930–1931 гг. Алма-Ата, 2000.

Аманжолова Д.А. Алаш, Советы, большевики // Отечественная история. 1994. № 1. С. 57–73.

Аманжолова Д.А. Казахская автономия: От замысла националов к самоопределению по-советски // Acta Slavonica laponica. 2004. Vol. 21. P. 115–143.

Аманжолова Д.А. Казахский автономизм и Россия: История движения Алаш. М., 1994.

Аманжолова Д.А. Казахское общество в 1-й четверти XX века: Проблемы этноидентификации // Россия и Казахстан: Проблемы истории (XX – начало XXI в.) / под ред. Н.Ф. Бугая. М., 2006. С. 14–83.

Аманжолова Д.А., Асылбеков М.X., Рысбекова С.Т. Портреты на фоне эпохи: К 90-летию движения Алаш // Исторический архив. 2009. № 1. С. 90–99.

Аманжолова Д.А., Кулешов С.В. Исторические судьбы «национального нэпа» // Россия нэповская / под ред. А.Н. Яковлева. М., 2002. С. 58–94.

Асылбеков М.X., Галиев А.Б. Социально-демографические процессы в Казахстане (1917–1980 гг.). Алма-Ата, 1991.

Атушева С.Б. Джуты в Казахстане в конце XIX – начале XX в. Алма-Ата, 2000.

Ахметова Л.С., Григорьев В.К., Шойкин Г.Н. Алихан Букейханов — поиск ориентиров. Ахмет Байтурсынов — главное — обретение государственности. Турар Рыскулов — яркий политик советского Востока: Учеб, пособие. Астана, 2008.

Ашимбаев Д., Хлюпин В. Казахстан: История власти. Опыт реконструкции. Алма-Ата, 2008.

Ашин Ф.Д. и др. Репрессированная тюркология. М., 2002.

Аяган Б.Г. и др. Правда о голоде 1932–1933 годов. Алма-Ата, 2012.

Баишев С.Б. Победа социализма в Казахстане (очерки по теории и истории вопроса). Алма-Ата, 1961.

Байгисиева 3.М. Земледельческие и оседлые районы Казахстана в условиях насильственного развёртывания колхозного движения: Особенности и трагические итоги (1929–1935): Дисс. Алма-Ата, 2001.

Баканов С.А., Жумашев Р.М. О темпах ликвидации неграмотности в Казахстане в 1926–1939 годах // Вопросы истории. 2002. № 8. С. 142–145.

Балакаев Т.Б. Колхозное крестьянство Казахстана в годы Великой Отечественной войны, 1941–1945. Алма-Ата, 1971.

Бармин В.А. Советский Союз и Синьцзян, 1918–1941 гг.: Региональный фактор во внешней политике Советского Союза. Барнаул, 1999.

Бойко В.С. Среднеазиатская эмиграция на заключительном этапе гражданской войны в Афганистане (1930–1931 гг.) // Востоковедные исследования на Алтае / под ред. В.А. Моисеева. Вып. III. Барнаул, 2003. С. 226–235.

Буттино М. Революция наоборот: Средняя Азия между падением царской империи и образованием СССР. М., 2007.

Быков А.Ю. Истоки модернизации Казахстана: Проблема седентаризации в российской политике XVIII – начала XX века. Барнаул, 2003.

Ватлин А. Террор районного масштаба: «Массовые операции» НКВД в Кунцевском районе Московской области, 1937–1938 гг. М., 2004.

Верт Н. Террор и беспорядок: Сталинизм как система. М., 2010.

Верхотуров Д.Н. Ашаршылык: Великий голод в Казахстане 1932–1933 годов. Б. м., 2013. URL: http://www.veгkhotuгov.info/documents/Aшapшылык. pdf (02.10.2013).

Востров В.В., Муканов М.С. Родоплеменной состав и расселение казахов (конец XIX – начало XX в.). Алма-Ата, 1968.

Выступление Президента Республики Казахстан Н.А. Назарбаева на открытии Монумента памяти жертв голода 1932–1933 гг. // Голод в Казахстане: Трагедия народа и уроки истории: Сб. материалов / под ред. Б.Г. Аягана. Астана, 2012. С. 6–10.

Генис В.Л. Депортация русских из Туркестана в 1921 году («Дело Сафарова») // Вопросы истории. 1998. № 1. С. 44–58.

Грациози А. Великая крестьянская война в СССР: Большевики и крестьяне, 1917–1933. М., 2001.

Данилов В.П., Зеленин И.Е. Организованный голод: К 70-летию общекрестьянской трагедии // Отечественная история. 2004. № 5. С. 97–111.

Дахшлейгер Г.Ф. Из опыта истории оседания казахских кочевых и полукочевых хозяйств (до массовой коллективизации сельского хозяйства) // Советская этнография. 1966. № 4. С. 3–23.

Джумагалиев Д., Семёнов И.Е. Верный сын народа // Абдрахманов Ю. Избранные труды. Бишкек, 2001. С. 7–80.

Ерофеева И.В. Столыпинская аграрная реформа и массовое переселение славянского и немецкого крестьянства (1900–1917) // История Казахстана. Народы и культуры / под ред. Н.Э. Масанова и др. Алма-Ата, 2001. С. 244–256.

Жанаев Б. О чём поведали документы: К 120-летию Тобанияза Алниязова // Набиев Ж. Степная трагедия: Адайское восстание 1929–1931 гг. Алма-Ата, 2010. С. 418–425.

Жданко Т.А. Международное значение исторического опыта перехода кочевников на оседлость в Средней Азии и Казахстане // Советская этнография. 1967. № 4. С. 3–24.

Жубанышулы М. Средь бела дня: Роман. Астана, 2005.

Заключение комиссии Президиума Верховного Совета Республики Казахстан по изучению постановлений КазЦИК и СНК КАССР от 27 августа 1928 года «О конфискации байских хозяйств», от 13 сентября 1928 года «Об уголовной ответственности за противодействие конфискации и выселению крупнейшего полуфеодального байства», от 19 февраля 1930 года «О мероприятиях по укреплению социалистического переустройства сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством и байством» // Козыбаев М.К. Казахстан на рубеже веков: Размышления и поиски: В 2 кн. Алма-Ата, 2000. Кн. 2. С. 35–51.

Зевелев А.И., Поляков Ю.А., Чугунов А.И. Басмачество: Возникновение, сущность, крах. М., 1981.

Зеленин И.Е. Был ли колхозный неонэп? // Отечественная история. 1994.№ 2. С. 105–121.

Земсков В.Н. Спецпоселенцы в СССР, 1930–1960. М., 2005.

Ивницкий Н. Голод 1932–1933 годов в СССР: Украина, Казахстан, Северный Кавказ, Поволжье, Центрально-Черноземная область, Западная Сибирь, Урал. М., 2009.

Ивницкий Н. Коллективизация и раскулачивание (начало 30-х гг.). М., 1996.

Ильиных В. Хроники хлебного фронта: Заготовительные кампании конца 1920-х гг. в Сибири. М., 2010.

История Казахстана: Народы и культуры / под ред. Н.Э. Масанова и др. Алма-Ата, 2001.

Карагизова Г.Б. Ликвидация последствий насильственной коллективизации и проблемы социально-экономического развития аула и села в Казахстане (1933–1940 гг.): Дисс. Астана, 2002.

Кенжалиев 3.Ж., Даулетова С.О. Казахское обычное право в условиях советской власти (1917–1937 гг.). Алма-Ата, 1993.

Козлов В.П. Общая трагедия народов СССР // Голод в СССР, 1929–1934: Документы: В Зт./сост. В. Кондрашин и др. М., 2011–2012. Т. 1. Кн. 1. С. 5–9.

Козыбаев М.К. Казахстан на рубеже веков: Размышления и поиски: В 2 кн. Алма-Ата, 2000. Кн. 2.

Козыбаев М.К. Казахстан — арсенал фронта. Алма-Ата, 1970.

Козыбаев М.К., Абылхожин Ж.Б., Алдажуманов К.С. Коллективизация в Казахстане: Трагедия крестьянства. Алма-Ата, 1992.

Койгельдиев М.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920–1940-х годов. Алма-Ата, 2009.

Коллективизация сельского хозяйства Казахстана (1926 — июнь 1941) / под ред. А.Б. Турсунбаева. Алма-Ата, 1967.

Кондратьева Т. Кормить и править: О власти в России XVI–XX вв. М., 2009.

Кондрашин В. Голод 1932–1933 годов: Трагедия российской деревни. М., 2008.

Кто руководил НКВД, 1934–1941: Справочник / под ред. Н. Петрова. М., 1999.

Кудерина Л.Д. Геноцид в Казахстане. М., 1994.

Курманбаев Е. 800 миллионов тенге за статью // Свобода слова. 2007. 15 июня.

Ларюэль М., Пейруз С. «Русский вопрос» в независимом Казахстане: История, политика, идентичность. М., 2007.

Максудов С. Миграции в СССР в 1926–1939 годах // Cahiers du Monde Russe. 1999. Vol. 40. No. 4. C. 763–796.

Малышева M.П., Познанский В.С. Казахи — беженцы от голода в Западной Сибири (1931–1934 гг.). Алма-Ата, 1999.

Маргулан А., Востров В.В. Культура и быт казахского колхозного аула. Алма-Ата, 1967.

Маркевич А.М. Была ли советская экономика плановой? Планирование в наркоматах в 1930-е гг. // Экономическая история: Ежегодник 2003. М., 2004. С. 20–54.

Масанов Н. Кочевая цивилизация казахов. Алма-Ата, 1995.

Массовые репрессии в Алтайском крае, 1937–1938 гг. Приказ № 00447 / под ред. Г.Д. Ждановой и др. М., 2010.

Медеубаев Е. Палач царской семьи и автор «Малого Октября»: Ф.И. Голощёкин (1925–1933) // Первые лица государства: Политические портреты (с точки зрения истории и современности) / Авт. кол.: Е. Абен, Е. Арын, И. Тасмагамбетов и др. Алма-Ата, 1998. С. 231–245.

Медеубаев Е. Первый всеказахстанский староста: С. Мендешев (1920–1925) // Первые лица государства: Политические портреты (с точки зрения истории и современности) / Авт. кол.: Е. Абен, Е. Арын, И. Тасмагамбетов и др. Алма-Ата, 1998. С. 219–230.

Мендикулова Г.М. Исторические судьбы казахской диаспоры: Происхождение и развитие. Алма-Ата, 1997.

Мендикулова Г.М. Казахская диаспора: История и современность. Алма-Ата, 2006.

Михайлов В. Хроника великого джута: Документальная повесть. Алма-Ата, 1996.

Мухамедина Ш. Конфискация байских хозяйств в Казахстане // Вопросы истории. 2002. № 4. С. 136–142.

Мухамедина Ш. Экономическая политика советской власти в казахстанском регионе, 1917–1926 // Вопросы истории. 1997. № 6. С. 125–132.

Набиев Ж. Степная трагедия: Адайское восстание 1929–1931 гг. Алма-Ата, 2010.

Наземцева Е.Н. Активизация антисоветской деятельности белой эмиграции в Синьцзяне в 1927–1930 гг. // Востоковедные исследования на Алтае / под ред. В.А. Моисеева. Вып. IV. Барнаул, 2004. С. 133–143.

Наркомы Казахстана, 1920–1946 гг.: Биогр. справочник / под ред. М.X. Жакыпова и др. Алма-Ата, 2007.

Народецкий А. Голодомор не пускают в Казахстан. URL: http://www. respublika-kz.info/news/politics/18997/ (02.10.2013).

Научное знание и мифотворчество в современной историографии Казахстана / под ред. Н.Э. Масанова, Ж.Б. Абылхожина, И.В. Ерофеевой. Алма-Ата, 2007.

Нэх В.Ф. История советской пограничной политики, 1917–1941. М., 2008.

Омарбеков Т. Голодомор в Казахстане: Причины, масштабы и итоги (1930–1933 гг.). Алма-Ата, 2009.

Омаров М. Расстрелянная степь: Документальное повествование. Алма-Ата, 1994.

Осокина Е. Жертвы голода 1933 года. Сколько их? (Анализ демографической статистики ЦГАНХ СССР) // История СССР. 1991. № 5. С. 18–26.

Очак И., Такенов А. Интернациональный отряд: К истории экспедиции А. Джангильдина. Алма-Ата, 1974.

Очерки истории народного хозяйства Казахской ССР / под ред. Г.Ч. Чуланова. Алма-Ата, 1963. Т. 3.

Петров В.И. Мятежное сердце Азии. Синьцзян: Краткая история народных движений и воспоминания. М., 2003.

Платунов Е. Сталин на Алтае. URL: http://komsomol.ucoz.kz/publ/19-l-0-361 (20.03.2013).

Поляков Ю.А. Каракумская операция 1931 года // Отечественная история. 2007. № 4. С. 164–171.

Попов В. Походы далёких дней // Чекисты Казахстана / под ред. Н.И. Милованова, А.Ф. Минаичева. Алма-Ата, 1971. С. 37–62.

Попов Ю. Как проходила коллективизация и борьба с ней в казахстанской Сары-Арке (история). URL: http://www.centrasia.ru/newsA. php?st= 1265753520 (20.03.2013).

Сахаров В., Земсков Е., Сердюк К. Ташкентское Краснознамённое: Очерки истории Ташкентского высшего общевойскового командного краснознаменного ордена Красной Звезды училища имени В.И. Ленина. Ташкент, 1988.

Синделар Д. Выжившее поколение называет Голод «забытым геноцидом». URL: http://rus.azattyq.org/content/article/1357667.html (02.10.2013).

Современная история Казахстана / под ред. Б.Г. Аягана. Алма-Ата, 2010.

Современная российско-украинская историография голода 1932–1933 гг. в СССР / под ред. В. Кондрашина. М., 2011.

Тархова Н. Красная Армия и сталинская коллективизация, 1928–1933 гг. М., 2010.

Телицын В.Л. Реанимация военного коммунизма в деревне // Россия нэповская / под ред. С.А. Павлюченко и др. М., 2002. С. 419–440.

Тлепов С.Т. Страницы истории Мангышлака. Алма-Ата, 1980.

Турсунбаев А.Б. Казахский аул в трёх революциях. Алма-Ата, 1967.

Устинов В.Н. Турар Рыскулов: Очерки политической биографии. Алма-Ата, 1996.

Халидудлин Г. Аграрная политика советской власти в Казахстане в 1917–1940 гг.: Дисс. Алма-Ата, 2001.

Хлюпин В.Н., Пузанов В.И. Обратная сторона элиты // Геноцид. Русские в Казахстане: Трагическая судьба / сост. В.Н. Хлюпин. М., 2011. С. 82–108.

Хуршудян Э. Слово о Мирзояне // Левон Мирзоян в Казахстане: Сб. документов и материалов (1933–1938 гг.) / сост. Л. Д. Дегитаева. Алма-Ата, 2001. С. 3–13.

Центральная Азия в составе Российской империи / под ред. С.Н. Абашина и др. М., 2008.

Чеботарева В.Г. Проблемы русской колонизации: Была ли Россия «тюрьмой народов»? // Россия и Казахстан: Проблемы истории (XX – начало XXI в.) / под ред. Н.Ф. Бугая. М., 2006. С. 83–132.

Чиров Д. Карагандинские спецпереселенцы. Как это было? // История Казахстана: Белые пятна / под ред. Ж.Б. Абылхожина. Алма-Ата, 1991. С. 223–229.

Шаумян М. От кочевья к социализму. Алма-Ата, 1967.

Adams В. Reemigration from Western China to the USSR, 1954–1962 // Migration, Homeland, and Belonging in Eurasia / ed. C. J. Bucklev, B. A. Ruble. Washington, 2008. P. 183–202.

Adler N. The Future of the Soviet Past Remains Unpredictable. The Resurrection of Stalinist Symbols amidst the Exhumation of Mass Graves // Europe-Asia Studies. 2008. Vol. 57. No. 8. P. 1093–1119.

Agamben G. Was von Auschwitz bleibt. Das Archiv und der Zeuge. Frankfurt a. M., 2003.

Akiner S. The Formation of Kazakh Identity. From Tribe to Nation-State. London, 1995.

Altrichter H. Die Bauern von Tver. Vom Leben auf dem russischen Dorf zwischen Revolution und Kollektivierung. Mtinchen, 1984.

Arens W. The Man-Eating Myth. Anthropology and Anthropophagy. Oxford, 1979.

Arnason J.P. Communism and Modernity // Daedalus. 2000. Vol. 129. No. 1. P. 61–90.

Assmann A. Der lange Schatten der Vergangenheit. Erinnerungskultur und Geschichtspolitik. Mtinchen, 2006.

Avtorkhanov A. Stalin and the Soviet Communist Party. New York, 1959.

Baberowski J. Auf der Suche nach Eindeutigkeit. Kolonialismus und zivilisatorische Mission im Zarenreich und in der friihen Sowjetunion // Jahrbticher ftir Geschichte Osteuropas. 1999. Jg. 47. S. 482–504.

Baberowski J. Der Feind ist uberall. Stalinismus im Kaukasus. Munchen, 2003.

Baberowski J. Der Rote Terror. Die Geschichte des Stalinismus. Frankfurt a. M., 2007.

Baberowski J. Stalinismus von oben. Kulakendeportationen in der Sowjetunion, 1929–1933 //Jahrbticher ftir Geschichte Osteuropas. 1998. Jg. 4 6. S. 572–595.

Baberowski J. Verbrannte Erde. Stalins Herrschaft der Gewalt. Munchen, 2012.

Baberowski J. Vertrauen durch Anwesenheit. Vormoderne Herrschaft im spaten Zarenreich // Imperiale Herrschaft in der Provinz. Reprasentationen politischer Macht im spaten Zarenreich / hg. J. Baberowski, C. Gumb, D. Feest. Frankfurt a. M., 2008. S. 17–37.

Bacon E.E. Central Asians under Russian Rule. A Study in Cultural Change (1966). Ithaca, 1980.

Baecker D. Form und Formen der Kommunikation. Frankfurt a. M., 2005.

Baldauf I. Tradition, Revolution, Adaption. Die kulturelle Sowjetisierung Zentralasiens // Osteuropa. 2007. Jg. 57. H. 8–9. S. 99–120.

Bankoff G. Cultures of Disaster, Cultures of Coping. Hazard as a Frequent Life Experience in the Philippines // Natural Disasters, Cultural Responses. Case Studies towards a Global Environmental History / ed. C. Mauch, C. Pfister. Lanham, 2009. P. 265–284.

Barfield T.J. The Perilous Frontier. Nomadic Empires and China. Oxford, 1989.

Barnes S.A. Death and Redemption. The Gulag and the Shaping of Soviet Society. Princeton, 2011.

Baron N. Stalinist Planning as Political Practice. Control and Repression on the Soviet Periphery, 1935–1938 // Europe-Asia Studies. 2004. Vol. 56. No. 3. P. 439–462.

Bauman Z. Moderne und Ambivalenz. Das Ende der Uneindeutigkeit. Hamburg, 1992.

Bauman Z. Verworfenes Leben. Die Ausgegrenzten der Moderne. Bonn, 2005.

Becker S. Russia’s Central Asian Empire, 1885–1917 // Russian Colonial Expansion to 1917 /ed. M. Rywkin. London, 1988. P. 235–256.

Benson L., Svanberg I. China’s Last Nomads. The History and Culture of China’s Kazaks. Armonk, N. Y., 1998.

Bergne P. The Birth of Tajikistan. National Identity and the Origins of the Republic. London, 2007.

Beyrau D. Der Erste Weltkrieg als Bewahrungsprobe. Bolschewistische Lernprozesse aus dem «imperialistischen Krieg» //Journal of Modern European History. 2003. Vol. 1. No. 1. S. 96–123.

Binner R., Bonwetsch B., Junge M. Der operative Befehl Nr. 00447. Sein Schicksal in der Provinz // Stalinismus in der sowjetischen Provinz. Die Massenaktion aufgrund des operativen Befehls Nr. 00447 / hg. R. Binner, B. Bonwetsch, M. Junge. Berlin, 2010. S. 9–51.

Blank S. Ethnic and Party Politics in Soviet Kazakstan, 1920–1924//Central Asian Survey. 1991. Vol. 10. No. 3. P. 1–19.

Bonora G.L. Guide to Kazakhstan. Sites of Faith, Sites of History. Turin, 2010.

Brower D. Islam and Ethnicity. Russian Colonial Policy in Turkestan // Russia’s Orient. Imperial Borderlands and Peoples, 1700–1917 / ed. D. Brower, E.J. Lazzerini. Bloomington, 1997. P. 115–135.

Brower D. Kyrgyz Nomads and Russian Pioneers. Colonization and Ethnic Conflict in the Turkestan Revolt of 1916 //Jahrbilcher ftlr Geschichte Osteuropas. 1996. Jg. 46. H.l.S. 41–53.

Brower D. Turkestan and the Fate of the Russian Empire. London, 2003.

Brown K. A Biography of No Place. From Ethnic Borderland to Soviet Heartland. Cambridge, Mass., 2004.

Brown K. Gridded Lives. Why Kazakhstan and Montana Are Nearly the Same Place // American Historical Review. 2001. Vol. 106. P. 17–48.

Butterly J.R., Shepherd J. Hunger. The Biology and Politics of Starvation. Hanover, NH, 2010.

Buttino M. Politics and Social Conflicts during a Famine. Turkestan Immediately after the Revolution // In a Collapsing Empire. Underdevelopment, Ethnic Conflicts and Nationalism in the Soviet Union / ed. M. Buttino. Milan, 1993. P. 257–277.

Cameron S. The Hungry Steppe. Soviet Kazakhstan and the Kazakh Famine, 1921–1934: Ph. D. diss. Yale University, 2010.

Canetti E. Masse und Macht. Frankfurt a. M., 2006.

Chandler A. Institutions of Isolation. Border Controls in the Soviet Union and Its Successor States, 1917–1993. Montreal, 1998.

Collet D. «Vulnerability» als Briickenkonzept der Hungerforschung // Handeln in Hungerkrisen. Neue Perspektiven auf soziale und klimatische Vulnerabilitat / hg. D. Collet, T. Lassen, A. Schanbacher. Gottingen, 2012. S. 13–26.

Conquest R. Ernte des Todes. Stalins Holocaust in der Ukraine, 1929–1933. Berlin, 1990.

Crews R. For Prophet and Tsar. Islam and Empire in Russia and Central Asia. Cambridge, Mass., 2006.

Dahlke S. Individuum und Herrschaft im Stalinismus. Emel’jan Jaroslavskij (1878–1943). Munchen, 2010.

Dave B. Kazakhstan. Ethnicity, Language and Power. London, 2007.

David-Fox M. Multiple Modernities vs. Neo-Traditionalism. On Recent Debates in Russian and Soviet History // JahrbUcher ftir Geschichte Osteuropas. 2006. Jg. 54.H.4.S. 535–555.

Davies R.W. Industry // The Economic Transformation of the Soviet Union, 1913–1945 /ed. R. W. Davies, M. Harrison, S. G. Wheatcroft. Cambridge, 1994. P. 131–151.

Davies R.W., Wheatcroft S.G. Stalin and the Soviet Famine of 1932–33, A Reply to Ellman // Europe-Asia Studies. 2006. Vol. 58. No. 4. P. 625–633.

Davies R.W., Wheatcroft S.G. The Crooked Mirror of Soviet Economic Statistics // The Economic Transformation of the Soviet Union, 1913–1945 / ed. R. W. Davies, M. Harrison, S. G. Wheatcroft. Cambridge, 1994. P. 24–37.

Davies R.W., Wheatcroft S.G. The Soviet Famine of 1932–33 and the Crisis of Agriculture // Challenging Traditional Views of Russian History / ed. S. G. Wheatcroft. Houndmills, 2002. P. 69–91.

Davies R.W., Wheatcroft S.G. The Years of Hunger. Soviet Agriculture, 1931–1933. Houndmills, 2004.

De Waal A. Famine That Kills. Darfur, Sudan, 1984–1985. Oxford, 1989.

Devereux S. Theories of Famine. New York, 1993.

Die Memoiren des Dmitrij Schostakowitsch / aufgezeichnet und herausgegeben von S. Volkow. Mtinchen, 1979.

Diener A.C. One Homeland or Two? The Nationalization and Transnationalization of Mongolia’s Kazakhs. Washington, D. C., 2009.

Dienes L. Pasturalism in Turkestan, Its Decline and Persistence // Soviet Studies. 1975. Vol. 27. No. 3. P. 343–365.

Dietsch J. Politik des Leids. Der Hunger in der Ukraine 1932/33 und das Paradigma des Vorsatzes // Hunger, Ernahrung und Rationierungssysteme unter dem Staatssozialismus (1917–2006) / hg. M. Middell, F. Wemheuer. Frankfurt a.M.,2011.S. 327–350.

Dirks R. Social Responses during Severe Food Shortages and Famine // Current Anthropology. 1980. Vol. 21. No. 1. P. 21–44.

Dobrenko E., Shcherbenok A. Between History and the Past. The Soviet Legacy as a Traumatic Object of Contemporary Russian Culture // Slavonica. 2011. No. 2. P. 77–84.

Donnely A. The Mobile Steppe Frontier. The Russian Conquest and Colonization of Bashkiria and Kazakhstan to 1850 // Russian Colonial Expansion to 1917/ed. M. Rywkin. London, 1988. P. 189–207.

Dunn S.P., Dunn E. Soviet Regime and Native Culture in Central Asia and Kazakhstan. The Major Peoples // Current Anthropology. 1967. Vol. 8. No. 3. P. 147–208.

Durgin F.A., Jr. The Virgin Lands Programme, 1954–1960 // Soviet Studies. 1962. Vol. 13. No. 3. P. 255–280.

Easter G. Reconstructing the State. Personal Networks and Elite Identity in Soviet Russia. Cambridge, 2000.

Edele M. Stalinist Society, 1928–1953. Oxford, 2011.

Edgar A.L. Emancipation of the Unveiled. Turkmen Women under Soviet Rule, 1924–29 // Russian Review. 2003. Vol. 62. No. 1. P. 132–149.

Edgar A.L. Genealogy, Class, and «Tribal Policy» in Soviet Turkmenistan, 1924–1934 // Slavic Review. 2001. Vol. 60. No. 2. P. 266–288.

Edgar A.L. Tribal Nation. The Making of Soviet Turkmenistan. Princeton, 2004.

Edkins J. Whose Hunger? Concepts of Famine, Practices of Aid. Minneapolis, 2000.

Eisener R. «Konterrevolution auf dem Lande». Zur inneren Sicherheitslage in Mittelasien 1929/30 aus Sicht der OGPU. Berlin, 1999.

Ellman M. Stalin and the Soviet Famine of 1932–33 Revisited // Europe-Asia Studies. 2007. Vol. 59. No. 4. P. 663–693.

Ellman M. The Role of Leadership Perceptions and of Intent in the Soviet Famine of 1931–1934 // Europe-Asia Studies. 2005. Vol. 57. No. 6. P. 823–841.

Emeljanenko T. Nomadic Year Cycles and Cultural Life of Central Asian Livestock-breeders before the 20th Century // Nomads in Central Asia. Animal Husbandry and Culture in Transition (19th–20th Century) /ed. C. van Leeuwen et al. Amsterdam, 1994. P. 37–68.

Erren L. «Selbstkritik» und Schuldbekenntnis. Kommunikation und Herrschaft unter Stalin (1917–1953). Munchen, 2008.

Ertz S. The Kazakh Catastrophe and Stalin’s Order of Priorities, 1929–1933. Evidence from the Soviet Secret Archives // Zhe. Stanford’s Student Journal of Russian, East European, and Eurasian Studies. 2005. Vol. 1. P. 1–14.

Ertz S. Zwangsarbeit im stalinistischen Lagersystem. Eine Untersuchung ihrer Methoden, Strategien und Ziele ihrer Ausnutzung am Beispiel Noril’sk, 1935–1953. Berlin, 2006.

Esenova S. Soviet Nationality, Identity, and Ethnicity in Central Asia. Historic Narratives and Kazakh Ethnic Identity //Journal of Muslim Minority Affairs. 2002. Vol. 22. No. 1. P. 11–38.

Etkind A. Warped Mourning. Stories of the Undead in the Land of the Unburied. Stanford, 2013.

Falk B. Sowjetische Stadte in der Hungersnot 1932/33. Staatliche Ernahrungspolitik und stadtisches Alltagsleben. K61n, 2005.

Farah M.I., Touati J. Sedentarisierung von Nomaden — Chancen und Gefahren einer Entwicklungsstrategie am Beispiel Somalias. Bielefeld, 1991.

Farkas О., Kemp В. Reinventing the «Dzud». Livestock Famine in Twenty-First-Century Mongolia // Continuity and Change in Central and Inner Asia: Papers Presented at the Central and Inner Asia Seminar. University of Toronto, 24/25 March 2001 and 4/5 May 2001 / ed. M. Gervers, W. Schlepp. Toronto, 2002. P. 127–159.

Fedtke G. Wie aus Bucharern Usbeken und Tadschiken wurden. Sowjetische Nationalitatenpolitik im Lichte einer persfinlichen Rivalitat // Zeitschrift ftr Geschichtswissenschaft. 2006. Jg. 54. H. 3. S. 214–231.

Figes O. Die FlOsterer. Leben in Stalins Russland. Berlin, 2008.

Figes O. Die Tragddie eines Volkes. Die Epoche der russischen Revolution, 1891–1924. Berlin, 1998.

Fitzpatrick S. Blat in Stalin’s Times // Bribery and Blat in Russia. Negotiating Reciprocity from the Middle Ages to the 1990s / ed. S. Lovell, A. V. Ledeneva. Basingstoke, 2000. P. 166–182.

Fitzpatrick S. Everyday Stalinism. Ordinary Life in Extraordinary Times. Soviet Russia in the 1930s. New York, 1999.

Fitzpatrick S. Stalin’s Peasants. Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization. Oxford, 1994.

Forbes A. Warlords and Muslims in Chinese Central Asia. A Political History of Republican Sinkiang, 1911–1949. Cambridge, 1986.

Frank S.P. Crime, Cultural Conflict, and Justice in Rural Russia, 1856–1914. Berkeley, 1999.

Franklin J.C. et al. Observations on Human Behavior in Experimental Semistarvation and Rehabilitation // Journal of Clinical Psychology. 1948. Vol. 4. No. l.P. 28–45.

Fratkin E. Pastoralism. Governance and Development Issues // Annual Review of Anthropology. 1997. Vol. 26. P. 235–261.

Galley M. Wir schlagen wie eine Faust. Gangs, Gewalt und Subkultur der sowjetischen StraBenkinder, 1917–1937: Unver6ffentlichte Masterarbeit. Humboldt-Universitat zu Berlin, 2012.

Gammer M. Russia and Eurasian Steppe Nomads. An Overview // Mongols, Turks, and Others/ed. R. Amitai, M. Biran. Leiden, 2005. P. 483–502.

Gangrade K.D., Dhadda S. Challenge and Response. A Study of Famines in India. Delhi, 1973.

Genschel P., Schlichte K. Wenn Kriege chronisch werden. Der BUrgerkrieg // Leviathan. Zeitschrift fUr Sozialwissenschaft. 1997. Jg. 25. H. 4. S. 501–517.

Gerlach C. Extrem gewalttatige Gesellschaften. Massengewalt im 20. Jahrhundert. MUnchen, 2010.

Gesellschaft als lokale Veranstaltung. Selbstverwaltung, Assoziierung und Geselligkeit in den Stadten des ausgehenden Zarenreiches / hg. G. Hausmann. Gottingen, 2002.

Getty J.A. Afraid of Their Shadows. The Bolshevik Recourse to Terror, 1932–1938 // Stalinismus vor dem Zweiten Weltkrieg. Neue Wege der Forschung / hg. M. Hildermeier. Munchen, 1998. P. 169–191.

Getty J.A. Pragmatists and Puritans. The Rise and the Fall of the Party Control Commission // The Carl Beck Papers in Russian and East European Studies. Bd. 1208. Pittsburgh, 1997.

Getty J.A., Naumov О.V. Yezhov. The Rise of Stalin’s «Iron Fist». New Haven, 2008.

Golden P.B. Nomads and Sedentary Societies in Eurasia // Agricultural and Pastoral Societies in Ancient and Classical History / ed. M. Adas. Philadelphia, 2001. P. 71–115.

Goldhagen D.J. Hitlers willige Vollstrecker. Ganz gew6hnliche Deutsche und der Holocaust. Berlin, 1998.

Gregory P.R., Markevich A. Creating Soviet Industry. The House That Stalin Built // Slavic Review. 2002. Vol. 61. No. 4. P. 787–814.

Groebner V. Ungestalten. Die visuelle Kultur der Gewalt im Mittelalter. MUnchen, 2003.

Gumppenberg М.-C., von. Staats — und Nationsbildung in Kazachstan. Opladen, 2002.

Gtirbtlz Y.E. Caught between Nationalism and Socialism. The Kazak Alash Orda Movement in Continuity: Ph. D. diss. Ankara, 2007.

Hagenloh P. Stalin’s Police. Public Order and Mass Repression in the USSR, 1926–1941. Washington, D. C., 2009.

Halfin I. Intimate Enemies. Demonizing the Bolshevik Opposition, 1918–1928. Pittsburgh, 2007.

Halperin C.J. The Tatar Yoke. The Image of Mongols in Medieval Russia. Bloomington, 2009.

Happel J. Nomadische Lebenswelten und zarische Politik. Der Aufstand in Zentralasien 1916. Stuttgart, 2010.

Harris J.R. The Great Urals. Regionalism and the Evolution of the Soviet System. Ithaca, 1999.

Haugen A. The Establishment of National Republics in Central Asia. Basingstoke, 2003.

Hedeler W., Stark M. Das Grab in der Steppe. Leben im Gulag. Die Geschichte eines sowjetischen Zwangsarbeitslagers, 1930–1959. Paderborn, 2007.

Helbling J. Etwas Kritik und noch eine Theorie des Krieges // Zeitschrift fur Ethnologic. 1996. Jg. 121. S. 55–67.

Hellbeck J. Revolution on My Mind. Writing a Diary under Stalin. Cambridge, Mass., 2006.

Helweg-Larsen P. u. a. Die Hungerkrankheit in den deutschen Konzen-trationslagern // Gesundheitsschaden durch Verfolgung und Gefangenschaft und ihre Spatfolgen: Zusammenstellung der Referate und Ergebnisse der Internationalen Sozialmedizinischen Konferenz Uber die Pathologic der ehemaligen Deportierten und Internierten, 5.–7. Juni 1954 in Kopenhagen, und erganzender Referate und Ergebnisse einschl. 1955 / hg. M. Michel. Frankfurt a. M., 1955. S. 148–171.

Hildermeier M. Geschichte der Sowjetunion, 1917–1991. Entstehung und Niedergang des ersten sozialistischen Staates. Munchen, 1998.

Hirsch F. Empire of Nations. Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca, 2005.

Hirsch F. The Soviet Union as a Work-in-Progress. Ethnographers and the Category Nationality in the 1926, 1937, and 1939 Censuses // Slavic Review. 1997. Vol. 56. No. 2. P. 251–278.

Hirsch F. Toward an Empire of Nations, Border-Making and the Formation of Soviet National Identities // The Russian Review. 2000. Vol. 59. No. 2. P. 201–226.

Hoffmann D.L. Peasant Metropolis. Social Identities in Moscow, 1929–1941. Ithaca, 1994.

Holquist P. State Violence as Technique. The Logic of Violence in Soviet Totalitarianism // Landscaping the Human Garden. Twentieth-Century Population Management in a Comparative Framework / ed. A. Weiner. Stanford, 2003. P. 19–45.

Holquist P. To Count, to Extract, and to Exterminate. Population Statistics and Population Politics in Late Imperial and Soviet Russia // A State of Nations. Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin / ed. R. G. Suny, T. Martin. Oxford, 2001. P. 111–144.

Holquist P. Violent Russia, Deadly Marxism? Russia in the Epoch of Violence, 1905–1921 // Kritika. 2003. Vol. 4. No. 3. P. 627–652.

Hosking G. Patronage and the Russian State // Slavonic and East European Review. 2000. Vol. 78. No. 2. P. 301–320.

Hosking G. Trust and Distrust in the USSR. An Overview // The Slavonic and East European Review. 2013. Vol. 91. No. 1. P. 1–25.

Hudson A.E. Kazak Social Structure. New Haven, 1964 (1938).

Hughes J. Capturing the Russian Peasantry. Stalinist Grain Procurement and the «Ural-Siberian Method» //Slavic Review. 1994. Vol. 53. No. 1. P. 76–103.

Hughes J. Stalin, Siberia and the Crisis of the New Economic Policy. Cambridge, 1991.

Jakowlew A. Ein Jahrhundert der Gewalt in Sowjetrussland. Berlin, 2004.

Jilge W. Die «GroBe Hungersnot» in Geschichte und Erinnerungskultur der Ukraine // Erinnerungsorte an den Holodomor 1932/33 in der Ukraine / hg. A. Kaminsky. Leipzig, 2008. S. 11–24.

Jilge W. Holodomor und Nation. Der Hunger im ukrainischen Geschichtsbild // Osteuropa. 2004. Jg. 54. H. 12. S. 147–164.

Kalyvas S.N. The Logic of Violence in Civil War. Cambridge, 2008.

Kamp M. The New Woman in Uzbekistan. Islam, Modernity, and Unveiling under Communism. Seattle, 2006.

Kappeler A. Die «vergessenen» Muslime. Russland und die islamischen V61ker seines Imperiums // Saeculum. 2004. Jg. 55. H. 1. S. 19–47.

Kappeler A. RuBland als Vielv61kerreich. Entstehung, Geschichte, Zerfall. MUnchen, 2001.

Kassymbekova B. Helpless Imperialists. European State Workers in Soviet Central Asia in the 1920s and 1930s // Central Asian Survey. 2011. Vol. 30. No. l.P. 21–37.

Kassymbekova В., Teichmann C. The Red Man’s Burden. Soviet European Officials in Central Asia in the 1920s and 1930s // Helpless Imperialists. Imperial Failure, Fear and Radicalization /ed. M. Reinkowski, G. Thum. Gottingen, 2013. P. 163–186.

Kazakhstan. The Forgotten Famine. 28 December 2007, online, UNHCR Refworld. URL: http://www.unhcr.org/refworld/docid/4783869028.html (02.10.2013).

Keen D. The Benefits of Famine. A Political Economy of Famine and Relief in Southwestern Sudan, 1983–1989. Oxford, 2008.

Keller S. The Central Asian Bureau. An Essential Tool in Governing Soviet Turkestan // Central Asian Survey. 2003. Vol. 22. No. 2–3. P. 281–297.

Kendirbaeva G. «We Are Children of Alash…» The Kazakh Intelligentsia at the Beginning of the 20th Century in Search of National Identity and Prospects of the Cultural Survival of the Kazakh People // Central Asian Survey. 1999. Vol. 18.No. l.P.5–36.

Kendirbay G. Der Kampf urn das Land in der kazachischen Steppe am Anfang des 20. Jahrhunderts //JahrbUcher ftir Geschichte Osteuropas. 1999. Jg. 47. H. 3. S. 381–395.

Kessler G. The 1932–1933 Crisis and Its Aftermath beyond the Epicentre of Famine. The Urals Region // Harvard Ukrainian Studies. 2001. Vol. 25. No. 3–4. P. 253–265.

Kessler G. The Origins of Soviet Internal-Migration Policy. Industrialization and the 1930s Rural Exodus // Russia in Motion. Cultures of Human Mobility since 1850 / ed. J. Randolph, E. M. Avrutin. Urbana, 2012. P. 63–79.

Kessler G. The Passport System and State Control over Population Flows in the Soviet Union, 1932–1940 // Cahiers du Monde Russe. 2001. Vol. 22. No. 2–3–4. P. 477–504.

Khalid A. Islam after Communism. Religion and Politics in Central Asia. Berkeley, 2007.

Khalid A. The Politics of Muslim Cultural Reform. Jadidism in Tsarist Central Asia. Madison, 1993.

Khazanov A.M. Nomads and the Outside World. Madison, 1994.

Khlevniuk O. The Economy of the OGPU, NKVD, and MVD of the USSR, 1930–1953. The Scale, Structure, and Trends of Development // The Economics of Forced Labor. The Soviet Gulag / ed. P. Gregory, V. Lazarev. Stanford, 2003. P. 43–66.

Khodarkovsky M. Where Two Worlds Met. The Russian State and the Kalmyk Nomads, 1600–1771. Ithaca, 1992.

Kindler R. Auf der Flucht — Die kasachischen Nomaden und die Hungersnot von 1930–1934 // Hunger, Ernahrung und Rationierungssysteme unter dem Staatssozialismus (1917–2006) / hg. M. Middell, F. Wemheuer. Frankfurt a. M., 201 l.S. 35–57.

Kindler R. Die Starken und die Schwachen. Zur Bedeutung physischer Gewalt wahrend der Hungersnot in Kasachstan (1930–34) //Jahrbilcher fur Geschichte Osteuropas. 2Oll.Jg. 59. H. l.S. 51–78.

Kindler R. «…es gibt menschliche Opfer». Hungerkrise und Herrschaftsdurchsetzung in Westkasachstan, 1927–1934 // Handeln in Hungerkrisen. Neue Perspektiven auf soziale und klimatische Vulnerabilitat / hg. D. Collet, T. Lassen, A. Schanbacher. Gottingen, 2012. S. 151–169.

Kindler R. «New York in der Steppe». Die Sesshaftmachung der kasachischen Nomaden //Jahrbuch fur historische Kommunismusforschung. 2012. S. 47–62.

Kindler R. Opfer ohne Tater. Kasachische und ukrainische Erinnerung an den Hunger 1932/33 // Osteuropa. 2012. Jg. 62. H. 3. S. 105–120.

Kirchner M. Zur Bildhaftigkeit im kasachischen Sprichwort // Oriens. 1994. Jg. 34. S. 459–469.

Konig H. Paradoxien der Erinnerung. Uber Wissen und Vergessen // Osteuropa. 2Oll.Jg. 61. H. 4. S. 43–54.

Kotkin S. Magnetic Mountain. Stalinism as a Civilization. Berkeley, 1995.

Kuromiya H. Freedom and Terror in the Donbass. A Russian-Ukrainian Borderland, 1870s–1990s. Cambridge, 1998.

Laird R.D., Chappell J.E. Kazakhstan. Russia’s Agricultural Crutch // Russian Review. 1961. Vol. 20. No. 4. P. 326–343.

Lane D. Ethnic and Class Stratification in Soviet Kazakhstan, 1917–39 // Comparative Studies in Society and History. 1975. Vol. 17. No. 2. P. 165–189.

Lattimore O. Chinese Turkestan // Lattimore O. Studies in Frontier History: Collected Papers, 1928–1958. Paris, 1962. P. 183–199.

Ledeneva A.V. Russia’s Economy of Favours. Blat, Networking and Informal Exchange. Cambridge, 1998.

Lewin M. On Soviet Industrialization // Social Dimensions of Soviet Industrialization / ed. W. G. Rosenberg, L. H. Siegelbaum. Bloomington, 1993. P. 272–284.

Lewin M. The Disappearance of Planning in the Plan // Slavic Review. 1973. Vol. 32. No. 2. P. 171–187.

Lewin M. The Making of the Soviet System. Essays in the Social History of Interwar Russia. London, 1985.

Lindner R.P. What Was a Nomadic Tribe? // Comparative Studies in Society and History. 1982. Vol. 24. No. 4. P. 689–711.

Loring В.H. Building Socialism in Kyrgyzstan. Nation-Making, Rural Development, and Social Change, 1921–1932: Ph. D. diss. Brandeis, 2008.

Loring В.H. Rural Dynamicsand Peasant Resistance in Southern Kyrgyzstan, 1929–1930// Cahiersdu Monde Russe. 2008. Vol. 49. No. l.P. 183–210.

Malikov Yu. The Kenesary Kasymov Rebellion (1837–1847). A Nationalliberation Movement or «a Protest of Restoration»? // Nationalities Papers. 2005. Vol. 33. No. 4. P. 569–597.

Malikov Yu. Tsars, Cossacks, and Nomads. The Formation of a Borderland Culture in Northern Kazakhstan in the Eighteenth and Nineteenth Centuries. Berlin, 2011.

Manley R. To the Tashkent Station. Evacuation and Survival in the Soviet Union at War. Ithaca, 2009.

Mark R.A. Die Hungersnot in Kazachstan. Aufarbeitung der stalinistischen Verbrechen // Osteuropa. 2007. Jg. 57. H. 8–9. S. 571–588.

Mark R.A. Die Hungersnot in Kazachstan. Historiographische Aufarbeitung im Wandel // Osteuropa. 2004. Jg. 54. H. 12. S. 112–130.

Mark R.A. Im Schatten des «Great Game». Deutsche «Weltpolitik» und russischer Imperialismus in Zentralasien, 1871–1914. Paderborn, 2012.

Martin T. Interpreting the New Archival Signals. Nationalities Policy and the Nature of the Soviet Bureaucracy // Cahiers du Monde Russe. 1999. Vol. 40. No. 1–2. P. 113–124.

Martin T. Modernization or No-Traditionalism? Ascribed Nationality and Soviet Primordialism // Stalinism. New Directions / ed. S. Fitzpatrick. London, 2000. P. 348–367.

Martin T. The Affirmative Action Empire. Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca, 2001.

Martin T. The Origins of Soviet Ethnic Cleansing // The Journal of Modern History. 1998. Vol. 70. No. 4. P. 813–861.

Martin V. Barimta. Nomadic Custom, Imperial Crime // Russia’s Orient. Imperial Borderlands and Peoples, 1700–1917 / ed. D. Brower, E. Lazzerini. Bloomington, 1997. P. 249–270.

Martin V. Law and Custom in the Steppe. The Kazakhs of the Middle Horde and Russian Colonialism in the Nineteenth Century. Richmond, 2001.

Martin V. Nomadic Land Claims in the Colonized Kazakh Steppe // Mitteilungen des SFB 586, «Differenz und Integration» 2. Halle/S., 2002. P. 65–74.

Massed G.J. The Surrogate Proletariat. Moslem Women and Revolutionary Strategies in Central Asia, 1919–1929. Princeton, 1974.

McDonald T. Face to the Village. The Riazan Countryside under Soviet Rule, 1921–1930. Toronto, 2011.

Meier C. Das Gebot zu vergessen und die Unabweisbarkeit des Erinnerns. Vom offentlichen Umgang mit schlimmer Vergangenheit. Mtinchen, 2010.

Meri S. Bauern unter Stalin. Die Formierungdessowjetischen Kolchossystems, 1930–1941. Berlin, 1990.

Meri S. Bilanz der Unterwerfung — die soziale und 5konomische Reorganisation des Dorfes // Stalinismus vor dem Zweiten Weltkrieg. Neue Wege der Forschung / hg. M. Hildermeier. Mtinchen, 1998. S. 119–146.

Meri S. Politische Kommunikation in der Diktatur. Deutschland und die Sowjetunion im Vergleich. Gottingen, 2012.

Merridale C. Steinerne Nachte. Leiden und Sterben in Russland. Mtinchen, 2001.

Michaels P. Curative Powers. Medicine and Empire in Stalin’s Central Asia. Pittsburgh, 2003.

Michaels P. Medical Propaganda and Cultural Revolution in Soviet Kazakhstan, 1928–1941 //The Russian Review. 2000. Vol. 59. No. 2. P. 159–178.

Millward J.A. Eurasian Crossroads. A History of Xinjiang. New York, 2007.

Naimark N. Stalin und der Genozid. Berlin, 2010.

Neitzel S., Welzer H. Soldaten. Protokolle vom Kampfen, Toten und Sterben. Frankfurt a. M., 2011.

Neutatz D. Die Suggestion der «Front». Oberlegungen zu Wahrnehmungen und Verhaltensweisen im Stalinismus // Stalinistische Subjekte. Individuum und System in der Sowjetunion und der Komintern, 1929–1953 / hg. B. Studer, H. Haumann. Zurich, 2006. S. 67–80.

Newman D. Boundary Geopolitics. Towards a Theory of Territorial Lines? // Routing Borders between Territories. Discourses and Practices / ed. E. Berg, H. van Houtum. Aidershot, 2003. P. 227–291.

Northrop D. Veiled Empire. Gender and Power in Stalinist Central Asia. Ithaca, 2004.

Grdda C. Famine. A Short History. Princeton, 2009.

Ohayon I. La sedentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. Collectivisation et changement social, 1928–1945. Paris, 2006.

Olcott M.B. The Basmachi or Freemen’s Revolt in Turkestan, 1918–24 // Soviet Studies. 1981. Vol. 33. No. 3. P. 352–369.

Olcott M.B. The Collectivization Drive in Kazakhstan // The Russian Review. 1981. Vol. 40. No. 2. P. 122–142.

Olcott M.B. The Kazakhs. Stanford, 1988.

Olcott M.B. The Settlement of the Kazakh Nomads // Newsletter of the Commission on Nomadic Peoples. 1981. No. 8. P. 12–23.

Oliver-Smith A. Anthropological Research on Hazards and Disasters // Annual Review of Anthropology. 1996. Vol. 25. P. 303–328.

Osokina E. Our Daily Bread. Socialist Distribution and the Art of Survival in Stalin’s Russia, 1927–1941. New York, 2001.

Osterhammel J. Kolonialismus. Geschichte, Formen, Folgen. Munchen, 2006.

Panter-Brick C. Nobody’s Children? A Reconsideration of Child Abandonment // Abandoned Children / ed. C. Panter-Brick, M. T. Smith. Cambridge, 2000. P. 1–26.

Patenaude В.M. The Big Show in Bololand. The American Relief Expedition to Soviet Russia. Stanford, 2002.

Payne M. Seeing Like a Soviet State. Settlement of the Nomadic Kazakhs, 1928–1934 // Writing the Stalin Era. Sheila Fitzpatrick and Soviet Historiography / ed. G. Alexopoulos, J. Hessler, K. Tomoff. Houndmills, 2011. P. 59–86.

Payne M. Stalin’s Railroad. Turksiband the Building of Socialism. Pittsburgh, 2001.

Payne M. The Forge of the Kazakh Proletariat? Turksib, Nativization, and Industrialization during Stalin’s First Five-Year Plan // A State of Nations. Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin / ed. R. G. Suny, T. Martin. Oxford, 2001. P. 223–252.

Pianciola N. Decoloniser 1’Asie centrale? // Cahiers du Monde Russe. 2008. Vol. 49. No. l.P. 101–144.

Pianciola N. Famine in the Steppe. The Collectivization of Agriculture and the Kazak Herdsmen, 1928–1934 // Cahiers du Monde Russe. 2004. Vol. 45. No. 1–2. P. 137–192.

Pianciola N. Stalinismo di frontiera. Colonizzazione agricola, sterminio dei nomadi e costruzione statale in Asia centrale (1905–1936). Roma, 2009.

Plaggenborg S. Die Organisation des Sowjetstaates // Handbuch der Geschichte Russlands/ hg. G. Schramm. Bd. 3:1856–1945. Von den autokratischen Reformen zum Sowjetstaat. 2. Hbd. Stuttgart, 1992. S. 1413–1525.

Plaggenborg S. Staatlichkeit als Gewaltroutine. Sowjetische Geschichte und das Problem des Ausnahmezustands // Staats-Gewalt, Ausnahmezustand und Sicherheitsregimes. Historische Perspektiven / hg. A. LUdtke, M. Wildt. Gottingen, 2008. S. 117–144.

Pohl M. The «Planet of One Hundred Languages». Ethnic Relations and Soviet Identity in the Virgin Lands // Peopling the Russian Periphery. Borderland Colonization in Eurasian History / ed. N. B. Breyfogle, A. Schrader, W. Sunderland. London, 2007. P. 237–261.

Pohl O.J. Ethnic Cleansing in the USSR, 1937–1949. Westport, 1999.

Poljan P. Against Their Will. The History and Geography of Forced Migrations in the USSR. Budapest, 2004.

Popitz H. PhUnomene der Macht. Tubingen, 1992.

Rahmato D. Famine and Survival Strategies. A Case Study from Northeast Ethiopia. Uddevalla, 1991.

Ree E., van. Heroes and Merchants. Stalin’s Understanding of National Character // Kritika. 2007. Vol. 8. No. 1. P. 41–65.

Reemtsma J.P. Vertrauen und Gewalt. Versuch Uber eine besondere Konstellation der Moderne. Hamburg, 2009.

Reid A. Blokada. Die Belagerung von Leningrad, 1941–1944. Berlin, 2011.

Reinhard W. Geschichte des modernen Staates. Munchen, 2007.

Riekenberg M. Gewaltsegmente. Uber einen Ausschnitt der Gewalt in Lateinamerika. Leipzig, 2003.

Riekenberg M. Zur Anthropologie des Krieges in Lateinamerika im 19. Jahrhundert // Formen des Krieges. Von der Antike bis zur Gegenwart / hg. D. Beyrau, M. Hochgeschwender, D. Langewiesche. Paderborn, 1997. S. 197–221.

Ritter W.S. The Final Phase in the Liquidation of Anti-Soviet Resistance in Tadzhikistan. Ibrahim Bek and the Basmachi, 1924–1931 // Soviet Studies. 1985. Vol. 37. No. 4. P. 484–493.

Rittersporn G.T. Das kollektivierte Dorf in der bauerlichen Gegenkultur // Stalinismus vor dem Zweiten Weltkrieg. Neue Wege der Forschung / hg. M. Hildermeier. Mtinchen, 1998. S. 147–167.

Rittersporn G.T. The Omnipresent Conspiracy. On Soviet Imagery of Politics and Social Relations in the 1930s // The Stalinist Dictatorship / ed. C. Ward. London, 1998. P. 260–277.

Roginskij A. Fragmentierte Erinnerung. Stalin und der Stalinismus im heutigen Russland // Osteuropa. 2009. Jg. 59. H. 1. S. 37–44.

Rottier P. The Kazakness of Sedentarization. Promoting Progress as Tradition in Response to the Land Problem // Central Asian Survey. 2003. Vol. 22. No. 1. P. 67–81.

Roy O. The New Central Asia. The Creation of Nations. New York, 2000.

Ryn Z., Klodzinski S. An der Grenze zwischen Leben und Tod. Eine Studie Uber die Erscheinung des «Muselmanns» im Konzentrationslager // Die Auschwitz-Hefte. Texte der polnischen Zeitschrift «Przeglqd lekarski» Uber historische, psychische und medizinische Aspekte des Lebens und Sterbens in Auschwitz / hg. J. August. Bd. 1. Hamburg, 1995. S. 89–154.

Sabol S. Kazakh Resistance to Russian Colonization. Interpreting the Kenesary Kasymov Revolt, 1837–1845 // Central Asian Survey. 2003. Vol. 22. No. 2–3. P. 231–252.

Sabol S. Russian Colonization and the Genesis of Kazak National Consciousness. Basingstoke, 2003.

Sahadeo J. Conquest, Colonialism, and Nomadism on the Eurasian Steppe // Kritika. 2003. Vol. 4. No. 4. P. 942–954.

Sahadeo J. Russian Colonial Society in Tashkent, 1865–1923. Bloomington, 2007.

Salzman P.C. Introduction: Processes of Sedentarization as Adaptation and Response // Salzman P. C. When Nomads Settle. Processes of Sedentarization as Adaptation and Response. New York, 1980. P. 1–19.

Salzman P.C. Pastoralists. Equality, Hierarchy, and the State. Boulder, 2004.

Scarry E. Der Кбгрег im Schmerz. Die Chiffren der Verletzlichkeit und die Erfindung der Kultur. Frankfurt a. M., 1992.

Schatz E. Modern Clan Politics. The Power of «Blood» in Kazakhstan and Beyond. Seattle, 2004.

Schilling T. MSchtige Signale. Informelle Kommunikation und Herrschaft an Stalins Hof, 1927–1940 //Journal of Modern European History. 2012. Vol. 10. No. 3. P. 320–340.

Schl6gel K. Terror und Traum. Moskau 1937. Munchen, 2008.

Schnell F. RSume des Schreckens. Gewalt und Gruppenmilitanz in der Ukraine, 1905–1933. Hamburg, 2012.

Scholz F. Nomadismus. Theorie und Wandel einer sozio–6kologischen Kulturweise. Stuttgart, 1995.

Scott J. Seeing Like a State. How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed. New Haven, 1998.

Scott J. Weapons of the Weak. Everyday Forms of Peasant Resistance. New Haven, 1987.

Sen A. Ingredients of Famine Analysis, Availability and Entitlements // The Quarterly Journal of Economics. 1981. Vol. 96. No. 3. P. 433–464.

Service R. Trotzky. A Biography. London, 2009.

Shaw C. Friendship under Lock and Key. The Soviet Central Asian Border, 1918–1934 // Central Asian Survey. 2011. Vol. 30. No. 3–4. P. 331–348.

Shearer D. Elements Near and Alien. Passportization, Policing, and Identity in the Stalinist State, 1932–1953 // The Journal of Modern History. 2004. Vol. 76. No. 4. P. 835–881.

Shearer D. Policing Stalin’s Socialism. Repression and Social Order in the Soviet Union, 1924–1953. New Haven, 2009.

Siegelbaum L.H. «Dear Comrade, You Ask What We Need». Socialist Paternalism and Soviet Rural «Notables» in the mid–1930s // Stalinism. New Directions /ed. S. Fitzpatrick. London, 2000. P. 231–255.

Simon G. Holodomor als Waffe. Stalinismus, Hunger und der ukrainische Nationalismus // Osteuropa. 2004. Jg. 54. H. 12. S. 37–56.

Simon G. Nationalismus und NationalitStenpolitik in der Sowjetunion. Von der totali tare n Diktatur zur nachstalinischen Gesellschaft. Baden-Baden, 1986.

Slezkine Yu. Arctic Mirrors. Russia and the Small Peoples of the North. Ithaca, 1994.

Slezkine Yu. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism //Slavic Review. 1994. Vol. 53. No. 2. P. 414–452.

Slocum J.W. Who, and When, Were the Inorodtsy? The Evolution of the Category of «Aliens» in Imperial Russia // Russian Review. 1998. Vol. 57. P. 173–190.

Sneath D. The Headless State. Aristocratic Orders, Kinship Society, and Misrepresentations of Nomadic Inner Asia. New York, 2007.

Sofsky W. Traktat Uber die Gewalt. Frankfurt a. M., 1996.

Sofsky W. Zeiten des Schreckens. Amok, Terror, Krieg. Frankfurt a. M., 2002.

Solomon P. Soviet Criminal Justice under Stalin. Cambridge, 1996.

Sorokin P. Man and Society in Calamity. The Effects of War, Revolution, Famine, Pestilence upon Human Mind, Behaviour, Social Organization and Cultural Life. New York, 1942.

Sperling W. Der Aufbruch der Provinz. Die Eisenbahn und die Neuordnung der Raume im Zarenreich. Frankfurt a. M., 2011.

Spittier G. Handeln in einer Hungerkrise. Das Beispiel der Kei Ewey Tuareg // Handeln in Hungerkrisen. Neue Perspektiven auf soziale und klimatische Vulnerabilitat / hg. D. Collet, T. Lassen, A. Schanbacher. Gottingen, 2012. S. 27–44.

Spittier G. Handeln in einer Hungerkrise. Tuaregnomaden und die groBe DUrre von 1984. Opladen, 1989.

Ssorin-Chaikov N. Representing «Primitive Communists». Ethnographic and Political Authority in Early Soviet Siberia // Russian Empire. Space, People, Power, 1700–1930 / ed. J. Burbank, M. von Hagen, A. Remnev. Bloomington, 2007. P. 268–292.

Stolberg E.-M. Russland als eurasisches Imperium. Grenzregime und Grenzgesellschaft von der Neuzeit bis zum 20. Jahrhundert // Comparativ. Zeitschrift ftlr Globalgeschichte und vergleichende Gesellschaftsforschung. 2007. Jg. 17. H. 4. S. 37–55.

Stolberg E.-M. Sibirien. Russlands «Wilder Osten». Mythos und soziale Realitat im 19. und 20. Jahrhundert. Stuttgart, 2009.

Sunderland W. Imperial Space. Territorial Thought and Practice in the Eighteenth Century // Russian Empire. Space, People, Power, 1700–1930 / ed. J. Burbank, M. von Hagen, A. Remnev. Bloomington, 2007. P. 33–66.

Sunderland W. Taming the Wild Field. Colonization and Empire on the Russian Steppe. Ithaca, 2004.

Sunderland W. The «Colonization Question». Visions of Colonization in bite Imperial Russia // JahrbUcher ftir Geschichte Osteuropas. 2000. Jg. 48. H. 2. S. 210–232.

Svanberg I. The Nomadism of Orta Zhuz Kazaks in Xinjiang, 1911–1949 // The Kazaks of China. Essays on an Ethnic Minority / ed. L. Benson, I. Svanberg. Uppsala, 1988. P. 107–140.

Swain G. Trotsky and the Russian Civil War // Reinterpreting the Russian Revolution. Essays in Honor of James D. White /ed. I. D. Thatcher. Basingstoke, 2006. P. 86–104.

Tauger M. Arguing from Errors. On Certain Issues in Robert Davies’ and Stephen Wheatcroft’s Analysis of the 1932 Soviet Grain Harvest and the Great Soviet Famine of 1931–1933 // Europe-Asia Studies. 2006. Vol. 58. No. 6. P. 973–984.

Tauger M. The 1932 Harvest and the Famine of 1933 // Slavic Review. 1991. Vol. 50. No. l.P. 70–89.

Teichmann C. Canals, Cotton, and the Limits of De-colonization in Soviet Uzbekistan, 1924–1941// Central Asian Survey. 2007. Vol. 26. No. 4. P. 499–519.

Teichmann C. KSmpfen, Arbeiten, Scheitern. Ein kirgisisches Funktionarstagebuch aus der Stalinzeit // Osteuropa. 2012. Jg. 62. H. 3. S. 121–136.

Teichmann C. Kollektivierung tatarisch. Asekeevo, Mittlere Wolga, 1929–1930 // Neuordnungen von Lebenswelten? Studien zur Gestaltung muslimischer Lebenswelten in der friihen Sowjetunion und in ihren Nachfolgestaaten / hg. A. Frings. MUnster, 2006. S. 99–125.

Tikhomirov A. The Regime of Forced Trust. Making and Breaking Emotional Bonds between People and State in Soviet Russia, 1917–1941 // The Slavonic and East European Review. 2013. Vol. 91. No. 1. P. 78–118.

Torke H.-J. Einftihrung in die Geschichte RuBlands. Mtinchen, 1997.

Trotha T., von. Ober den Erfoig und die Briichigkeit der Utopie staatlicher Herrschaft. Herrschaftssoziologische Betrachtungen Uber den kolonialen und nachkolonialen Staat in Westafrika // Verstaatlichung der Welt? Europaische Staatsmodelle und auBereuropaische Machtprozesse / hg. W. Reinhard. Mtinchen, 1999. S. 223–252.

Trotha T., von. Zur Soziologie der Gewalt // K61ner Zeitschrift ftir Soziologie und Sozialpsychologie. 1997. Jg. 57. S. 9–56.

Turnbull C. Das Volk ohne Liebe. Der soziale Untergang der Ik. Hamburg, 1973.

Viola L. Peasant Rebels under Stalin. Collectivization and the Culture of Peasant Resistance. New York, 1996.

Viola L. The Best Sons of the Fatherland. Workers in the Vanguard of Soviet Collectivization. New York, 1989.

Viola L. The Unknown Gulag. The Lost World of Stalin’s Special Settlers. Oxford, 2007.

Voss M. The Vulnerable Can’t Speak. An Integrative Vulnerability Approach to Disaster and Climate Change Research // Behemoth. A Journal on Civilization. 2008. Vol. l.No. 3. P. 39–59.

Waldmann P. Gesellschaften im BUrgerkrieg. Zur Eigendynamik entfesselter Gewalt // Zeitschrift for Politik. 1995. Jg. 4 2. H. 4. S. 343–368.

Waldmann P. Zur Asymmetric von Gewaltdynamik und Friedensdynamik am Beispiel von BUrgerkriegen und biirgerkriegsahniichen Konflikten // Gewalt. Entwicklungen, Strukturen, Analyseprobleme / hg. W. Heitmeyer, H.-G. Soeffner. Frankfurt a. M., 2004. S. 24 6–265.

Watts M.J., Bohle H.G. Hunger, Famine, and the Space of Vulnerability // GeoJournaL 1993. Vol. 30. No. 2. P. 117–125.

Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. GrundriB der verstehenden Soziologie. Tubingen, 1972.

Wehner M. Bauernpolitik im proletarischen Staat. Die Bauernfrage als zentrales Problem der sowjetischen Innenpolitik, 1921–1928. K61n, 1998.

Wemheuer F. Der GroBe Hunger. Hungersnote unter Stalin und Mao. Berlin, 2012.

Wendelken R.W. Russian Immigration and Its Effect on the Kazakh Steppes (1552–1965) // Fell-Bialkoff A. The Role of Migration in the History of the Eurasian Steppe. Sedentary Civilization vs. «Barbarian» Nomads. Basingstoke, 2000. P. 71–97.

Werth N. Die Insel der Kannibalen. Stalins vergessener Gulag. Mtinchen, 2006.

Werth N. Ein Staat gegen sein Volk. Das Schwarzbuch des Kommunismus. Sowjetunion. Munchen, 2002.

Wheatcroft S.G. Agency and Terror. Evdokimov and Mass Killing in Stalin’s Great Terror // Australian Journal of Politics and History. 2007. Vol. 53. No. 1. P. 20–43.

Wheatcroft S.G. From Team-Stalin to Degenerate Tyranny // The Nature of Stalin’s Dictatorship. The Politburo, 1924–1953 /ed. E. A. Rees. Basingstoke, 2004. P. 79–107.

Wieviorka M. Violence. A New Approach. London, 2009.

Winner I. Some Problems of Nomadism and Social Organization among the Recently Settled Kazakhs. 2 parts // Central Asian Review. 1963. Vol. 11. No. 3. P. 246–267; No. 4. P. 355–373.

Yaroshevski D.B. Imperial Strategy in the Kirghiz Steppe in the Eighteenth Century //Jahrbucher ftlr Geschichte Osteuropas. 1991. Jg. 39. H. 2. S. 221–224.

Zamoyski A. 1812. Napoleons Feldzug in Russland. Miinchen, 2012.

Об авторе

Роберт Киндлер — д-р философии, научный сотрудник кафедры истории Восточной Европы в Берлинском университете им. Гумбольдта и редактор по восточноевропейской истории на онлайн-платформе H-Soz-Kult (Humanities — Sozial — und Kulturgeschichte: «Гуманитарные науки — социальная и культурная история»). Изучал новую и новейшую историю, политологию и культурологию в Берлинском университете им. Гумбольдта и Воронежском государственном университете (Российская Федерация); много раз бывал в научных командировках в России, Казахстане и США. В 2013 г. за свою диссертацию получил премию Иоганна Густава Дройзена от Фонда финансовой поддержки Института исторических наук Берлинского университета им. Гумбольдта.

Примечания

1

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 5. Д. 8. Л. 29 об. (доклад Евграшкина Каруцкому, 25 февраля 1933 г.).

(обратно)

2

Под «Казахстаном» имеется в виду Киргизская АССР в 1920–1925 гг., Казахская АССР (КАССР) до 1936 г. и Казахская ССР (КССР) с 1936 г. Общий обзор его политической истории см.: Olcott М.В. The Kazakhs. Stanford, 1988.

(обратно)

3

О масштабах голода и пр. см.: Абылхожин Ж.Б., Козыбаев М.К. Казахстанская трагедия // Вопросы истории. 1989. № 7. С. 53–71; Pianciola N. Famine in the Steppe. The Collectivization of Agriculture and the Kazak Herdsmen, 1928–1934 // Cahiers du Monde Russe. 2004. Vol. 45. No. 1–2. P. 137–192; Idem. Stalinismo di frontiera. Colonizzazione agricola, sterminio dei nomadi e costruzione statale in Asia centrale (1905–1936). Roma, 2009; Ohayon I. La sёdentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. Collectivisation et changement social, 1928–1945. Paris, 2006; Насильственная коллективизация и голод в Казахстане, 1931–1933 гг.: Сб. документов / под ред. М.К. Козыбаева. Алма-Ата, 1998; Cameron S. The Hungry Steppe. Soviet Kazakhstan and the Kazakh Famine, 1921–1934: Ph. D. diss. Yale University, 2010; Михайлов В. Хроника великого джута: Документальная повесть. Алма-Ата, 1996.

(обратно)

4

Слова партийного босса Казахстана Ф.И. Голощёкина, цит. по: Baberowski J. Der Feind ist (Iberall. Stalinismus im Kaukasus. MUnchen, 2003. S. 686.

(обратно)

5

Ивницкий H. Голод 1932–1933 годов в СССР: Украина, Казахстан, Северный Кавказ, Поволжье, Центрально-Черноземная область, Западная Сибирь, Урал. М., 2009.

(обратно)

6

О дебатах по поводу числа жертв см., напр.: Mark R.A. Die Hungersnot in Kazachstan. Historiographische Aufarbeitung im Wandel // Osteuropa. 2004. Jg. 54. H. 12. S. 112–130; Алексеенко A.H. Население Казахстана в 1926–1939 гг. // Компьютер и историческая демография / под ред. В.Н. Владимирова. Барнаул, 2000. С. 9–26; Максудов С. Миграции в СССР в 1926–1939 годах // Cahiers du Monde Russe. 1999. Vol. 40. No. 4. C. 770. О судьбе европейского населения Казахстана см.: Максудов С. Миграции в СССР в 1926–1939 годах. С. 774; Осокина Е. Жертвы голода 1933 года. Сколько их? (Анализ демографической статистики ЦГАНХ СССР) // История СССР. 1991. № 5. С. 18–26.

(обратно)

7

Baberowski J. Verbrannte Erde. Stalins Herrschaft der Gewalt. Munchen, 2012. S. 13 ff.; Верт H. Террор и беспорядок: Сталинизм как система. М., 2010. С. 153 и сл.

(обратно)

8

Дебаты о подлинно «коммунистической» современности см.: David-Fox М. Multiple Modernities vs. Neo-Traditionalism. On Recent Debates in Russian and Soviet History // Jahrbiicher fiir Geschichte Osteuropas. 2006. Jg. 54. H. 4. S. 535–555; Arnason J.P. Communism and Modernity // Daedalus. 2000. Vol. 129. No. l.P. 61–90.

(обратно)

9

Khazanov A.M. Nomads and the Outside World. Madison, 1994. P. 212 ff.

(обратно)

10

Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. GrundriB der verstehenden Soziologie. Tubingen, 1972. S. 122.

(обратно)

11

В общем см.: Gammer M. Russia and Eurasian Steppe Nomads. An Overview // Mongols, Turks, and Others /ed. R. Amitai, M. Biran. Leiden, 2005. P. 483–502. О положении в Казахстане: Соколовский В.Г. Казакский аул. К вопросу о методах его изучения государственной статистикой на основе решений V-й Всеказакской Партконференции и 2-го Пленума Казкрайкома ВКП(б). Ташкент, 1926.

(обратно)

12

Reinhard W. Geschichte des modernen Staates. MUnchen, 2007. S. 12 ff.

(обратно)

13

Цит. по: Мухамедина Ш. Экономическая политика советской власти в казахстанском регионе, 1917–1926// Вопросы истории. 1997. № 6. С. 128.

(обратно)

14

Scott J. Seeing Like a State. How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed. New Haven, 1998. P. 2 ff.

(обратно)

15

Общий обзор см.: Gumppenberg М.-C., von. Staats — und Nationsbildung in Kazachstan. Opladen, 2002. S. 48 ff.

(обратно)

16

Salzman P.C. Pastoralists. Equality, Hierarchy, and the State. Boulder, 2004. P. 122. Общий обзор см.: Idem. Introduction: Processes of Sedentarization as Adaptation and Response // Salzman P. C. When Nomads Settle. Processes of Sedentarization as Adaptation and Response. New York, 1980. P. 1–19.

(обратно)

17

Жданко Т.А. Международное значение исторического опыта перехода кочевников на оседлость в Средней Азии и Казахстане // Советская этнография. 1967. № 4. С. 5; Ohayon I. La sedentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. P. 327 ff.

(обратно)

18

Об этом понятии см.: Riekenberg M. Gewaltsegmente. Uber einen Ausschnitt der Gewalt in Lateinamerika. Leipzig, 2003.

(обратно)

19

Термин Гольдхагена, см.: Goldhagen D.J. Hitlers willige Vollstrecker. Ganz gewohnliche Deutsche und der Holocaust. Berlin, 1998.

(обратно)

20

Blank S. Ethnic and Party Politics in Soviet Kazakstan, 1920–1924 // Central Asian Survey. 1991. Vol. 10. No. 3. P. 1–19; Койгельдиев M.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920–1940-х годов. Алма-Ата, 2009.

(обратно)

21

Об отношениях кланов и советской власти см.: Schatz Е. Modern Clan Politics. The Power of «Blood» in Kazakhstan and Beyond. Seattle, 2004. P. 21–71.

(обратно)

22

Ohayon I. La sёdentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin; Cameron S. The Hungry Steppe; Pianciola N. Famine in the Steppe.

(обратно)

23

См.: Popitz H. Phanomene der Macht. Tubingen, 1992. S. 50. Такой контекст обозначается также как «зоны насилия», ср.: Schnell F. Raume des Schreckens. Gewalt und Gruppenmilitanz in der Ukraine, 1905–1933. Hamburg, 2012. S. 537 ff.

(обратно)

24

Werth N. Ein Staat gegen sein Volk. Das Schwarzbuch des Kommunismus. Sowjetunion. MUnchen, 2002.

(обратно)

25

О Советском Союзе в целом см.: Baberowski J. Verbrannte Erde.

(обратно)

26

Halfin I. Intimate Enemies. Demonizing the Bolshevik Opposition, 1918–1928. Pittsburgh, 2007; Erren L. «Selbstkritik» und Schuldbekenntnis. Kommunikation und Herrschaft unter Stalin (1917–1953). Munchen, 2008; Hellbeck J. Revolution on My Mind. Writing a Diary under Stalin. Cambridge, Mass., 2006.

(обратно)

27

Baberowski J. Auf der Suche nach Eindeutigkeit. Kolonialismus und zivilisatorische Mission im Zarenreich und in der friihen Sowjetunion // Jahrbiicher far Geschichte Osteuropas. 1999. Jg. 4 7. S. 482–504.

(обратно)

28

См., напр.: Верт H. Террор и беспорядок. С. 153–154.

(обратно)

29

См., напр.: Gregory Р.R., Markevich A. Creating Soviet Industry. The House That Stalin Built // Slavic Review. 2002. Vol. 61. No. 4. P. 813.

(обратно)

30

Питер Холквист доказал, что большевики и сами были продуктом затяжного кризиса, которому сопутствовал опыт чрезвычайного насилия. См.: Holquist Р. Violent Russia, Deadly Marxism? Russia in the Epoch of Violence, 1905–1921 // Kritika. 2003. Vol. 4. No. 3. P. 627–652.

(обратно)

31

См.: Swain G. Trotsky and the Russian Civil War // Reinterpreting the Russian Revolution. Essays in Honor of James D. White / ed. I. D. Thatcher. Basingstoke, 2006. P. 86–104; Figes O. Die Tragddie eines Volkes. Die Epoche der russischen Revolution, 1891–1924. Berlin, 1998. S. 623 ff.

(обратно)

32

Viola L. Peasant Rebels under Stalin. Collectivization and the Culture of Peasant Resistance. New York, 1996; Idem. The Unknown Gulag. The Lost World of Stalin’s Special Settlers. Oxford, 2007.

(обратно)

33

Beyrau D. Der Erste Weltkrieg als BewShrungsprobe. Bolschewistische Lernprozesse aus dem «imperialistischen Krieg» //Journal of Modern European History. 2003. Vol. 1. No. 1. S. 96–123.

(обратно)

34

См. в основном: Jakowlew A. Ein Jahrhundert der Gewalt in Sowjetrussland. Berlin, 2004.

(обратно)

35

Главной отправной точкой всё ещё служит книга Конквеста: Conquest R. Ernte des Todes. Stalins Holocaust in der Ukraine, 1929–1933. Berlin, 1990.

(обратно)

36

Обзор исследований см.: Аяган Б.Г. и др. Правда о голоде 1932–1933 годов. Алма-Ата, 2012. С. 155–185.

(обратно)

37

В отличие от этнологов и социологов. См.: Turnbull С. Das Volk ohne Liebe. Der soziale Untergang der Ik. Hamburg, 1973; Spittier G. Handeln in einer Hungerkrise. Tuaregnomaden und die groBe Dilrre von 1984. Opladen, 1989.

(обратно)

38

Попытку дифференцированного подхода см.: Wemheuer F. Der GroBe Hunger. Hungersnote unter Stalin und Mao. Berlin, 2012. S. 17–23.

(обратно)

39

См. литературу об украинском «голодоморе», напр.: Vernichtung durch Hunger // Osteuropa. 2004. Jg. 54. H. 12.

(обратно)

40

Резкие различия в подходе заметны при взгляде на работы по голоду в Африке, с более разносторонней аргументацией. См., напр.: Keen D. The Benefits of Famine. A Political Economy of Famine and Relief in Southwestern Sudan, 1983–1989. Oxford, 2008; De Waal A. Famine That Kills. Darfur, Sudan, 1984–1985. Oxford, 1989.

(обратно)

41

Аяган Б.Г. и др. Правда о голоде 1932–1933 годов. С. 152.

(обратно)

42

См.: O. Grada С. Famine. A Short History. Princeton, 2009.

(обратно)

43

О физиологии голодаем.: Butterly J.R., Shepherd J. Hunger. The Biology and Politics of Starvation. Hanover, NH, 2010. P. 77–95, 189–225.

(обратно)

44

Разграничение понятий «голодный кризис» и «голод» см.: Spittier G. Handeln in einer Hungerkrise. S. 22 f.

(обратно)

45

Devereux S. Theories of Famine. New York, 1993. P. 16.

(обратно)

46

Collet D. «Vulnerabilitat» als Brilckenkonzept der Hungerforschung // Handeln in Hungerkrisen. Neue Perspektiven auf soziale und klimatische Vulnerabilitat / hg. D. Collet, T. Lassen, A. Schanbacher. Gottingen, 2012. S. 13.

(обратно)

47

Его аргументацию в целом см.: Sen A. Ingredients of Famine Analysis, Availability and Entitlements // The Quarterly Journal of Economics. 1981. Vol. 96. No. 3. P. 433–464.

(обратно)

48

Систематическое изложение концепции см.: Watts М.J., Bohle H.G. Hunger, Famine, and the Space of Vulnerability // GeoJournal. 1993. Vol. 30. No. 2. P. 117–125; Collet D. «Vulnerabilitat» als Brilckenkonzept der Hungerforschung.

(обратно)

49

Voss M. The Vulnerable Can’t Speak. An Integrative Vulnerability Approach to Disaster and Climate Change Research // Behemoth. A Journal on Civilization. 2008. Vol. 1. No. 3. P. 39–59.

(обратно)

50

Oliver-Smith A. Anthropological Research on Hazards and Disasters // Annual Review of Anthropology. 1996. Vol. 25. P. 305–309.

(обратно)

51

Spittier G. Handeln in einer Hungerkrise. S. 28–32.

(обратно)

52

Bankoff G. Cultures of Disaster, Cultures of Coping. Hazard as a Frequent Life Experience in the Philippines // Natural Disasters, Cultural Responses. Case Studies towards a Global Environmental History / ed. C. Mauch, C. Pfister. Lanham, 2009. P. 265–284.

(обратно)

53

ЦГАРК. Ф. 74. Оп. 6. Д. 63. Л. 67–68 (письмо из Адаевского уезда в Казкрайком, 23 июня 1927 г.).

(обратно)

54

Tauger М. The 1932 Harvest and the Famine of 1933 // Slavic Review. 1991. Vol. 50. No. 1. P. 70–89; Idem. Arguing from Errors. On Certain Issues in Robert Davies’ and Stephen Wheatcroft’s Analysis of the 1932 Soviet Grain Harvest and the Great Soviet Famine of 1931–1933 // Europe-Asia Studies. 2006. Vol. 58. No. 6. P. 973–984.

(обратно)

55

См.: Данилов В.П., Зеленин И.Е. Организованный голод: К 70-летию обще крестьянской трагедии // Отечественная история. 2004. № 5. С. 97–111.

(обратно)

56

Малышева М.П., Познанский В.С. Казахи — беженцы от голода в Западной Сибири (1931–1934 гг.). Алма-Ата, 1999; Kindler R. Auf der Flucht—Die kasachischen Nomaden und die Hungersnot von 1930–1934 // Hunger, Ernahrung und Rationierungssysteme unter dem Staatssozialismus (1917–2006) / hg. M. Middell, F. Wemheuer. Frankfurt a. M., 2011. S. 35–57.

(обратно)

57

Первоначально этим словом называли кочевников, которые мигрировали из своих исконных районов проживания — «откочевали». Во время голода 1931–1934 гг. оно превратилось в обозначение казахских беженцев от голода.

(обратно)

58

Kindler R. Die Starken und die Schwachen. Zur Bedeutung physischer Gewalt wShrend der Hungersnot in Kasachstan (1930–34) // Jahrbiicher fiir Geschichte Osteuropas. 2Oll.Jg. 59. H. 1. S. 51–78.

(обратно)

59

См., напр.: Алланиязов Т. Последний рубеж защитников номадизма: История вооружённых выступлений и повстанческих движений в Казахстане (1929–1931 гг.). Алма-Ата, 2009; Омаров М. Расстрелянная степь: Документальное повествование. Алма-Ата, 1994.

(обратно)

60

Lindner R.Р. What Was a Nomadic Tribe? // Comparative Studies in Society and History. 1982. Vol. 24. No. 4. P. 689.

(обратно)

61

Ср. обзорные работы по советской истории, которые часто ограничиваются упоминанием о большом количестве жертв., напр.: Hildermeier М. Geschichte der Sowjetunion, 1917–1991. Entstehung und Niedergang des ersten sozialistischen Staates. Munchen, 1998. S. 399 ff.

(обратно)

62

См., напр.: Шаумян M. От кочевья к социализму. Алма-Ата, 1967; Турсунбаев А.Б. Казахский аул в трёх революциях. Алма-Ата, 1967; Коллективизация сельского хозяйства Казахстана (1926 — июнь 1941) / под ред. А.Б. Турсунбаева. Алма-Ата, 1967.

(обратно)

63

Ф.И. Голощёкин (1876–1941) с конца 1924 г. до января 1933 г. был первым секретарём Казахского крайкома РКП(б)/ВКП(б). Его биографию см.: Медеубаев Е. Палач царской семьи и автор «Малого Октября»: Ф.И. Голощёкин (1925–1933) // Первые лица государства: Политические портреты (с точки зрения истории и современности) / Авт. кол.: Е. Абен, Е. Арын, И. Тасмагамбетов и др. Алма-Ата, 1998. С. 231–245.

(обратно)

64

Михайлов В. Хроника великого джута.

(обратно)

65

Salzman Р.С. Introduction: Processes of Sedentarization as Adaptation and Response. P. 1–19.

(обратно)

66

Scholz F. Nomadismus. Theorie und Wandel einer sozio-dkologischen Kulturweise. Stuttgart, 1995. S. 149.

(обратно)

67

См., напр.: Fratkin E. Pastoralism. Governance and Development Issues // Annual Review of Anthropology. 1997. Vol. 26. P. 235–261.

(обратно)

68

Barfield T.J. The Perilous Frontier. Nomadic Empires and China. Oxford, 1989.

(обратно)

69

См., напр.: Malikov Yu. Tsars, Cossacks, and Nomads. The Formation of a Borderland Culture in Northern Kazakhstan in the Eighteenth and Nineteenth Centuries. Berlin, 2011.

(обратно)

70

Такую по сути аргументацию см.: Ohayon I. La sedentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin; Pianciola N. Famine in the Steppe; Абылхожин Ж.Б., Козыбаев М.К. Казахстанская трагедия; Cameron S. The Hungry Steppe.

(обратно)

71

Значение перевода на оседлость подчёркивается в работе: Ohayon L. La s6dentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. Противоположную позицию см.: Payne M. Seeing Like a Soviet State. Settlement of the Nomadic Kazakhs, 1928–1934 // Writing the Stalin Era. Sheila Fitzpatrick and Soviet Historiography / ed. G. Alexopoulos, J. Hessler, K. Tomoff. Houndmills, 2011. P. 59–86.

(обратно)

72

Ответственность Голощёкина подчёркивает В. Михайлов: Михайлов В. Хроника великого джута. Более дифференцированный подход демонстрирует М. Койгельдиев: Койгельдиев М.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920–1940-х годов.

(обратно)

73

Такова точка зрения Н. Пьянчолы и С. Кэмерона: Pianciola N. Stalinismo di frontiera. Colonizzazione agricola, sterminio dei nomadi e costruzione statale in Asia centrale (1905–1936). Roma, 2009; Cameron S. The Hungry Steppe.

(обратно)

74

Payne М. Seeing Like a Soviet State. Р. 62 ff.

(обратно)

75

См. в основном: Martin Т. The Affirmative Action Empire. Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca, 2001. P. 1–28.

(обратно)

76

Ср., напр.: Northrop D. Veiled Empire. Gender and Power in Stalinist Central Asia. Ithaca, 2004; Edgar A.L. Tribal Nation. The Making of Soviet Turkmenistan, Princeton, 2004; Kappeler A. RuBland als Vielvolkerreich. Entstehung, Geschichte, Zerfall. Munchen, 2001; Slezkine Yu. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review. 1994. Vol. 53. No. 2. P. 414–452; Roy O. The New Central Asia. The Creation of Nations. New York, 2000.

(обратно)

77

См.: Hirsch F. Empire of Nations. Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca, 2005. О непростой двойной функции этнологов как носителей знаний и посланцев советской современности см.: Ssorin-Chaikov N. Representing «Primitive Communists». Ethnographic and Political Authority in Early Soviet Siberia // Russian Empire. Space, People, Power, 1700–1930 / ed. J. Burbank, M. von Hagen, A. Remnev. Bloomington, 2007. P. 268–292.

(обратно)

78

Stalin J.W. Marxismus und nationale Frage // Stalin J.W. Der Marxismus und die nationale und koloniale Frage. Berlin, 1952. S. 32.

(обратно)

79

Michaels P. Curative Powers. Medicine and Empire in Stalin’s Central Asia. Pittsburgh, 2003; Payne M. Stalin’s Railroad. Turksib and the Building of Socialism. Pittsburgh, 2001.

(обратно)

80

Fedtke G. Wie aus Bucharern Usbeken und Tadschiken wurden. Sowjetische Nationalitatenpolitik im Lichte einer personlichen Rivalitat // Zeitschrift fiir Geschichtswissenschaft. 2006. Jg. 54. H. 3. S. 230–231.

(обратно)

81

To же самое касается актуальных общественно-научных дебатов о голоде. Обзор см.: Devereux S. Theories of Famine. P. 5–31.

(обратно)

82

Начало споров см.: Ellman М. The Role of Leadership Perceptions and of Intent in the Soviet Famine of 1931–1934 // Europe-Asia Studies. 2005. Vol. 57. No. 6. P. 823–841; Davies R.W., Wheatcroft S.G. Stalin and the Soviet Famine of 1932–33, A Reply to Ellman // Europe-Asia Studies. 2006. Vol. 58. No. 4. P. 625–633; Tauger M. Arguing from Errors; Ellman M. Stalin and the Soviet Famine of 1932–33 Revisited // Europe-Asia Studies. 2007. Vol. 59. No. 4. P. 663–693.

(обратно)

83

См., напр.: Pianciola N. Famine in the Steppe. P. 137.

(обратно)

84

Общий обзор см.: Dietsch J. Politik des Leids. Der Hunger in der Ukraine 1932/33 und das Paradigma des Vorsatzes // Hunger, Ernahrung und Rationierungssysteme unter dem Staatssozialismus (1917–2006) / hg. M. Middell, F. Wemheuer. Frankfurt a. M., 2011. S. 327–350. Насколько расширяется тезис о «геноциде», показывает дискуссия в специальном выпуске «Уничтожение голодом» («Vernichtung durch Hunger») журнала «Остойропа»: Osteuropa. 2004. Jg. 54. Н. 12 (о голоде на Украине см., напр., статьи: Simon G. Holodomor als Waffe. Stalinismus, Hunger und der ukrainische Nationalismus. S. 37–56; Jilge W. Holodomor und Nation. Der Hunger im ukrainischen Geschichtsbild. S. 147–164). См. также: Naimark N. Stalin und der Genozid. Berlin, 2010. Противоположную позицию см.: Кондрашин В. Голод 1932–1933 годов: Трагедия российской деревни. М., 2008. С. 10–35. Попытку суммировать итоги дебатов см.: Современная российско-украинская историография голода 1932–1933 гг. в СССР / под ред. В. Кондрашина. М., 2011.

(обратно)

85

Von der totalitaren Diktatur zur nachstalinischen Gesellschaft. Baden-Baden, 1986. S. 125. Доказать, что отдельные области на Средней Волге пострадали от голода так же, как Украина, пытается В. Кондрашин: Кондрашин В. Голод 1932–1933 годов. С. 172 и далее. Об общесоюзном масштабе бедствия см.: Козлов В.П. Общая трагедия народов СССР // Голод в СССР, 1929–1934: Документы: В 3 т. / сост. В. Кондрашин и др. М., 2011–2012. Т. 1. Кн. 1. С. 5–9.

(обратно)

86

См., напр.: Naimark N. Stalin und der Genozid. S. 75 ff.

(обратно)

87

См. об этом: Kindler R. Opfer ohne Tater. Kasachische und ukrainische Erinnerung an den Hunger 1932/33 // Osteuropa. 2012. Jg. 62. H. 3. S. 105–120. Об отношениях жертв и виновников: Assmann A. Der lange Schatten der Vergangenheit. Erinnerungskultur und Geschichtspolitik. Miinchen, 2006. S. 64–84. Вообще о сталинизме: Roginskij A. Fragmentierte Erinnerung. Stalin und der Stalinismus im heutigen Russland // Osteuropa. 2009. Jg. 59. H. 1. S. 37–44; Adler N. The Future of the Soviet Past Remains Unpredictable. The Resurrection of Stalinist Symbols amidst the Exhumation of Mass Graves // Europe-Asia Studies. 2008. Vol. 57. No. 8. P. 1093–1119. Об исторической политике в Казахстане: Научное знание и мифотворчество в современной историографии Казахстана / под ред. Н.Э. Масанова, Ж.Б. Абылхожина, И.В. Ерофеевой. Алма-Ата, 2007.

(обратно)

88

В Москве это Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ) и Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ), в Алма-Ате — Архив Президента Республики Казахстан (АП РК) и Центральный государственный архив Республики Казахстан (ЦГАРК). РГАСПИ и АП РК представляют собой бывшие партийные архивы союзного и республиканского уровня. В ГА РФ и ЦГАРК хранятся главным образом документы государственных органов и министерств. К ним следует добавить документы из Российского государственного архива экономики (РГАЭ), Российского государственного архива новейшей истории (РГАНИ) и Российского государственного военного архива (РГВА).

(обратно)

89

См., напр.: Shayakhmetov М. The Silent Steppe. The Story of a Kazakh Nomad under Stalin. London, 2006; Чокин Ш. Четыре времени жизни. Воспоминания и размышления. Алма-Ата, 1998; Nurtazina N. Great Famine of 1931–1933 in Kazakhstan. A Contemporary’s Reminiscences // Acta Slavonica laponica. 2012. Vol. 32. P. 105–129. Помимо этого, опубликованы лишь отрывки воспоминаний, напр.: Михайлов В. Хроника великого джута.

(обратно)

90

Даже в 1939 г. читать и писать умели не больше 50% казахов. См.: Баканов С.А., Жумашев Р.М. О темпах ликвидации неграмотности в Казахстане в 1926–1939 годах // Вопросы истории. 2002. № 8. С. 143.

(обратно)

91

О строительстве административного и партийного аппарата, а также об административном делении СССР см.: Plaggenborg S. Die Organisation des Sowjetstaates // Handbuch der Geschichte Russlands / hg. G. Schramm. Bd. 3: 1856–1945. Von den autokratischen Reformen zum Sowjetstaat. 2. Hbd. Stuttgart, 1992. S. 1413–1525. Конкретно об административном делении: Ibid. S. 1467–1469. О советах на местном уровне: Ibid. S. 1474–1478.

(обратно)

92

Dienes L. Pasturalism in Turkestan, Its Decline and Persistence // Soviet Studies. 1975. Vol. 27. No. 3. P. 34 3. См. также: Scott J. Seeing Like a State. How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed. New Haven, 1998. P. 1 ff.

(обратно)

93

В целом см.: Barfield T.J. The Perilous Frontier. Nomadic Empires and China. Oxford, 1989. О России: Stolberg E.-M. Russland als eurasisches Imperium. Grenzregime und Grenzgesellschaft von der Neuzeit bis zum 20. Jahrhundert // Comparativ. Zeitschrift fiir Globalgeschichte und vergleichende Gesellschaftsforschung. 2007. Jg. 17. H. 4. S. 37–55.

(обратно)

94

Khazanov A.M. Nomads and the Outside World. Madison, 1994. P. 198.

(обратно)

95

В основном см.: Масанов Н. Кочевая цивилизация казахов. Алма-Ата, 1995.

(обратно)

96

Husbandry and Culture in Transition (19th–20th Century) /ed. C. van Leeuwen etal. Amsterdam, 1994. P. 45 ff.

(обратно)

97

О значении скотоводства для казахов ср.: Sabol S. Russian Colonization and the Genesis of Kazak National Consciousness. Basingstoke, 2003. P. 22 f.

(обратно)

98

Hudson A.E. Kazak Social Structure. New Haven, 1964 (1938). P. 24 ff.

(обратно)

99

В этой работе представители коренного населения именуются казахами в связи с тем, что источники не говорят о нём ничего кроме этой предполагаемой национальности. Об этимологии слова «казах» («казак») см., напр.: Olcott М.В. The Kazakhs. Stanford, 1988. Р. 4 ff. В царской России казахов называли киргизами, а киргизов — кара-киргизами. В первые годы советской власти поначалу употреблялись те же названия.

(обратно)

100

Sabol S. Russian Colonization and the Genesis of Kazak National Consciousness. P. 17.

(обратно)

101

Востров В.В., Myканов M.С. Родоплеменной состав и расселение казахов (конец XIX – начало XX в.). Алма-Ата, 1968. С. 8–9, 248–249. Так, например, неоднократно упоминаемый в этой книге род Адай представляет собой один из 13 родов, вместе образующих «поколение» Байулы, которое, в свою очередь, является одним из четырёх поколений, составляющих Малую орду.

(обратно)

102

См.: Schatz Е. Modern Clan Politics. The Power of «Blood» in Kazakhstan and Beyond. Seattle, 2004. P. 3 ff. С. Есенова не соглашается с характеристикой казахской нации как «воображаемой общности», см.: Esenova S. Soviet Nationality, Identity, and Ethnicity in Central Asia. Historic Narratives and Kazakh Ethnic Identity //Journal of Muslim Minority Affairs. 2002. Vol. 22. No. l.P. 11–38.

(обратно)

103

Абылхожин Ж.Б. Традиционная структура Казахстана: Социально-экономические аспекты функционирования и трансформации (1920–1930-е гг.). Алма-Ата, 1991. С. 99–100.

(обратно)

104

Sahadeo J. Russian Colonial Society in Tashkent, 1865–1923. Bloomington, 2007. P. 196.

(обратно)

105

Wendelken R.W. Russian Immigration and Its Effect on the Kazakh Steppes (1552–1965) // Fell-Bialkoff A. The Role of Migration in the History of the Eurasian Steppe. Sedentary Civilization vs. «Barbarian» Nomads. Basingstoke, 2000. P. 78 ff.

(обратно)

106

В абсолютных цифрах это означало следующее: чуть больше 200 тыс. хозяйств были оседлыми, около 514 тыс. кочевали только летом, ещё около 8600 прихватывали часть зимы, и, насколько удалось выяснить счетчикам, «49.388» хозяйств кочевали круглый год. Причём расстояние от зимних квартир до летних пастбищ преимущественно составляло не более 50 км. См.: Ohayon I. La sedentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. Collectivisation et changement social, 1928–1945. Paris, 2006. P. 371.

(обратно)

107

См.: Атушева С.Б. Джуты в Казахстане в конце XIX – начале XX в. Алма-Ата, 2000. Об историческом опыте см.: Sabol S. Russian Colonization and the Genesis of Kazak National Consciousness. P. 22.

(обратно)

108

О различии понятий «русский» и «российский» см.: Torke H.-J. Einfuhrung in die Geschichte RuBlands. Munchen, 1997. S. 11–15.

(обратно)

109

Sunderland W. Taming the Wild Field. Colonization and Empire on the Russian Steppe. Ithaca, 2004. P. 223 ff. Об отношении российской имперской власти к оседлым и кочующим мусульманам см.: Kappeler A. Die «vergessenen» Muslime. Russland und die islamischen Volker seines Imperiums // Saeculum. 2004. Jg. 55. H. l.S. 35 ff.

(обратно)

110

См. в основном: Halperin C.J. The Tatar Yoke. The Image of Mongols in Medieval Russia. Bloomington, 2009.

(обратно)

111

Khodarkovsky M. Where Two Worlds Met. The Russian State and the Kalmyk Nomads, 1600–1771. Ithaca, 1992.

(обратно)

112

Yaroshevski D.В. Imperial Strategy in the Kirghiz Steppe in the Eighteenth Century //Jahrbiicher fiir Geschichte Osteuropas. 1991. Jg. 39. H. 2. S. 223.

(обратно)

113

О завоевании см.: Becker S. Russia’s Central Asian Empire, 1885–1917 // Russian Colonial Expansion to 1917 /ed. M. Rywkin. London, 1988. P. 235–256; Donnely A. The Mobile Steppe Frontier. The Russian Conquest and Colonization of Bashkiria and Kazakhstan to 1850 // Ibid. P. 189–207.

(обратно)

114

Об этом понятии см.: Slocum J.W. Who, and When, Were the Inorodtsy? The Evolution of the Category of «Aliens» in Imperial Russia // Russian Review. 1998. Vol. 57. P. 173–190.

(обратно)

115

Sahadeo J. Conquest, Colonialism, and Nomadism on the Eurasian Steppe // Kritika. 2003. Vol. 4. No. 4. P. 942–954; Stolypin P. A., Kriwoschein A. W. Die Kolonisation Sibiriens. Eine Denkschrift. Berlin, 1912. S. 111.

(обратно)

116

См.: Sunderland W. Imperial Space. Territorial Thought and Practice in the Eighteenth Century // Russian Empire. Space, People, Power, 1700–1930 / ed. J. Burbank, M. von Hagen, A. Remnev. Bloomington, 2007. P. 37.

(обратно)

117

Malikov Yu. Tsars, Cossacks, and Nomads. The Formation of a Borderland Culture in Northern Kazakhstan in the Eighteenth and Nineteenth Centuries. Berlin, 201 l.P. 106–150.

(обратно)

118

Sunderland W. The «Colonization Question». Visions of Colonization in Late Imperial Russia //Jahrbiicher fiir Geschichte Osteuropas. 2000. Jg. 48. H. 2. S. 210–232.

(обратно)

119

Цифры см.: Ерофеева И.В. Столыпинская аграрная реформа и массовое переселение славянского и немецкого крестьянства (1900–1917) // История Казахстана. Народы и культуры / под ред. Н.Э. Масанова и др. Алма-Ата, 2001. С. 244–256.

(обратно)

120

Обзор см.: Wendelken R.W. Russian Immigration and Its Effect on the Kazakh Steppes. P. 71–97. Ср. также: Центральная Азия в составе Российской империи / под ред. С.Н. Абашина и др. М., 2008. С. 187–188.

(обратно)

121

О реакции казахов см.: Martin V. Nomadic Land Claims in the Colonized Kazakh Steppe // Mitteilungen des SFB 586, «Differenz und Integration» 2. Halle/S., 2002. P. 65–74. Точку зрения царских чиновников см.: Объяснительная записка. С. 407–423.

(обратно)

122

Happel J. Nomadische Lebenswelten und zarische Politik. Der Aufstand in Zentralasien 1916. Stuttgart, 2010. S. 55–90.

(обратно)

123

См.: Быков А.Ю. Истоки модернизации Казахстана: Проблема седентаризации в российской политике XVIII – начала XX века. Барнаул, 2003.

(обратно)

124

Stolypin Р.A., Kriwoschein A.W. Die Kolonisation Sibiriens. S. 111.

(обратно)

125

Happel J. Nomadische Lebenswelten und zarische Politik. S. 55–90.

(обратно)

126

Материалы по киргизскому землепользованию, собранные и разработанные экспедицией по исследованию степных областей. Акмолинская область, 1. Кокчетавский уезд. Т. 1. Воронеж, 1898. С. 3.

(обратно)

127

Дингельштедт Н. Наша колонизация Средней Азии. Русские поселки в Туркестане // Вестник Европы. 1892. Т. 27. № 11. С. 235.

(обратно)

128

Материалы по киргизскому землепользованию… С. 133–134; Baberowski J. Der Feind ist uberall. Stalinismus im Kaukasus. Munchen, 2003. S.71 f.

(обратно)

129

Об этом и о земельном вопросе в общем см.: Kendirbay G. Der Kampf um das Land in der kazachischen Steppe am Anfang des 20. Jahrhunderts // Jahrbiicher ftir Geschichte Osteuropas. 1999. Jg. 4 7. H. 3. S. 390.

(обратно)

130

Pahlen С., von der. Im Auftrag des Zaren in Turkestan, 1908–1909. Stuttgart, 1969. S. 35 f.

(обратно)

131

Цит. по: Kappeler A. RuBland als Vielvolkerreich. Entstehung, Geschichte, Zerfall. Munchen, 200l.S. 176.

(обратно)

132

Olcott M.B. The Settlement of the Kazakh Nomads // Newsletter of the Commission on Nomadic Peoples. 1981. No. 8. P. 21.

(обратно)

133

Описание связанных с этим проблем см.: Pahlen С., von der. Im Auftrag des Zaren in Turkestan. S. 262 ff. В общих чертах о русской колонизации в Средней Азии см.: Brower D. Turkestan and the Fate of the Russian Empire. London, 2003. О восстаниях: Malikov Yu. The Kenesary Kasymov Rebellion (1837–1847). A National-liberation Movement or «a Protest of Restoration»? // Nationalities Papers. 2005. Vol. 33. No. 4. P. 569–597; Sabol S. Kazakh Resistance to Russian Colonization. Interpreting the Kenesary Kasymov Revolt, 1837–1845 // Central Asian Survey. 2003. Vol. 22. No. 2–3. P. 231–252.

(обратно)

134

Crews R. For Prophet and Tsar. Islam and Empire in Russia and Central Asia. Cambridge, Mass., 2006. P. 195.

(обратно)

135

Kuromiya H. Freedom and Terror in the Donbass. A Russian-Ukrainian Borderland, 1870s–1990s. Cambridge, 1998.

(обратно)

136

См.: Brower D. Islam and Ethnicity. Russian Colonial Policy in Turkestan //Russia’s Orient. Imperial Borderlandsand Peoples, 1700–1917 /ed. D. Brower, E.J. Lazzerini. Bloomington, 1997. P. 115–135. Об адате: Martin V. Law and Custom in the Steppe. The Kazakhs of the Middle Horde and Russian Colonialism in the Nineteenth Century. Richmond, 2001.

(обратно)

137

Crews R. For Prophet and Tsar. P. 199 ff.

(обратно)

138

В основном см.: Sabol S. Russian Colonization and the Genesis of Kazak National Consciousness.

(обратно)

139

Ibid. Р. 53 ff.; Dave В. Kazakhstan. Ethnicity, Language and Power. London, 2007. P. 31.

(обратно)

140

Kendirbaeva G. «We Are Children of Alash…» The Kazakh Intelligentsia at the Beginning of the 20th Century in Search of National Identity and Prospects of the Cultural Survival of the Kazakh People // Central Asian Survey. 1999. Vol. 18.No.LP. 6–12.

(обратно)

141

См.: Rottier P. The Kazakness of Sedentarization. Promoting Progress as Tradition in Response to the Land Problem // Central Asian Survey. 2003. Vol. 22. No. l.P. 67–81.

(обратно)

142

Аманжолова Д.А. Казахский автономизм и Россия: История движения Алаш. М., 1994. О других регионах Средней Азии см.: Khalid A. The Politics of Muslim Cultural Reform. Jad id ism in Tsarist Central Asia. Madison, 1993.

(обратно)

143

Brower D. Kyrgyz Nomads and Russian Pioneers. Colonization and Ethnic Conflict in the Turkestan Revolt of 1916 //Jahrbiicher fiir Geschichte Osteuropas. 1996. Jg. 46. H. 1. S. 41–53.

(обратно)

144

Happel J. Nomadische Lebenswelten und zarische Politik. S. 105–121.

(обратно)

145

О восстании и реакции на него см.: Happel J. Nomadische Lebenswelten und zarische Politik. S. 127–146.

(обратно)

146

Мендикулова Г.M. Исторические судьбы казахской диаспоры: Происхождение и развитие. Алма-Ата, 1997. С. 82–83.

(обратно)

147

О Туркестане см.: Буттино М. Революция наоборот: Средняя Азия между падением царской империи и образованием СССР. М., 2007. С. 211–212. О Кавказе см.: Baberowski J. Der Feind ist Qberall. S. 109 ff.

(обратно)

148

См.: Сафаров Г. Колониальная революция. Опыт Туркестана. М., 1921.

(обратно)

149

Абылхожин Ж.Б. Казахстан в советском тоталитарном пространстве. Историческая динамика // История Казахстана. Народы и культуры / под ред. Н.Э. Масанова и др. Алма-Ата, 2001. С. 261.

(обратно)

150

О судьбе членов «Алаш-Орды» см.: Койгельдиев М.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920–1940-х годов. Алма-Ата, 2009. С. 17–77.

(обратно)

151

Изложено по кн.: Olcott М.В. The Kazakhs. Р. 129–156. История гражданской войны в Средней Азии до сих пор представляет собой непаханное поле для исследований. Политическую историю см.: Аманжолова Д.А. Алаш, Советы, большевики // Отечественная история. 1994. № 1. С. 57–73.

(обратно)

152

В ходе национального деления Средней Азии в 1924–1925 гг. помимо Казахской АССР возникли Узбекская ССР, Таджикская ССР, Туркменская ССР и Кара-Киргизская автономная область, преобразованная в 1926 г. в Киргизскую АССР. Подробнее о чрезвычайно сложных перипетиях национального членения см.: Haugen A. The Establishment of National Republics in Central Asia. Basingstoke, 2003. О лежащей в его основе национальной политике см.: Martin Т. The Affirmative Action Empire. Nations and Nationalism in the Soviet Union. 1923–1939. Ithaca, 2001.

(обратно)

153

Голощёкин Ф.И. За советизацию аула: Доклад на V краевой партконференции о работе крайкома ВКП(б), 1925 // Голощёкин Ф. И. Партийное строительство в Казакстане: Сб. речей и статей (1925–1930 гг.). М., 1930. С. 34. О том же см.: Исаев У.Д. Национальная политика партии в Казакстане // Народное хозяйство Казахстана. 1930. № 5–6. С. 23–26.

(обратно)

154

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 6. Д. 330. Л. 68 (стенограмма заседания Оргбюро, [сентябрь 1926 г.]).

(обратно)

155

См. также: Baberowski J. Vertrauen durch Anwesenheit. Vormoderne Herrschaft im spSten Zarenreich // Imperiale Herrschaft in der Provinz. ReprSsentationen politischer Macht im spSten Zarenreich / hg. J. Baberowski, C. Gumb, D. Feest. Frankfurt a. M., 2008. S. 32. О Советском Союзе: Schnell F. Rfiumedes Schreckens. Gewalt und Gruppenmilitanz in der Ukraine, 1905–1933. Hamburg, 2012. S. 438 ff.

(обратно)

156

Ситуация в Казахстане мало чем отличалась от ситуации в других среднеазиатских республиках. См., напр.: Edgar A.L. Genealogy, Class, and «Tribal Policy» in Soviet Turkmenistan, 1924–1934 // Slavic Review. 2001. Vol. 60. No. 2. P. 266–288. To же самое о Сибири: Slezkine Yu. Arctic Mirrors. Russia and the Small Peoples of the North. Ithaca, 1994. P. 163 ff.

(обратно)

157

Easter G. Reconstructing the State. Personal Networks and Elite Identity in Soviet Russia. Cambridge, 2000. О патронаже как определяющем признаке российского общества см.: Hosking G. Patronage and the Russian State // Slavonic and East European Review. 2000. Vol. 78. No. 2. P. 301–320. О многонациональном составе партийной элиты: Baberowski J. Der Feind ist uberall. Stalinismus im Kaukasus. Munchen, 2003. S. 223 ff.

(обратно)

158

Schatz E. Modern Clan Politics. The Power of «Blood» in Kazakhstan and Beyond. Seattle, 2004. P. xvi ff.

(обратно)

159

Язык межнационального общения. Lingua franca (ит., буквально — «язык франков») — смешанный язык, зародившийся в Средние века в Средиземноморье. — Примеч. пер.

(обратно)

160

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 1056. Л. 9 (стенограмма совещания секретарей парторганизаций тюрко-татарской группы в ЦК РКП(б), 2 января 1926 г.).

(обратно)

161

Там же. Оп. 14. Д. 326. Л. 53 об.

(обратно)

162

Цит. по: Blank S. Ethnic and Party Politics in Soviet Kazakstan, 1920–1924 // Central Asian Survey. 1991. Vol. 10. No. 3. P. 2.

(обратно)

163

Рябоконь В. К вопросу о советизации аула // Красный Казахстан. 1926. № 1. С. 42.

(обратно)

164

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 14. Д. 326. Л. 52 (доклад о «красных караванах», 16 октября 1922 г.). См. об этом же: Olcott М. В. The Kazakhs. Stanford, 1988. Р. 207.

(обратно)

165

Феоктистов Н. К вопросу об организации красных агитпропагандистских караванов // Коммунист. 1923. № 4. С. 24.

(обратно)

166

Феоктистов Н. О работе среди киргиз // Коммунист. 1923. № 1. С. 92–95.

(обратно)

167

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 122. Д. 318. Л. 11–11 об. (вырезка из жалобы из аула № 1 Сырдарьинской губернии, [ранее 29 июня 1927 г.]).

(обратно)

168

АП РК. Ф. 719. Оп. 1. Д. 1445. Л. 15–15 об. (характеристика партийных ячеек в Алтыкарасуйском районе, [1929]).

(обратно)

169

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 67. Д. 82. Л. 136, 138 (доклад Каучуковского Сталину, 12 марта 1925 г.).

(обратно)

170

Wendelken R.W. Russian Immigration and Its Effect on the Kazakh Steppes (1552–1965)// Fell-Bialkoff A. The Role of Migration in the History of the Eurasian Steppe. Sedentary Civilization vs. «Barbarian» Nomads. Basingstoke, 2000. P. 86.

(обратно)

171

Положение с инфраструктурой всегда служило поводом для жалоб. Подробнее см.: Payne М. Stalin’s Railroad. Turksib and the Building of Socialism. Pittsburgh, 2001.

(обратно)

172

АП PK. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5827. Л. 181–188. См.: Левон Мирзоян в Казахстане: Сб. документов и материалов (1933–1938 гг.) / сост. Л.Д. Дегитаева. Алма-Ата, 2001. С. 48–49.

(обратно)

173

Ряднин М. Казакстан на путях к социалистическому строительству: Ответ на выступления оппозиции по национальному вопросу. Кзыл-Орда, 1928. С. 44.

(обратно)

174

Отчёт Казахской Краевой Контрольной Комиссии ВКП(б) и Народного Комиссариата Рабоче-Крестьянской Инспекции к 6-ой Казакской Партконференции (За время с 1-го января 1926 г. по 1-ое октября 1927 г.). Кзыл-Орда, 1927. С. 24.

(обратно)

175

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 25. Д. 146. Л. 67 (стенограмма 7-й Джетысуйской губернской конференции ВКП(б), 2–5 января 1927 г.).

(обратно)

176

Там же. Оп. 67. Д. 82. Л. 138 (Каучуковский — Сталину, 12 марта 1925 г.).

(обратно)

177

Например, А. Джангильдин, один из немногих местных коммунистов, которые ещё в гражданскую войну встали на сторону большевиков и пережили все чистки. См.: Очак И., Такенов А. Интернациональный отряд: К истории экспедиции А. Джангильдина. Алма-Ата, 1974.

(обратно)

178

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 140. Д. 1218. Л. 5–6 (Шапиро — Метелеву, [ранее 19 сентября 1928 г.]).

(обратно)

179

Там же. Л. 7 (Досов — Калинину, 19 сентября 1928 г.).

(обратно)

180

Омаров М. Расстрелянная степь: Документальное повествование. Алма-Ата, 1994. С. 10. Этому помогли его тесные связи с Джангильдиным. См.: Тлепов С.Т. Страницы истории Мангышлака. Алма-Ата, 1980. С. 5–6.

(обратно)

181

АП РК. Ф.719. Оп. 1. Д. 1036. Л. 2 об.-З (доклад об Адаевском уезде, 1928). Об адате см.: Martin V. Law and Custom in the Steppe. The Kazakhs of the Middle Horde and Russian Colonialism in the Nineteenth Century. Richmond, 2001. P. 17 ff.

(обратно)

182

Алдажуманов К. Крестьянское движение сопротивления // Депортированные в Казахстан народы: Время и судьбы / под ред. Г. Анеса. Алма-Ата, 1998. С. 76.

(обратно)

183

АП РК. Ф. 719. Оп. 1. Д. 1036. Л. 3.

(обратно)

184

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 586. Л. 47 об. (доклад об «Алаш-Орде» и киргизских националистических группировках, 1 января – 1 марта 1923 г.).

(обратно)

185

Омаров М. Расстрелянная степь. С. 12.

(обратно)

186

Ищенко М.М., Казбеков И.С. Особенности сельского хозяйства Адаевского уезда: Отчёт о работах почвенно-ботанического отряда. Л., 1928. С. 90–91.

(обратно)

187

По словам М. Омарова, он лишился своего поста ещё в 1922 г.: Омаров М. Расстрелянная степь. С. 12. Согласно К. Алдажуманову, Алниязов до 1925 г. был членом КазЦИК: Алдажуманов К. Крестьянское движение сопротивления. С. 78. Вероятно, уже в 1924 г. на него хватало материала, чтобы отдать его под суд. См.: АП РК. Ф. 719. Оп. 1. Д. 1036. Л. 3.

(обратно)

188

Жанаев Б. О чём поведали документы: К 120-летию Тобанияза Алниязова // Набиев Ж. Степная трагедия: Адайское восстание 1929–1931 гг. Алма-Ата, 2010. С. 418–425.

(обратно)

189

Алдажуманов К. Крестьянское движение сопротивления. С. 79; Набиев Ж. Степная трагедия. С. 257–259.

(обратно)

190

Данные см.: Материалы к отчёту Казакского Краевого Комитета ВКП(б) на VI краевой партийной конференции. Кзыл-Орда, 1927.

(обратно)

191

Голощёкин Ф.И. Об аульном коммунисте — статья в журнале «Кзыл Казакстан» 1926 г. // Голощёкин Ф.И. Партийное строительство в Казакстане. С. 88–92. Так именовался казахский вариант кампании «лицом к деревне», с помощью которой большевики пытались перейти в наступление за пределами городских центров. См. об этом: McDonald Т. Face to the Village. The Riazan Countryside under Soviet Rule, 1921–1930. Toronto, 2011.

(обратно)

192

Отчёт Казахской Краевой Контрольной Комиссии… С. 22–23.

(обратно)

193

Там же. С. 24–25. Рекрутирование новых кадров представляло проблему. См. об этом: АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 1045. Л. 57–63. Цит.: Ураз Джандосов: Документы и публицистика (1918–1937 гг.): В 2 т. / под ред. М.К. Козыбаева. Алма-Ата, 1999. Т. 1. С. 357–360.

(обратно)

194

Соколовский В.Г. Казакский аул. К вопросу о методах его изучения государственной статистикой на основе решений V-й Всеказакской Партконференции и 2-го Пленума Казкрайкома ВКП(б). Ташкент, 1926. С. 15.

(обратно)

195

Анализ проблемы и программу см.: Голощёкин Ф.И. За советизацию аула. С. 22–45.

(обратно)

196

Голощёкин Ф.И. Об аульном коммунисте. С. 88–92.

(обратно)

197

АП РК. Ф. 719. Оп. 1. Д. 1445. Л. 20 (доклад о положении в партии в Адаевском округе, 1 мая 1929 г.).

(обратно)

198

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 59. Л. 27 (доклад о положении в партийной организации Джетысуйской губернии, 17 сентября 1926 г.).

(обратно)

199

АП РК. Ф. 719. Оп. 1. Д. 1445. Л. 21. В некоторых местах ситуация мало изменилась и в начале 1930-х гг. См.: Козыбаев К. За новую жизнь // Годы мужания: Воспоминания участников социалистического строительства в Казахстане / под ред. П.М. Пахмурного. Алма-Ата, 1969. С. 231–232.

(обратно)

200

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 120. Д. 106. Л. 20–20 об. (сообщение управления судебных органов Наркомата юстиции РСФСР, 13 августа 1928 г.).

(обратно)

201

Согласие, единодушие (каз.). — Примеч. пер.

(обратно)

202

Тогжанов Г. О казакском ауле. Кзыл-Орда, 1927. С. 18–19.

(обратно)

203

Там же. С. 40–41.

(обратно)

204

Ср., напр.: Altrichter Н. Die Bauern von Tver. Vom Leben auf dem russischen Dorf zwischen Revolution und Kollektivierung. Mtinchen, 1984. S. 134–174.

(обратно)

205

Shayakhmetov М. The Silent Steppe. The Story of a Kazakh Nomad under Stalin. London, 2006. P. 26.

(обратно)

206

Тогжанов Г. О казахском ауле. С. 19.

(обратно)

207

Нечто подобное наблюдалось ещё до революции. См.: Crews R. For Prophet and Tsar. Islam and Empire in Russia and Central Asia. Cambridge, Mass., 2006. P. 21 ff.

(обратно)

208

Тогжанов Г. О казанском ауле. С. 27.

(обратно)

209

Там же. С. 21.

(обратно)

210

Подобное происходило и в других местах. О Туркмении см.: Edgar A.L. Tribal Nation. The Making of Soviet Turkmenistan. Princeton, 2004. P. 167 ff. О Кавказе: Baberowski J. Der Feind ist liberal 1. S. 478 ff. О Киргизии: Loring В.H. Building Socialism in Kyrgyzstan. Nation-Making, Rural Development, and Social Change, 1921–1932: Ph. D. diss. Brandeis, 2008. P. 97 ff.

(обратно)

211

Соколовский В.Г. Казакский аул. С. 23.

(обратно)

212

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 59. Л. 26 (доклад о положении в партийной организации Джетысуйской губернии, 17 сентября 1926 г.).

(обратно)

213

«Административные» аулы не получали названий, а просто нумеровались.

(обратно)

214

Весь эпизод см.: Рябоконь В. К вопросу о советизации аула. С. 49–51. Цитата на с. 50.

(обратно)

215

Подробнее см.: Kotkin S. Magnetic Mountain. Stalinism as a Civilization. Berkeley, 1995. P. 198–237.

(обратно)

216

Советская степь. 1925. 22 дек. Цит. по: Соколовский В.Г. Казакский аул. С. 24. См. также: Тогжанов Г. О казакском ауле. С. 19–20.

(обратно)

217

Тогжанов Г. О казакском ауле. С. 62.

(обратно)

218

Там же. С. 20.

(обратно)

219

Там же. С. 61.

(обратно)

220

Там же. С. 62–63.

(обратно)

221

Аманжолова Д.А. Казахская автономия: От замысла националов к самоопределению по-советски // Acta Slavonica laponica. 2004. Vol. 21. P. 140.

(обратно)

222

Соколовский В.Г. Казакский аул. С. 15.

(обратно)

223

Schatz Е. Modern Clan Politics. Р. xxii.

(обратно)

224

Формулировку см.: Gesellschaft als lokale Veranstaltung. Selbstver-waltung, Assoziierung und Geselligkeit in den Stadten des ausgehenden Zarenreiches / hg. G. Hausmann. Gottingen, 2002.

(обратно)

225

Советские этнографы уже задним числом сделали вывод, будто оседание было целью советской политики «всегда». См.: Дахшлейгер Г.Ф. Из опыта истории оседания казахских кочевых и полукочевых хозяйств (до массовой коллективизации сельского хозяйства) // Советская этнография. 1966. № 4. С. 3–23.

(обратно)

226

Сластухин Ф. Социалистическая перестройка кочевого казахского аула // Советская этнография. 1933. № 1. С. 75–77.

(обратно)

227

Stolypin Р.A., Kriwoschein A.W. Die Kolonisation Sibiriens. Eine Denkschrift. Berlin, 1912. S. 37 ff., 111.

(обратно)

228

Об «эссенциализации» кочевников советскими этнографами см.: Sneath D. The Headless State. Aristocratic Orders, Kinship Society, and Misrepresentations of Nomadic Inner Asia. New York, 2007. P. 121 ff. Д. Лейн рассматривает конфликты в казахском ауле как «классовые»: Lane D. Ethnic and Class Stratification in Soviet Kazakhstan, 1917–39 // Comparative Studies in Society and History. 1975. Vol. 17. No. 2. P. 165–189.

(обратно)

229

Ермиков А.А. Организация школ среди казакского населения // Народное хозяйство Казахстана. 1926. № 1. С. 117.

(обратно)

230

Сластухин Ф. Социалистическая перестройка кочевого казахского аула. С. 76.

(обратно)

231

Ермиков А.А. Организация школ среди казакского населения. С. 117.

(обратно)

232

См.: Michaels Р. Medical Propaganda and Cultural Revolution in Soviet Kazakhstan, 1928–1941 // The Russian Review. 2000. Vol. 59. No. 2. P. 160 f.

(обратно)

233

Michaels P. Curative Powers. Medicine and Empire in Stalin’s Central Asia. Pittsburgh, 2003. P. 109 ff.

(обратно)

234

Об отношениях био- и этномедицины см.: Ibid. Р. 73 ff.

(обратно)

235

Подробнее см.: РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 975. Л. 14–19 (доклад о партийно-комсомольской работе на летних пастбищах, ранее 2 августа 1927 г.). Такие команды существовали даже в 1950-е гг. См.: Michaels Р. Curative Powers. Р. 170 ff.

(обратно)

236

Общую картину см.: Khalid A. Islam after Communism. Religion and Politics in Central Asia. Berkeley, 2007. P. 50–83.

(обратно)

237

В основном см.: Northrop D. Veiled Empire. Gender and Power in Stalinist Central Asia. Ithaca, 2004.

(обратно)

238

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 10. Д. 392. Л. 3–9 (заседание женотдела Семипалатинской губернии, [1923]).

(обратно)

239

Термин Г. Массела. См.: Massell G.J. The Surrogate Proletariat. Moslem Women and Revolutionary Strategies in Central Asia, 1919–1929. Princeton, 1974.

(обратно)

240

Подробнее см.: Ibid.; Northrop D. Veiled Empire. P. 69–101.

(обратно)

241

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 10. Д. 442. Л. 33 (доклад об управлении Самаркандской областью, б. д.).

(обратно)

242

О такой же ситуации в Туркмении см.: Edgar A.L. Emancipation of the Unveiled. Turkmen Women under Soviet Rule, 1924–29 // Russian Review. 2003. Vol. 62. No. 1. P. 139; Northrop D. Veiled Empire. P. 250 f., 269 ff.

(обратно)

243

Акопов С. Борьба с бытовыми преступлениями // Революция и национальности. 1930. № 4–5. С. 62.

(обратно)

244

См.: Baberowski J. Der Feind ist ilberall. S. 442 ff. Ср. также: Michaels P. Curative Powers. P. 129 ff.

(обратно)

245

См., напр., сообщение об убийстве казашки, которая отказалась выйти замуж за брата своего умершего мужа: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 10. Д. 138. Л. 45 (телеграмма из Джетысуйской губернии, 19 ноября 1925 г.).

(обратно)

246

Там же. Л. 38 (вырезки из информационного письма ОГПУ № 2, 15 августа – 1 сентября 1925 г.).

(обратно)

247

Там же. Л. 40 (справка информационного отдела ОГПУ по Казахстану, [1925–1926]).

(обратно)

248

Там же.

(обратно)

249

Кенжалиев 3.Ж., Даулетова С.О. Казахское обычное право в условиях советской власти (1917–1937 гг.). Алма-Ата, 1993. С. 123.

(обратно)

250

Michaels Р. Curative Powers. Р. 1 ff. О преемственности и переменах в жизни мусульманских женщин см.: Kamp М. The New Woman in Uzbekistan. Islam, Modernity, and Unveiling under Communism. Seattle, 2006. P. 215 ff.

(обратно)

251

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 10. Д. 138. Л. 15 (доклад парторганизации Уральска, [1925|).

(обратно)

252

Хрущов Ф.Я. Перспективы свеклосахарной промышленности в Джетысуйской губернии // Народное хозяйство Казахстана. 1926. № 1.С. 43–50. Подробнее см.: Payne М. Stalin’s Railroad. Turksib and the Building of Socialism. Pittsburgh, 2001. P. 11–38.

(обратно)

253

Payne M. The Forge of the Kazakh Proletariat? Turksib, Nativization, and Industrialization during Stalin’s First Five-Year Plan // A State of Nations. Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin / ed. R. G. Suny, T. Martin. Oxford, 2001. P. 225 f.

(обратно)

254

Ibid. P. 231. Апологетам строительства картина представлялась иной. См.: Брискин А. На Южтурксибс (Очерки Турксиба). Алма-Ата, 1930.

(обратно)

255

Ср.: Payne М. The Forge of the Kazakh Proletariat? P. 237 ff.

(обратно)

256

Akiner S. The Formation of Kazakh Identity. From Tribe to Nation-State. London, 1995. P. 34 ff.

(обратно)

257

Ср.: Kindler R. «New York in der Steppe». Die Sesshaftmachung der kasachischen Nomaden // Jahrbuch fiir historische Kommunismusforschung. 2012. S. 47–62. В основном см.: Sneath D. The Headless State. P. 125 ff.

(обратно)

258

Общую картину см.: Golden P.В. Nomads and Sedentary Societies in Eurasia // Agricultural and Pastoral Societies in Ancient and Classical History / ed. M. Adas. Philadelphia, 2001. P. 86; Khazanov A.M. Nomads and the Outside World. Madison, 1994. P. 83.

(обратно)

259

Pianciola N. Famine in the Steppe. The Collectivization of Agriculture and the Kazak Herdsmen, 1928–1934 // Cahiers du Monde Russe. 2004. Vol. 45. No. 1–2. P. 141.

(обратно)

260

Farah M.I., Touati J. Sedentarisierung von Nomaden — Chancen und Gefahren einer Entwicklungsstrategie am Beispiel Somalias. Bielefeld, 1991. S. 47 ff.

(обратно)

261

РГАСПИ. Ф. 122. Оп. 1. Д. 156. Л. 1 об. (доклад Рудзутака, 14 июня 1921 г.).

(обратно)

262

Мацкевич Н.Н. Сравнительная длина кочевок казакского населения б. Семипалатинской губернии // Записки Семипалатинского отдела общества изучения Казакстана. Семипалатинск, 1929. Т. 1. С. 6.

(обратно)

263

Кенжалиев 3.Ж., Даулетова С.О. Казахское обычное право в условиях советской власти. С. 47–48.

(обратно)

264

АП РК. Ф. 719. Оп. 1. Д. 1036. Л. 2 об. (краткие справки об Адаевском °круге для окружной контрольной комиссии, 1928).

(обратно)

265

Записка Джанесова, см.: Набиев Ж. Степная трагедия. С. 360.

(обратно)

266

Чувелев К.А. О реорганизации кочевого и полукочевого хозяйства // Народное хозяйство Казахстана. 1928. № 2–3. С. 47.

(обратно)

267

Эта ничейная земля была даже отмечена на советских картах. См., напр.: Ищенко М.М., Казбеков И.С. Особенности сельского хозяйства Адаевского уезда. С. 90.

(обратно)

268

Чувелев К.А. О реорганизации кочевого и полукочевого хозяйства. С. 47.

(обратно)

269

См. в основном: Атушева С.Б. Джуты в Казахстане в конце XIX – начале XX в. Алма-Ата, 2000. Историю понятия см.: Farkas О., Kemp В. Reinventing the «Dzud». Livestock Famine in Twenty-First-Century Mongolia // Continuity and Change in Central and Inner Asia: Papers Presented at the Central and Inner Asia Seminar. University of Toronto, 24/25 March 2001 and 4/5 May 2001 /ed. M. Gervers, W. Schlepp. Toronto, 2002. P. 127–159.

(обратно)

270

Такие чрезвычайные события повторялись регулярно. Только в первые десятилетия XX в. было несколько джутов с самыми пагубными последствиями для пострадавших регионов, см.: Чувелев К.А. О реорганизации кочевого и полукочевого хозяйства. С. 48. По мнению Ш. Акинер, они как точки фиксации структурировали коллективную память казахов: Akiner S. The Formation of Kazakh Identity. P. 7. См. также: АП PK. Ф. 141. Оп. 1. Д. 1694. Л. 114–115 об. (Атеулиев — Голощёкину, 18 августа 1928 г.). И другие регионы, например Семипалатинская губерния, в 1927–1928 гг. пережили смертоносные джуты. См.: ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 122. Д. 304. Л. 7 (письмо из Казахстана в СНК РСФСР, 11 января 1927 г.); РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 33. Д. 420. Л. 63–64 (сообщение о массовом падеже скота в Семипалатинской губернии, 8 мая 1928 г.). См. также: Kindler R. «…esgibt menschliche Opfer». Hungerkrise und Herrschaftsdurchsetzung in Westkasachstan, 1927–1934 // Handeln in Hungerkrisen. Neue Perspektiven auf soziale und klimatische Vulnerabilitat / hg. D. Collet, T. Lassen, A. Schanbacher. Gottingen, 2012. S. 156–158.

(обратно)

271

О специалистах и их затруднениях с категорией «национальность» см.: Hirsch F. The Soviet Union as a Work-in-Progress. Ethnographers and the Category Nationality in the 1926, 1937, and 1939 Censuses // Slavic Review. 1997. Vol. 56. No. 2. P. 251–278.

(обратно)

272

Швецов С.П. Казакское хозяйство в его естественно-исторических и бытовых условиях: Материалы к выработке норм земельного устройства в Казакской Автон. Советской Социалистической Республике. Л., 1926. С. 105.

(обратно)

273

Донич А.Н. Проблема «нового казакского аула» // Народное хозяйство Казахстана. 1928. № 4–5. С. 141. Через несколько лет оба автора были объявлены «вредителями» за то, что сомневались в необходимости перевода на оседлость. Ср.: Курский А. Контрреволюционные вредители сельского хозяйства в Казакстане // Кондратьевщина в планировании народного хозяйства Казакстана: Сб. статей / под ред. А. Курского. Алма-Ата, 1931. С. 24.

(обратно)

274

Цит. по: Донич А.И. Проблема «нового казакского аула». С. 142.

(обратно)

275

Сириус М.Г. К вопросу о перспективах скотоводства в Казакстане // Народное хозяйство Казахстана. 1926. № 1. С. 26–30.

(обратно)

276

Ермиков А.А. Организация школ среди казакского населения. С. 114.

(обратно)

277

Полочанский Е. За новый аул-кстау. М., 1926. С. 10.

(обратно)

278

О недостаточной помощи пострадавшему населению см.: ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 122. Д. 304. Л. 5–5 об. (письмо из Казахстана в СНК РСФСР, 13 января 1927 г. [?]). О возможных мерах по улучшению положения см.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 25. Д. 18. Л. 89–91 (резолюция о борьбе с засухой и предупреждении джута, 1 февраля 1928 г.).

(обратно)

279

Полочанский Е. За новый аул-кстау. С. 12–13.

(обратно)

280

ГА РФ. Ф. 393. Оп. 67. Д. 450. Л. 13–14 (постановление СНК РСФСР о развитии животноводства в Казахстане, [1927]).

(обратно)

281

О кочевом хозяйствовании см.: Khazanov А.М. Nomads and the Outside World. P. 15 ff.

(обратно)

282

Челинцев A.H. Перспективы развития сельского хозяйства Казахстана // Народное хозяйство Казахстана. 1928. № 4–5. С. 3–5; Громов Е. К вопросу о расселении крестьянства в Казахстане // Революционный Восток. 1928. № 3. С. 168–187.

(обратно)

283

ГА РФ. Ф. 393. Оп. 67. Д. 450. Л. 2–12 (доклад «О развитии животноводства в Казахстане», 31 января 1927 г.).

(обратно)

284

Тогжанов Г. Буржуазные и мелкобуржуазные «теории» об ауле // Народное хозяйство Казахстана. 1931. № 5. С. 21–34.

(обратно)

285

Челинцев А.Н. Перспективы развития сельского хозяйства Казахстана. С. 5.

(обратно)

286

Донич А.Н. Проблема «нового казанского аула». С. 141.

(обратно)

287

Brown К. Gridded Lives. Why Kazakhstan and Montana Are Nearly the Same Place// American Historical Review. 2001. Vol. 106. P. 17–48.

(обратно)

288

Payne M. Seeing Like a Soviet State. Settlement of the Nomadic Kazakhs, 1928–1934 // Writing the Stalin Era. Sheila Fitzpatrick and Soviet Historiography / ed. G. Alexopoulos, J. Hessler, K. Tomoff. Houndmills, 2011. P. 62.

(обратно)

289

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 14. Д. 326. Л. 51 (доклад о «красных караванах», 16 октября 1922 г.).

(обратно)

290

Донич А.Н. Районирование КАССР и его очередные задачи // Народное хозяйство Казахстана. 1928. № 2–3. С. 14.

(обратно)

291

Соколовский В.Г. Казанский аул. С. 1.

(обратно)

292

Полочанский Е. За новый аул-кстау.

(обратно)

293

Соколовский В.Г. Казакский аул. С. 1.

(обратно)

294

Преодоление неоднозначности считает сущностью современности 3. Бауман. См.: Bauman Z. Moderne und Ambivalenz. Das Ende der Uneindeutigkeit. Hamburg, 1992.

(обратно)

295

Trotha T., von. Uber den Erfoig und die Briichigkeit der Utopie staatlicher Herrschaft. Herrschaftssoziologische Betrachtungen iiber den kolonialen und nachkolonialen Staat in Westafrika // Verstaatlichung der Welt? Europaische Staatsmodelle und auBereuropSische Machtprozesse / hg. W. Reinhard. Munchen, 1999. S. 225 f.

(обратно)

296

Поэтому их программа имела сходство с программами других «современных» государств, на чьей территории проживали кочевники. См.: Scott J. Seeing Like a State. How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed. New Haven, 1998. P. 3 ff.

(обратно)

297

См. о том же: Martin T. The Affirmative Action Empire. Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca, 2001. P. 59–67.

(обратно)

298

Брискин А. В стране семи рек: Очерки современного Семиречья. М., 1926. О самом регионе см.: Очерк о деятельности Джетысуйского областного экономического совещания за 1921–1922 хозяйственный год. Алма-Ата, 1923. С. 6–25.

(обратно)

299

О восстании 1916 г. см.: Happel J. Nomadische Lebenswelten und zarische Politik. Der Aufstand in Zentralasien 1916. Stuttgart, 2010.

(обратно)

300

Подробнее см.: Буттино M. Революция наоборот: Средняя Азия между падением царской империи и образованием СССР. М., 2007. С. 201–202.

(обратно)

301

Аманжолова Д.А. Алаш, Советы, большевики // Отечественная история. 1994. № 1. С. 67.

(обратно)

302

Чеботарева В.Г. Проблемы русской колонизации: Была ли Россия «тюрьмой народов»? // Россия и Казахстан: Проблемы истории (XX – начало XXI в.) / под ред. Н.Ф. Бугая. М., 2006. С. 86–87.

(обратно)

303

Holquist Р. То Count, to Extract, and to Exterminate. Population Statistics and Population Politics in Late Imperial and Soviet Russia // A State of Nations. Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin / ed. R. G. Suny, T. Martin. Oxford, 2001. P. 130.

(обратно)

304

Генис В.Л. Депортация русских из Туркестана в 1921 году («Дело Сафарова») // Вопросы истории. 1998. № 1. С. 44.

(обратно)

305

РГАСПИ. Ф. 85. Оп. 23. Д. 99. Л. 1–2 (доклад о разделе земли в Туркестанской республике, 29 сентября 1921 г.).

(обратно)

306

Там же. Ф. 122. Оп. 1. Д. 131. Л. 1–1 об. (распоряжение о разделе земли, [1920]).

(обратно)

307

Другую точку зрения см.: Маргулан А., Востров В.В. Культура и быт казахского колхозного аула. Алма-Ата, 1967. С. 12–13.

(обратно)

308

Генис В.Л. Депортация русских из Туркестана в 1921 году. См. также: Pianciola N. Decoloniser 1’Asie centrale? // Cahiers du Monde Russe. 2008. Vol. 49. No. l.P. 101–144.

(обратно)

309

ГА РФ. Ф. 393. Оп. la. Д. 211. Л. 56 (докладная Серафимова Президиуму ВЦИК, 15 мая 1926 г.).

(обратно)

310

По поводу цифр и их интерпретации см.: Там же. Л. 55. О земельной реформе как «большом успехе» см.: Рыскулов Т. Джетысуйские вопросы // Собр. соч.: В 3 т. Алма-Ата, 1997. Т. 2. С. 10.

(обратно)

311

Генис В.Л. Депортация русских из Туркестана в 1921 году. С. 46–47.

(обратно)

312

ГА РФ. Ф. 3316. Оп. 64. Д. 220. Л. 53 (жалоба крестьян Серафимову, [1926]).

(обратно)

313

РГАСПИ. Ф. 122. Оп. 1. Д. 156. Л. Зоб. (докладная Рудзутака, 14 июня 1921 г.). О позиции Рудзутака в этом вопросе см.: Генис В.Л. Депортация Русских из Туркестана в 1921 году. С. 46.

(обратно)

314

Генис В.Л. Депортация русских из Туркестана в 1921 году. С. 45. Аспект мести подчеркивает и М.П. Серафимов: ГА РФ. Ф. 3316. Оп. 64. Д. 220. Л. 12 (докладная Серафимова Президиуму ВЦИК, 15 мая 1926 г.).

(обратно)

315

Генис В.Л. Депортация русских из Туркестана в 1921 году. С. 48.

(обратно)

316

Asmis R. Ais Wirtschaftspionier in Russisch-Asien. Tagebuchblatter. Berlin, 1926. S. 202 f.

(обратно)

317

Генис В.Л. Депортация русских из Туркестана в 1921 году. С. 54.

(обратно)

318

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 85. Л. 2. Цит. по: Россия и Центральная Азия, 1905–1925 гг.: Сб. документов / сост. Д.А. Аманжолова. Караганда, 2005. С. 322–323.

(обратно)

319

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 2. Д. 35. Л. 5. Цит. по: Россия и Центральная Азия. С. 326.

(обратно)

320

Генис В.Л. Депортация русских из Туркестана в 1921 году. С. 56.

(обратно)

321

РГАСПИ. Ф. 122. Оп. 1. Д. 156. Л. 35–36 (инструкция по борьбе со злостными контрреволюционными кулацкими элементами в старых переселенческих селах, [1922]).

(обратно)

322

Сафаров никогда не скрывал, кому принадлежат его симпатии. См. его выступление на X съезде РКП(б): Baberowski J. Der Feind ist iiberall. S. 203.

(обратно)

323

ГА РФ. Ф. 393. Оп. la. Д. 311. Л. 111 (доклад Серафимова Президиуму ВЦИК, ранее 4 июня 1926 г.).

(обратно)

324

См.: Figes О. Die Tragodie eines Volkes. Die Epoche der russischen Revolution, 1891–1924. Berlin, 1998. S. 653–658.

(обратно)

325

Подробнее см.: Wehner М. Bauernpolitik im proletarischen Staat. Die Bauernfrage als zentrales Problem der sowjetischen Innenpolitik, 1921–1928. Koln, 1998.

(обратно)

326

РГАСПИ. Ф. 122. Оп. 1. Д. 156. Л. 5 об., 7 (инструкция по борьбе с контрреволюционными кулацкими элементами в переселенческих селах, б. д.).

(обратно)

327

О голоде см.: Figes О. Die Tragodie eines Volkes. S. 818–824; Wehner M. Bauernpolitik im proletarischen Staat. S. 59 ff.

(обратно)

328

ЦГАРК. Ф. 930. Оп. 1. Д. 2. Л. 32. Опубл.: Новейшая история Казахстана: Сб. документов и материалов / сост. К. Каражанов, А. Такенов. Т. 1: 1917–1939. Алма-Ата, 1998. С. 150–152.

(обратно)

329

История Казахстана. Народы и культуры / под ред. Н.Э. Масанова и Др. Алма-Ата, 2001. С. 369. Эти данные совпадают с другими подсчетами. См., напр.: Алексеенко Н.В., Алексеенко А.Н. Население Казахстана за 100 лет (1897–1997 гг.). Усть-Каменогорск, 1999. С. 43–44.

(обратно)

330

Martin Т. The Affirmative Action Empire. P. 60.

(обратно)

331

О русской эмиграции в Синьцзян см.: Абдуллаев К. От Синьцзяна до Хорасана: Из истории среднеазиатской эмиграции XX века. Душанбе, 2009. С. 277–278.

(обратно)

332

Биографию С.М. Мендешева (1882–1938) см.: Медеубаев Е. Первый всеказахстацский староста: С. Мендешев (1920–1925) // Первые лица государства: Политические портреты (с точки зрения истории и современности) / Авт. кол.: Е. Абен, Е. Арын, И. Тасмагамбетов и др. Алма-Ата, 1998. С. 219–230.

(обратно)

333

О поставках помощи см.: Patenaude В.М. The Big Show in Bololand. The American Relief Expedition to Soviet Russia. Stanford, 2002.

(обратно)

334

Подробнее о помощи и её объёме см.: Верхотуров Д.Н. Ашаршылык: Великий голод в Казахстане 1932–1933 годов. Б. м., 2013. URL: http://www. verkhoturov.info/documents/АшаршылbiK.pdf (02.10.2013). С. 10.

(обратно)

335

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 2. Д. 32. Л. 38–39 об. Цит. по: Россия и Центральная Азия. С. 350–351.

(обратно)

336

Цит. по: Shakirzade Т. Grundziige der Nomadenwirtschaft. Betrachtung des Wirtschaftslebens der sibirisch-centralasiatischen Nomadenvolker. Bruchsal, 1931. S. 49.

(обратно)

337

Григорьев В.К., Шойкин Г.Н. Алихан Букейханов — поиск ориентиров. Ахмет Байтурсынов — главное — обретение государственности. Турар Рыскулов — яркий политик советского Востока: Учеб, пособие. Астана, 2008. Несколько более дифференцированный портрет рисует В.Н. Устинов: Устинов В.Н. Турар Рыскулов: Очерки политической биографии. Алма-Ата, 1996.

(обратно)

338

ЦГАРК. Ф. 1145. Оп. 2. Д. 29. Л. 36–41. Цит. по: Новейшая история Казахстана. Т. 1. С. 155–159. См. также: Wehner М. Bauernpolitik im proletarischen Staat. S. 125 ff.

(обратно)

339

О дебатах по поводу нэпа см.: Hildermeier М. Geschichte der Sowjetunion, 1917–1991. Entstehung und Niedergang des ersten sozialistischen Staates. Miinchen, 1998. S. 159 ff.

(обратно)

340

Этого опасался и У.К. Джандосов: АП РК. Ф. 1. Оп. 1. Д. 238. Л. 156–157. Опубл.: Ураз Джандосов. Т. 1. С. 159.

(обратно)

341

Рыскулов выступал против разделения Туркестана на несколько национальных республик. Об этих дебатах на примере Таджикистана см.: Bergne Р. The Birth of Tajikistan. National Identity and the Origins of the Republic. London, 2007. P. 22 ft, 54.

(обратно)

342

Биографию А. Айтиева (1886–1936) см.: Наркомы Казахстана, 1920–1946 гг.: Биогр. справочник / под ред. М. X. Жакыпова и др. Алма-Ата, 2007. С. 46.

(обратно)

343

Биографию П.И. Струппе (1889–1937) см.: Там же. С. 320.

(обратно)

344

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 2. Д. 32. Л. 40–44 об. (письмо Рыскулова Сталину о положении в КАССР, 20 февраля 1922 г.). Опубл.: Россия и Центральная Азия. С. 348–349.

(обратно)

345

ЦГА Республики Узбекистан. Ф. Р–17. Оп. 1. Д. 734. Л. 37–56 об. Опубл.: Ураз Джандосов. Т. 1. С. 160–170.

(обратно)

346

Руденко С.И. Украинцы — переселенцы Семипалатинской губернии. Л., 1930. С. 124–127.

(обратно)

347

Там же. С. 172–178.

(обратно)

348

См.: Материалы экспедиции Среднеазиатского государственного Университета по обследованию животноводства в Джетысуйской губернии и каракулеводства в Кара-Калпакской автономной области в 1927 году / под Ред. К.К. Саковского. Ташкент, 1930. С. 94.

(обратно)

349

См., напр.: Ураз Джандосов. Т. 1. С. 195–209.

(обратно)

350

Martin Т. The Affirmative Action Empire. P. 61. На сельскохозяйственную усадьбу отводилось 45 десятин земли, на полукочевое хозяйство — 150, на кочевое — 400. См. также: АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 340. Л. 55–65 (опубл.: Ураз Джандосов. Т. 1. С. 309); Pianciola N. Famine in the Steppe. P. 145.

(обратно)

351

Чеботарева В.Г. Проблемы русской колонизации. С. 88–95.

(обратно)

352

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 120. Д. 178. Л. 72–75 об. (письмо Мунбаева во ВЦИК, 11 августа 1925 г.).

(обратно)

353

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 949. Л. 18–20. Опубл.: ЦК РКП(б) — ВКП(б) и национальный вопрос: В 2 т. / под ред. Л.С. Гатаговой. М., 2005–2009. Т. 1. С. 284–285.

(обратно)

354

В этом они мало отличались от представителей других европейских колониальных держав, которые точно так же в своих колониях выступали членами якобы стоявших на более высокой ступени сообществ. См. об этом: Osterhammel J. Kolonialismus. Geschichte, Formen, Folgen. Munchen, 2006. S. 112ff.

(обратно)

355

О таком самопонимании и его последствиях для коренных народов Сибири см.: Stolberg Е.-М. Sibirien. Russlands «Wilder Osten». Mythos und soziale Realitat im 19. und 20. Jahrhundert. Stuttgart, 2009. S. 168 ff.

(обратно)

356

Pahlen С., von der. Im Auftrag des Zaren in Turkestan, 1908–1909. Stuttgart, 1969. S. 35 f.

(обратно)

357

Брискин А. В стране семи рек. С. 47–48. О жалобах и ходатайствах как средстве коммуникации при социализме см.: Meri S. Politische Kommunikation in der Diktatur. Deutschland und die Sowjetunion im Vergleich. Gottingen, 2012. S. 82–100; Fitzpatrick S. Stalin’s Peasants. Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization. Oxford, 1994. P. 15 f.

(обратно)

358

ГА РФ. Ф. 3316. Оп. 64. Д. 220. Л. 32 (жалоба от уполномоченного станицы Каскеленской, [1926]).

(обратно)

359

Там же. Л. 33.

(обратно)

360

Там же. Л. 34.

(обратно)

361

Там же. Л. 27 (жалоба крестьян села Казанско-Богородское Серафимову, И марта 1926 г.).

(обратно)

362

Там же. Ф. 1235. Оп. 140. Д. 127. Л. 201 (стенограмма заседания Среднеазиатского бюро, 17 марта 1927 г.).

(обратно)

363

Цит. по: Чеботарева В.Г. Проблемы русской колонизации. С. 118.

(обратно)

364

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 121. Д. 240. Л. 128 (письмо из села Обекинск в Наркомат земледелия, Москва, [1924–1925]).

(обратно)

365

Цит. по: Martin Т. The Affirmative Action Empire. P. 62.

(обратно)

366

См., напр., ежемесячные информационные сводки ОГПУ: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 87. Д. 201 (обзор политического положения СССР, январь–март 1927 г.). Или: Там же. Д. 196. Л. 370–384 (справка информационного отдела ОГПУ, 29 декабря 1925 г.). Другие примеры см.: «Совершенно секретно»: Лубянка — Сталину о положении в стране (1922–1934 гг.): В 10 т. М., 2001–2004. Т. 4. Ч. 2. С. 928–929, 1004–1005.

(обратно)

367

О роли Средазбюро см.: Keller S. The Central Asian Bureau. An Essential Tool in Governing Soviet Turkestan // Central Asian Survey. 2003. Vol. 22. No. 2–3. P. 281–297.

(обратно)

368

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 140. Д. 127. Л. 12 (Смидович — Зеленскому, 20 апреля 1926 г.). Курсив в оригинале.

(обратно)

369

Только с марта по апрель 1926 г. поступило более 1 500 жалоб от европейских крестьян. См.: Там же. Ф. 393. Оп. 1а. Д. 311. Л. 113 (докладная о создании самостоятельных русских округов в Джетысуйской губернии, ранее 4 июня 1926 г.).

(обратно)

370

Точные цифры см.: РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 1. Д. 42. Л. 106–107 (стенограмма VII пленума Средазбюро, 3–4 июля 1925 г.).

(обратно)

371

Аманжолова Д.А., Кулешов С.В. Исторические судьбы «национального нэпа» // Россия нэповская / под ред. А.Н. Яковлева. М., 2002. С. 71.

(обратно)

372

ГА РФ. Ф. 393. Оп. 1а. Д. 311. Л. 114–122.

(обратно)

373

См.: Edgar A.L. Tribal Nation. Р. 45.

(обратно)

374

См., напр.: Hirsch F. Empire of Nations. Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca, 2005. P. 165 ff.

(обратно)

375

Чеботарева В.Г. Проблемы русской колонизации. С. 116.

(обратно)

376

Подробнее см.: Martin Т. The Affirmative Action Empire. P. 1–27.

(обратно)

377

ГАРФ.Ф. 1235. Оп. 120. Д. 178. Л. 91.

(обратно)

378

Там же. Оп. 140. Д. 127. Л. 5 (Асфендияров — Киселёву, 19 апреля 1926 г.).

(обратно)

379

Там же. Л. 215 (стенограмма заседания исполкома Средазбюро, 17 марта 1927 г.).

(обратно)

380

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 1. Д. 42. Л. 115.

(обратно)

381

ГА РФ. Ф. 393. Оп. 1а. Д. 211. Л. 67 об. (доклад о земельном вопросе в районе деятельности особой комиссии, 15 мая 1926 г.).

(обратно)

382

Там же. Ф. 1235. Оп. 140. Д. 127. Л. 193 (протокол комиссии по расследованию жалоб, 15 марта 1927 г.).

(обратно)

383

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 1056. Л. 33 (стенограмма совещания секретарей национальных парторганизаций тюрко-татарской группы, 2 января 1926 г.).

(обратно)

384

Martin Т. The Affirmative Action Empire. P. 61.

(обратно)

385

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 140. Д. 127. Л. 223 (стенограмма заседания Средазбюро, 17 марта 1927 г.).

(обратно)

386

Чеботарева В.Г. Проблемы русской колонизации. С. 98–100.

(обратно)

387

Койгельдиев М.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920–1940-х годов. Алма-Ата, 2009. С. 329.

(обратно)

388

Martin Т. The Affirmative Action Empire. P. 66.

(обратно)

389

Челинцев A.H. Перспективы развития сельского хозяйства Казахстана. С. 3.

(обратно)

390

Martin Т. The Affirmative Action Empire. P. 67.

(обратно)

391

Обзор демографических тенденций см.: Ларюэль М., Пейруз С. «Русский вопрос» в независимом Казахстане: История, политика, идентичность. М., 2007. С. 342–343.

(обратно)

392

Аманжолова Д.А. Казахское общество в 1-й четверти XX века: Проблемы этноидентификации // Россия и Казахстан. С. 75.

(обратно)

393

Hirsch F. Empire of Nations. P. 94 ff. О границах Казахстана см.: Аманжолова Д.А. Казахская автономия. С. 120–122.

(обратно)

394

7 Всеказакская конференция ВКП(б): Стеногр. отчёт. Алма-Ата, 1930. С. 48–50.

(обратно)

395

О ранних формах конфликта см.: Blank S. Ethnic and Party Politics in Soviet Kazakstan.

(обратно)

396

В общих чертах см.: Olcott М.В. The Kazakhs. Р. 209–215.

(обратно)

397

Leon Trotsky. The Challenge of the Left Opposition (1926–1927) / ed. N. Allen, G. Saunders. New York, 1980. P. 211. О ссылке Троцкого в Алма-Ату см.: Service R. Trotzky. A Biography. London, 2009. Р. 366 ff.

(обратно)

398

Buttino M. Politics and Social Conflicts during a Famine. Turkestan Immediately after the Revolution //Ina Collapsing Empire. Underdevelopment, Ethnic Conflicts and Nationalism in the Soviet Union / ed. M. Buttino. Milan, 1993. P. 257–277.

(обратно)

399

АП PK. Ф. 140. Оп. 1. Д. 121. Л. 1–14. Опубл.: Новейшая история Казахстана. Т. 1. С. 17 2. Биографию С. Садвакасова (1900–1933) см.: Наркомы Казахстана. С. 293.

(обратно)

400

Об интеграции «Алаш-Орды» в советский проект см.: GdrbUz Y.Е. Caught between Nationalism and Socialism. The Kazak Alash Orda Movement in Continuity: Ph. D. diss. Ankara, 2007. P. 132 ff.

(обратно)

401

Рысаков П. Практика шовинизма и местного национализма // Революция и национальности. 1930. № 8–9. С. 25–34.

(обратно)

402

См.: Fedtke G. Wie aus Bucharern Usbeken und Tadschiken wurden. Sowjetische Nationalitatenpolitik im Lichte einer personlichen RivalitSt // Zeitschrift ftir Geschichtswissenschaft. 2006. Jg. 54. H. 3. S. 214–231. О роли Сталина см.: Martin Т. The Affirmative Action Empire. P. 231 ff.

(обратно)

403

Martin T. The Affirmative Action Empire. P. 233.

(обратно)

404

См. в основном: Койгельдиев M.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920–1940-х годов.

(обратно)

405

С момента выхода постановления «О единстве партии» в марте 1921 г. обвинение в групповщине или фракционности стало роковым. См.: Hildermeier М. Geschichte der Sowjetunion. S. 161.

(обратно)

406

АП РК. Ф. 719. Оп. 5. Д. 5. Л. 78 (справка о группировках в партии, б. д.).

(обратно)

407

Председателя киргизского СНК Ю.А. Абдрахманова это глубоко задевало. См.: Абдрахманов Ю. Избранные труды. Бишкек, 2001. С. 81–164. См. также: Teichmann С. KSmpfen, Arbeiten, Scheitern. Ein kirgisisches Funktionarstagebuch aus der Stalinzeit // Osteuropa. 2012. Jg. 62. H. 3. S. 121–136.

(обратно)

408

РГАСПИ.Ф. 17. Оп. 67. Д. 87. JI. 163–165 (Нурмаков, Джангильдин и др. — Рудзутаку, 11 мая 1924 г.).

(обратно)

409

Там же. Л. 163–165 (Ходжанов — Сталину и Куйбышеву, 6 апреля 1925 г.). См. также: Там же. Ф. 62. Оп. 1. Д. 42. Л. 17 (стенограмма VII пленума Средазбюро, 3–4 июля 1925 г.).

(обратно)

410

Например, председатель Средазбюро И.А. Зеленский. См.: Там же. Ф. 17. Оп. 84. Д. 1056. Л. 25.

(обратно)

411

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 120. Д. 178. Л. 17–18 (доклад казахского СНК о работе за 1924–1925 гг.).

(обратно)

412

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 25. Д. 146. Л. 35 (стенографический отчёт о VII Джетысуйской губернской конференции ВКП(б), 1–5 января 1927 г.).

(обратно)

413

Там же. Оп. 84. Д. 1056. Л. 37. В итоге казахов стали ставить на низшие управленческие должности, а более высокие посты, как правило, занимали европейцы.

(обратно)

414

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 25. Д. 146. Л. 20.

(обратно)

415

См., напр.: Martin Т. The Affirmative Action Empire; Hirsch F. Toward an Empire of Nations, Border-Making and the Formation of Soviet National Identities // The Russian Review. 2000. Vol. 59. No. 2. P. 201–226; Simon G. Nationalismus und Nationalitatenpolitik in der Sowjetunion. Von der totalitaren Diktaturzur nachstalinischen Gesellschaft. Baden-Baden, 1986.

(обратно)

416

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 67. Д. 87. Л. 52–53 (письмо Ежова в Акмолинский губком РКП(б), 28 декабря 1924 г.). См. также: Getty J.A., Naumov О.V. Yezhov. The Rise of Stalin’s «Iron Fist». New Haven, 2008. P. 61–63.

(обратно)

417

Основу последующего описания см.: АП РК. Ф. 719. Оп. 5. Д. 5. Л. 11–18 (справка о группировках в Челкарском уезде Актюбинской губернии, после 25 мая 1927 г.).

(обратно)

418

Биографию Б.А. Алманова (1896–1941) см.: Наркомы Казахстана. С. 52.

(обратно)

419

ГАСО. Ф. 73. Оп. 1. Д. 18. Д. 102. Опубл.: Россия и Центральная Азия. С. 321–322.

(обратно)

420

О методах противников см.: АП РК. Ф. 719. Оп. 5. Д. 5. Д. 16.

(обратно)

421

Подробнее см.: Там же. Д. 14.

(обратно)

422

АП РК. Ф. 719. Оп. 5. Д. 5. Л. 15–16.

(обратно)

423

У. Дж. Кулумбетов (1891–1938) до 1935 г. оставался заместителем председателя казахского Совнаркома, а с 1935 г. до своего ареста в августе 1937 г. был председателем КазЦИК. См.: Наркомы Казахстана. С. 214.

(обратно)

424

О скандале вокруг этой газеты, в который несколько раз вмешивался Сталин, см.: РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 133. Л. 66–67 (письмо Сталина в бюро Киркрайкома, 29 мая 1925 г.), 69–71 (ответ бюро Сталину, июль 1925 г.).

(обратно)

425

Биографию С.X. Ходжанова (1894–1938) см.: Арапов Д.Ю. Записка Султанбека Ходжанова в ЦК РКП(б) 1924 г. // Исторический архив. 2009. № 1.С.85.

(обратно)

426

С точки зрения многих европейских товарищей, разногласия между отдельными группировками представляли собой прежде всего конфликты конкурирующих кланов. См.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 67. Д. 82. Л. 46–49 (отчёт секретаря Актюбинского губкома И.М. Беккера за июль–октябрь 1925 г.).

(обратно)

427

АП РК. Ф. 719. Оп. 5. Д. 5. Л. 71 (справка о группировках, [1925]).

(обратно)

428

Подробнее см.: Там же. Л. 75–77.

(обратно)

429

Там же. Оп. 1. Д. 66. Л. 3. Опубл.: Ураз Джандосов. Т. 1. С. 260–261.

(обратно)

430

Olcott М.В. The Basmachi or Freemen’s Revolt in Turkestan, 1918–24 // Soviet Studies. 1981. Vol. 33. No. 3. P. 352–369. О деле Султангалиева см.: Baberowski J. Der Feind ist uberall. S. 288 ff.

(обратно)

431

Сталин И.В. Сочинения. М.: Госполитиздат, 1946–1951. Т. 5. С. 306–307. Рыскулову досталось от генсека гораздо больше, см.: Там же. С. 304–305.

(обратно)

432

РГАСПИ. Ф. 558. Он. 11. Д. 133. Л. 4.

(обратно)

433

Там же. Ф. 17. Оп. 112. Д. 566. Л. 16–28. Цит. по: ЦК РКП(б) — ВКП(б) и национальный вопрос. Т. 1. С. 212. О ходжановском требовании среднеазиатской федерации см.: Арапов Д.Ю. Записка Султанбека Ходжанова в ЦК РКП(б) 1924 г. С. 85–89.

(обратно)

434

Грузин Нанейшвили (1878–1940) занимал этот пост с осени 1924 г. до лета 1925 г. Об отношениях Ходжанова с обоими см.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 67. Д. 82. Л. 241 (Джангильдин — Сталину, [1925]).

(обратно)

435

Он не сомневался в том, кому обязан утратой власти: Там же. Л. 23 (Голощёкин — Сталину, 25 октября 1925 г.).

(обратно)

436

См.: Getty J.A., Naumov О.V. Yezhov. Р. 65 ff.

(обратно)

437

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 133. Л. 88 (Сталин — Голощёкину, 9 марта 1927 г.), 90–91 (Голощекин — Сталину, 23 марта 1927 г.).

(обратно)

438

Там же. Ф. 17. Оп. 67. Д. 326. Л. 206 (Садвакасов — Сталину, 9 октября 1926 г.).

(обратно)

439

Там же. См. также: Козыбаев М.К. Казахстан на рубеже веков: Размышления и поиски: В 2 кн. Алма-Ата, 2000. Кн. 2. С. 64.

(обратно)

440

См.: Голощёкин Ф.И. За советизацию аула. С. 22–24.

(обратно)

441

Аманжолова Д.А., Кулешов С.В. Исторические судьбы «национального нэпа». С. 82.

(обратно)

442

А.Р. Альшанский (1898–1940) руководил Актюбинским и Джетысуйским губотделами ГПУ до 1927 г., когда его назначили заместителем полномочного представителя ОГПУ в Казахской АССР.

(обратно)

443

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 1458. Л. 21 (письмо Голощёкину и Садвакасову, 10 сентября 1926 г.).

(обратно)

444

Так считал и Ходжанов: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 67. Д. 82. Л. 208 (Ходжанов — Сталину и Куйбышеву, 6 апреля 1925 г.).

(обратно)

445

О судьбе членов «Алаш-Орды», примкнувших к коммунистам, см.: Койгельдиев М.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920–1940-х годов. С. 17–77. Среди них был и А. Байтурсынов (1873–1937), один из самых прославленных представителей казахской интеллигенции. См.: Ашин Ф.Д. и др. Репрессированная тюркология. М., 2002. С. 177–195.

(обратно)

446

Койгельдиев М.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920–1940-х годов. С. 338.

(обратно)

447

Козыбаев М.К. Казахстан на рубеже веков. Кн. 2. С. 139.

(обратно)

448

См., напр.: Михайлов В. Хроника великого джута: Документальная повесть. Алма-Ата, 1996.

(обратно)

449

Цит. по: Койгельдиев М.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920– 1940-х годов. С. 323.

(обратно)

450

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 67. Д. 82. Л. 242 (Джангильдин — Сталину, [1925]).

(обратно)

451

Easter G. Reconstructing the State. Personal Networks and Elite Identity in Soviet Russia. Cambridge, 2000. P. 72 ff.

(обратно)

452

Михайлов В. Хроника великого джута. С. 15–17.

(обратно)

453

Понятие произведено по образцу понятия «команда Сталина». См.: Wheatcroft S.G. From Team-Stalin to Degenerate Tyranny // The Nature of Stalin’s Dictatorship. The Politburo, 1924–1953 / ed. E. A. Rees. Basingstoke, 2004. P. 79–107.

(обратно)

454

Биографии У. Дж. Исаева (1899–1938) и И.М. Курамысова (1896–1938) см.: Наркомы Казахстана. С. 172, 214.

(обратно)

455

См.: Fedtke G. Wie aus Bucharern Usbeken und Tadschiken wurden.

(обратно)

456

Сталин И.В. Сочинения. Т. 6. С. 185.

(обратно)

457

Для начала см.: Olcott М. В. The Collectivization Drive in Kazakhstan // The Russian Review. 1981. Vol. 40. No. 2. P. 122–142. См. также: Ertz S. The Kazakh Catastrophe and Stalin’s Order of Priorities, 1929–1933. Evidence from the Soviet Secret Archives // Zhe. Stanford’s Student Journal of Russian, East European, and Eurasian Studies. 2005. Vol. 1. P. 1–14.

(обратно)

458

Ohayon I. La sddentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. Collectivisation et changement social, 1928–1945. Paris, 2006. P. 71 ff.

(обратно)

459

Голощёкин Ф.И. Казакстан на подъёме // Народное хозяйство Казахстана. 1930. № 5–6. С. 19.

(обратно)

460

См., напр.: Fitzpatrick S. Stalin’s Peasants. Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization. Oxford, 1994. P. 4.

(обратно)

461

Сталин И.В. Год великого перелома: К XII годовщине Октября // Правда. 1929. 7 нояб.

(обратно)

462

Такую интепретацию см.: Meri S. Bauern unter Stalin. Die Formierung des sowjetischen Kolchossystems, 1930–1941. Berlin, 1990. О периодизации мер в связи с коллективизацией см.: Ивницкий Н. Коллективизация и раскулачивание (начало 30-х гг.). М., 1996. С. 14–16.

(обратно)

463

Подробнее см.: Hildermeier М. Geschichte der Sowjetunion, 1917–1991. Entstehung und Niedergang des ersten sozialistischen Staates. Miinchen, 1998. S. 377 ff.; Lewin M. The Making of the Soviet System. Essays in the Social History of Interwar Russia. London, 1985. P. 91 ff.

(обратно)

464

Сталин И.В. Сочинения. М.: Госполитиздат, 1946–1951. Т. 11. С. 159. Выделено полужирным шрифтом в оригинале.

(обратно)

465

Schnell F. Raume des Schreckens. Gewalt und Gruppenmilitanz in der Ukraine, 1905–1933. Hamburg, 2012. S. 465 ff.; Viola L. Peasant Rebels under Stalin. Collectivization and the Culture of Peasant Resistance. New York, 1996. Подробное описание использования уполномоченными конфликтов, существовавших внутри одного украинского села, см.: Гойченко Д.Д. Сквозь раскулачивание и голодомор. Свидетельство очевидца. М., 2006. С. 157–159.

(обратно)

466

В некоторых кочевых областях до конца 1920-х гг. даже не было советов. См.: Тлепов С.Т. Страницы истории Мангышлака. Алма-Ата, 1980.

(обратно)

467

См.: Kopelew L. Und schuf mir einen Gotzen. Lehrjahre eines Kommunisten. Munchen, 1981. S. 289 ff.

(обратно)

468

Schnell F. Rfiume des Schreckens. S. 402 ff.

(обратно)

469

Цит. по: Заключение комиссии Президиума Верховного Совета Республики Казахстан по изучению постановлений КазЦИК и СНК КАССР от 27 августа 1928 года «О конфискации байских хозяйств», от 13 сентября 1928 года «Об уголовной ответственности за противодействие конфискации и выселению крупнейшего полуфеодального байства», от 19 февраля 1930 года «О мероприятиях по укреплению социалистического переустройства сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством и байством» // Козыбаев М.К. Казахстан на рубеже веков: Размышления и поиски: В 2 кн. Алма-Ата, 2000. Кн. 2. С. 36.

(обратно)

470

ГА РФ. Ф. 393. Оп. 67. Д. 449. Л. 4–8 об. (докладная о самообложении баев, ранее 31 мая 1927 г.).

(обратно)

471

Там же. Л. 9 (мнение НКВД, б. д.).

(обратно)

472

Цифры см.: Алланиязов Т. Последний рубеж защитников номадизма: История вооружённых выступлений и повстанческих движений в Казахстане (1929–1931 гг.). Алма-Ата, 2009. С. 104–105.

(обратно)

473

И.М. Беккер (1898–1937), в 1925 г. — первый секретарь Актюбинского губкома, был в 1926 г. переведён на ту же должность в Семипалатинскую губернию.

(обратно)

474

Упомянутая Сталиным разница цен составляла от 12 до 27 коп. за пуд. См.: РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 119. Л. 29 (телеграмма Сталина из Новосибирска в ЦК, 20 января 1928 г.).

(обратно)

475

Предположительно Райтера тоже пригласили на эту встречу. См.: Там же. Л. 35 (телеграмма Сталина Беккеру, 22 января 1928 г.). За оба документа благодарю Андреаса Оберендера.

(обратно)

476

Кажется, Сталин обозвал семипалатинскую делегацию «спекулянтами» и вышвырнул из своего вагона. См.: Платунов Е. Сталин на Алтае. URL: http://komsomoi.ucoz.kz/publ/19-l-0-361 (20.03.2013).

(обратно)

477

Цит. по: Wehner М. Bauernpolitik im proletarischen Staat. Die Bauernfrage als zentrales Problem der sowjetischen Innenpolitik, 1921–1928. Koln, 1998. S. 370.

(обратно)

478

Hughes J. Capturing the Russian Peasantry. Stalinist Grain Procurement and the «Ural-Siberian Method» // Slavic Review. 1994. Vol. 53. No. 1. P. 77.

(обратно)

479

Подробнее о Сталине в Сибири см.: Hughes J. Stalin, Siberia and the Crisis of the New Economic Policy. Cambridge, 1991. P. 137 ff.; Ильиных В. Хроники хлебного фронта: Заготовительные кампании конца 1920-х гг. в Сибири. М., 2010. С. 129–143. Вероятно, в феврале 1928 г. со Сталиным также встретился Голощёкин и в сибирском городе Омске лично получил от него инструкции по проведению хлебозаготовок. См.: Омарбеков Т. Голодомор в Казахстане: Причины, масштабы и итоги (1930–1933 гг.). Алма-Ата, 2009. С. 10.

(обратно)

480

Формальными основаниями для них служили ст. 62 и 107 Уголовного кодекса РСФСР.

(обратно)

481

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 1650. Л. 2 (стенограмма бюро крайкома ВКП(б) по вопросу о перегибах в Семипалатинской губернии, 9 сентября 1928 г.).

(обратно)

482

РГАСПИ. Ф. 94. Оп. 1. Д. 1. Л. 653 (протокол № 48 заседания фракции ВКП(б) Президиума ВЦИК, 24 сентября 1928 г.).

(обратно)

483

Shayakhmetov М. The Silent Steppe. The Story of a Kazakh Nomad under Stalin. London, 2006. P. 13–17.

(обратно)

484

Впервые об этом см.: Абылхожин Ж.Б., Козыбаев М.К. Казахстанская трагедия // Вопросы истории. 1989. № 7. С. 53–71. Затем: Pianciola N. Famine in the Steppe. The Collectivization of Agriculture and the Kazak Herdsmen, 1928–1934 // Cahiers du Monde Russe. 2004. Vol. 45. No. 1–2. P. 137–192.

(обратно)

485

Маркевич A.M. Была ли советская экономика плановой? Планирование в наркоматах в 1930-е гг. // Экономическая история: Ежегодник 2003. М., 2004. С. 20–54. См. также: Edele М. Stalinist Society, 1928–1953. Oxford, 2011. р. 194 ff.

(обратно)

486

РГАСПИ. Ф. 94. Оп. 1. Д. 1. Л. 675.

(обратно)

487

ГА РФ. Ф. 1235. Он. 140. Д. 956. Л. 7–16 (о нарушениях партийных Директив и советских законов в Семипалатинской губернии, [август 1928 г.]).

(обратно)

488

РГАСПИ. Ф. 94. Оп. 1. Д. 1. Л. 677. Эта цифра получилась у Киселёва, который округлил число зарегистрированных 8592 хозяйств, подвергшихся репрессиям, до 10.000 и считал по 4 чел. на хозяйство. Называемые в литературе 17.000 репрессированных хозяйств — очевидно, результат подсчётов Т. Мартина, сложившего общее количество (8592) с числом хозяйств, разбитых на отдельные категории: Martin Т. The Affirmative Action Empire. Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca, 2001. P. 67. Эти данные заимствовал H. Пьянчола: Pianciola N. Famine in the Steppe. P. 149.

(обратно)

489

АП PK. Ф. 141. Оп. 1. Д. 1650. Л. 29.

(обратно)

490

РГАСПИ. Ф. 94. Оп. 1.Д. 1.Л. 647.

(обратно)

491

Там же. Ф. 17. Оп. 25. Д. 22. Л. 215–216 (протокол № 20 заседания Казкрайкома, 19 марта 1928 г.).

(обратно)

492

ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 140. Д. 956. Л. 16.

(обратно)

493

РГАСПИ. Ф. 94. Оп. 1. Д. 1. Л. 676. Похожим образом Сталин «определял» резервы в Сибири. См.: Hildermeier М. Geschichte der Sowjetunion. S. 379.

(обратно)

494

РГАСПИ. Ф. 94. Оп. 1. Д. 1. Л. 674.

(обратно)

495

ГА РФ. Ф. 3316. Оп. 64. Д. 788. Л. 8 (докладная Акимова Енукидзе, 28 июля 1928 г.).

(обратно)

496

Там же. Л. 3.

(обратно)

497

РГАСПИ. Ф. 94. Оп. 1. Д. 1. Л. 668.

(обратно)

498

Nurtazina N. Great Famine of 1931–1933 in Kazakhstan. A Contemporary’s Reminiscences // Acta Slavonica laponica. 2012. Vol. 32. P. 112.

(обратно)

499

Pianciola N. Famine in the Steppe. P. 149.

(обратно)

500

РГАСПИ. Ф. 94. Оп. 1. Д. 1. Л. 633.

(обратно)

501

ГАВО. Ф. 338n. Оп. 1. Д. 188. JI. 29. Опубл.: Под грифом секретности. Откочёвки казахов в Китай в период коллективизации. Реэмиграция, 1928–1957 гг.: Сб. документов /сост. О.В. Жандабекова. Усть-Каменогорск, 1998. С. 14–15. Погранвойска не справлялись с ситуацией: ГАВО. Ф. 338п. Оп. 1. Д. 188. Л. 62. Опубл.: Под грифом секретности. С. 15–16. Казахи бежали и в Сибирь. См.: ГА РФ. Ф. 3260. Оп. 10. Д. 3. Л. 16 (постановление президиума Западно-Сибирского крайисполкома, 3 октября 1928 г.).

(обратно)

502

А.С. Киселёв (1879–1937) в 1924–1937 гг. был секретарём Президиума ВЦИК, и ему неоднократно поручали рассматривать казахские дела. В середине 1920-х гг. он уже возглавлял комиссию по расследованию трений между казахами и европейцами в Джетысуйской губернии, а в 1934 г. стал председателем Комиссии по вопросам оседания кочевого и полукочевого населения, которая занималась последствиями губительной политики перевода на оседлость.

(обратно)

503

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 1650. Л. 29.

(обратно)

504

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 697. Л. 4 (протокол № 5 Политбюро «О Казахстане», 26 июля 1928 г.).

(обратно)

505

Стенограмму заседания см.: Там же. Ф. 94. Оп. 1. Д. 1. Л. 622–682. Доклад комиссии обсуждался в Политбюро: Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 706. Л. 6 (доклад комиссии Киселёва, 27 сентября 1928 г.).

(обратно)

506

Там же. Ф. 94. Оп. 1. Д. 1. Л. 642, 665–666.

(обратно)

507

О положении европейских функционеров в Средней Азии см.: Kassymbekova В., Teichmann С. The Red Man’s Burden. Soviet European Officials in Central Asia in the 1920s and 1930s // Helpless Imperialists. Imperial Failure, Fear and Radicalization / ed. M. Reinkowski, G. Thum. Gottingen, 2013. P. 171 ff., 182 ff.

(обратно)

508

РГАСПИ. Ф. 94. Оп. 1. Д. 1. Л. 636.

(обратно)

509

РГАСПИ. Ф. 94. Оп. 1. Д. 1. Л. 645.

(обратно)

510

Там же. Л. 637.

(обратно)

511

Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 706. Л. 6.

(обратно)

512

Беккер не был репрессирован, он умер в 1937 г. естественной смертью. За его биографические данные благодарю Виталия Хлюпина.

(обратно)

513

Ohayon I. La s£dentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. P. 72 ff. Об этнизации хлебозаготовок на Украине см.: Martin Т. The Affirmative Action Empire. P. 302 ff.

(обратно)

514

О «парадоксе социалистической изоляции» см.: Chandler А. Institutions of Isolation. Border Controls in the Soviet Union and Its Successor States, 1917–1993. Montreal, 1998. P. 3 ff. О приграничном населении и национальной политике: Martin Т. The Origins of Soviet Ethnic Cleansing // The Journal of Modern History. 1998. Vol. 70. No. 4. P. 829 ff. О среднеазиатских границах: Shaw C. Friendship under Lock and Key. The Soviet Central Asian Border, 1918–1934 // Central Asian Survey. 2011. Vol. 30. No. 3–4. P. 331–348.

(обратно)

515

Hildermeier M. Geschichte der Sowjetunion. S. 384.

(обратно)

516

ГАРФ.Ф. 1235. Оп. 140. Д. 956. Л. 7–16.

(обратно)

517

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 33. Д. 420. Л. 77–78 (приложение к протоколу № 52 бюро Казкрайкома, 19 июля 1928 г.).

(обратно)

518

Биографию Н.Н. Нурмакова (1896–1937) см.: Наркомы Казахстана, 1920–1946 гг.: Биогр. справочник / под ред. М.X. Жакыпова и др. Алма-Ата, 2007. С. 258–259.

(обратно)

519

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 1650. Л. 45–46.

(обратно)

520

Петров В.И. Мятежное сердце Азии. Синьцзян: Краткая история народных движений и воспоминания. М., 2003. С. 329.

(обратно)

521

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 33. Д. 420. Л. 92–93 (справка информационного отдела ЦК ВКП(б), 3 сентября 1928 г.).

(обратно)

522

Там же. Л. 95 (письмо Кунаева в организационный отдел ЦК ВКП(б), 17 декабря 1928 г.).

(обратно)

523

В основном см.: Schnell F. Raume des Schreckens. S. 428 ff.

(обратно)

524

Stalin J.W. Uber die rechte Abweichung in der KPdSU(B). Rede auf dem Plenum des ZK und der ZKK der KPdSU(B) im April 1929 (stenographisches Protokoll) // Werke. Bd. 12: April 1929 — Juni 1930. Berlin, 1954. S. 80.

(обратно)

525

Об одной предполагаемой встрече Сталина с крестьянами см.: Hughes J. Stalin, Siberia and the Crisis of the New Economic Policy. P. 144; Avtorkhanov A. Stalin and the Soviet Communist Party. New York, 1959. P. 12.

(обратно)

526

Заключение комиссии Президиума Верховного Совета Республики Казахстан… См. также: Ohayon I. La sedentarisation des Kazakhs dans I’URRS de Stalin. P. 35 ff.

(обратно)

527

Многие авторы считают обе кампании одной и той же. Н. Пьянчола говорит о «дебаизации» несколько подробнее, но имеет при этом в виду только события в Семипалатинской губернии. См.: Pianciola N. Famine in the Steppe. P. 148 ff. Основные элементы дебаизации были определены еще в марте 1928 г.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 25. Д. 18. Л. 144–147 (постановление ВЦИК о конфискации крупнейших байских хозяйств, 14 марта 1928 г.).

(обратно)

528

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 2968. Л. 141–148. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане, 1931–1933 гг.: Сб. документов / под ред. М.К. Козыбаева. Алма-Ата, 1998. С. 34.

(обратно)

529

ГА РФ. Ф. 3260. Оп. 10. Д. 3. Л. 8 об. (доклад о конфискации и выселении байства, 22 апреля 1929 г.). Здесь приводятся данные и о числе участников-активистов. См. также: Ohayon I. La sedentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. P. 79.

(обратно)

530

Голощёкин Ф.И. Партийное строительство в Казакстане: Сб. речей и статей (1925–1930 гг.). М., 1930. С. 7 2.

(обратно)

531

Формулировка принадлежит Голощёкину. См.: Мухамедина Ш. Конфискация байских хозяйств в Казахстане // Вопросы истории. 2002. № 4. С. 136–142.

(обратно)

532

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 25. Д. 18. Л. 24 2–253 (докладная во ВЦИК по вопросу конфискации имущества баев, 15 мая 1928 г.).

(обратно)

533

Там же. Л. 251.

(обратно)

534

Абдрахманов Ю. Избранные труды. Бишкек, 2001. С. 94. Биографию Ю.А. Абдрахманова (1901–1938) см.: Джумагалиев Д., Семёнов И.Е. Верный сын народа // Там же. С. 7–80.

(обратно)

535

АП РК. Ф. 141. Оп. 17. Д. 255. Л. 59–61. Опубл.: Ураз Джандосов: Документы и публицистика (1918–1937 гг.): В 2 т. / под ред. М.К. Козыбаева. Алма-Ата, 1999. Т. 2. С. 98–99.

(обратно)

536

О нормативных основаниях этого см.: Телицын В.Л. Реанимация военного коммунизма в деревне // Россия нэповская / под ред. С.А. Павлюченко и др. М., 2002. С. 419–440.

(обратно)

537

Ряднин М. Казахстан на путях к социалистическому строительству: Ответ на выступления оппозиции по национальному вопросу. Кзыл-Орда, 1928. С. 19. i

(обратно)

538

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 305. Л. 23 (письмо прокуратуры Казахской АССР в прокуратуру РСФСР, 4 мая 1929 г.). Этот инцидент получил широкую известность. См.: ЦГАРК. Ф. 1380. Оп. 1. Д. 3. Л. 98–101. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 43.

(обратно)

539

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 305. Л. 14 (жалоба Зейнеб Маметовой в прокуратуру КАССР, 31 января 1929 г.).

(обратно)

540

Там же. Ф. 3260. Оп. 10. Д. 3. Л. 13 об.

(обратно)

541

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 2968. Л. 141–148. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 35.

(обратно)

542

Обзор см.: Ohayon I. La sedentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. P. 35 ff.

(обратно)

543

Pianciola N. Famine in the Steppe. P. 147. См. также: Койгельдиев M.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920–1940-х годов. Алма-Ата, 2009. С. 341–343. Нападки в то время на «Алаш-Орду» см.: Бочагов А.К. Алаш-Орда: Краткий исторический очерк о национально-буржуазном движении в Казахстане периода 1917–19 гг. Кзыл-Орда, 1927.

(обратно)

544

Shayakhmetov М. The Silent Steppe. Р. 55 ff.

(обратно)

545

Украинец Д. Гойченко рассказал, как один функционер расколол изнутри украинское село. Подачками и мнимым предоставлением широких властных полномочий он приручил отщепенцев местного общества, создав из них своего рода боевую дружину. См.: Гойченко Д.Д. Сквозь раскулачивание и голодомор. С. 157–159.

(обратно)

546

Nurtazina N. Great Famine of 1931–1933 in Kazakhstan. P. 113.

(обратно)

547

РГАСПИ.Ф. 17. Оп. 25. Д. 159. Л. 213 (стенографический отчёт IX Алма-Атинской окружной партийной конференции, 10–20 ноября 1928 г.).

(обратно)

548

Биографию Б.А. Абдрахманова (1892–1971) см.: Наркомы Казахстана. С. 36.

(обратно)

549

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 25. Д. 159. Л. 300.

(обратно)

550

Там же. Л. 301. О тех же явлениях в других регионах см.: Кенжалиев 3.Ж., Даулетова С.О. Казахское обычное право в условиях советской власти (1917–1937 гг.). Алма-Ата, 1993. С. 138.

(обратно)

551

ГА РФ. Ф. 3260. Оп. 10. Д. 3. Л. 9.

(обратно)

552

Там же. Л. 14 об.

(обратно)

553

Scott J. Weapons of the Weak. Everyday Forms of Peasant Resistance. New Haven, 1987.

(обратно)

554

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 25. Д. 159. Л. 91.

(обратно)

555

Там же. Оп. 6. Д. 329. Л. 48–49 (справка о конфискациях в Актюбинском округе для Сталина, Молотова, Кагановича, Киселёва, 29 сентября 1928 г.).

(обратно)

556

ГА РФ. Ф. 3260. Оп. 10. Д. 3. Л. 8 об.

(обратно)

557

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 6. Д. 329. Л. 48.

(обратно)

558

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 379. Л. 1–1 об. (жалоба от аула № 12 во ВЦИК, ранее 28 декабря 1928 г.).

(обратно)

559

Там же. Л. 8 (письмо КазЦИК во ВЦИК, 2 сентября 1929 г.).

(обратно)

560

Там же. Ф. 3260. Оп. 10. Д. 3. Л. 14 об.

(обратно)

561

Биографию Б.М. Маметова (1899–?) см.: Аманжолова Д.А., Асылбеков М.X., Рысбекова С.Т. Портреты на фоне эпохи: К 90-летию движения Алаш // Исторический архив. 2009. № 1. С. 98.

(обратно)

562

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 305. Л. 13 об.–20 (жалоба Зейнеб Маметовой сотруднику прокуратуры Катаняну, 31 января 1929 г.).

(обратно)

563

Там же. Л. 9–10 (письмо Зейнеб Маметовой председателю Президиума В ЦИК, 13 апреля 1929 г.), 12 (телеграмма Зейнеб Маметовой Киселеву, ранее 18 февраля 1929 г.).

(обратно)

564

Там же. Л. 16 об.

(обратно)

565

Там же. Л. 21 (письмо прокурора Верховного суда СССР Киселёву, ранее 15 февраля 1929 г.).

(обратно)

566

Биографию А. Байдильдина (1898–1930) см.: Абдрахман Байдильдин. URL: http://www.centrasia.ru/person2.рhp?&st= 1093493362 (16.09.2013).

(обратно)

567

АП PK. Ф. 719. Оп. 5. Д. 45. Л. 1–2 (жалоба Каймулина в Центральную контрольную комиссию, 31 января 1929 г.).

(обратно)

568

Там же. Л. 11 (Юсубеков — ЦКК ВКП(б), 19 марта 1929 г.).

(обратно)

569

Там же. Оп. 1. Д. 1432. Л. 50 (записка с данными о членах «Алаш-Орды», [1929]).

(обратно)

570

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 140. Д. 1218. Л. 7 (Досов — Калинину, ранее 19 сентября 1928 г.).

(обратно)

571

Там же. Ф. 3260. Оп. 10. Д. 3. Л. 10 об. (докладная о конфискациях и выселении баев, 22 апреля 1929 г.). В общей сложности поступило 2000 жалоб. Из них 753 были в конечном счёте признаны «справедливыми».

(обратно)

572

ГА РФ. Ф. 3260. Оп. 10. Д. 3. Л. 8.

(обратно)

573

Там же. Ф. 3316. Оп. 64. Д. 788. Л. 5.

(обратно)

574

Подробные данные о конфискациях см.: Ohayon 1. La sentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. P. 95.

(обратно)

575

Действительные цифры намного больше.

(обратно)

576

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 2968. Л. 141–148. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 36–38; Итоги конфискации: Резолюция пленума, 2–7.12.1928 // Коммунистическая партия Казахстана в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов. Т. 2: 1928–1937. Алма-Ата, 1981. С. 28–38.

(обратно)

577

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 25. Д. 159. Л. 91.

(обратно)

578

Кудерина Л.Д. Геноцид в Казахстане. М., 1994. С. 18–20.

(обратно)

579

Об индустриализации см.: Davies R.W. Industry // The Economic Transformation of the Soviet Union, 1913–1945 /ed. R. W. Davies, M. Harrison, S.G. Wheatcroft. Cambridge, 1994. P. 131–151. О дебатах по поводу «реалистичности» советских планов: Lewin М. The Disappearance of Planning in the Plan//Slavic Review. 1973. Vol. 32. No. 2. P. 171–187.

(обратно)

580

Baberowski J. Der Rote Terror. Die Geschichte des Stalinism us. Frankfurt a. M.,2007. S. 122.6 Казахстане см.: Ertz S. The Kazakh Catastrophe and Stalin’s Order of Priorities.

(обратно)

581

Сталин И.В. Сочинения. Т. 12. С. 90.

(обратно)

582

См., напр.: ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 766. Л. 2–6 (Павлодарский окрисполком — всем райисполкомам, 26 сентября 1929 г.), 35 (письмо Шефера в прокуратуру КазАССР, 27 сентября 1930 г.).

(обратно)

583

РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 60. Л. 157 (речь Молотова на собрании представителей национальных парторганизаций, 12 февраля 1930 г.).

(обратно)

584

АП РК. Ф. 719. Оп. 1. Д. 1436. Л. 1–18 (результаты проверки готовности низовых организаций партии к проведению кампании коллективизации, [1929]).

(обратно)

585

Об операциях против кулаков см., напр.: Viola L. The Unknown Gulag. The Lost World of Stalin’s Special Settlers. Oxford, 2007. P. 33 ff.; Baberowski J. Stalinismus von oben. Kulakendeportationen in der Sowjetunion, 1929–1933 // Jahrbticher fiir Geschichte Osteuropas. 1998. Jg. 46. S. 572–595; Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации», 30.1.1930 // Исторический архив. 1994. № 4. С. 147–152; РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 60. Л. 163, 166.

(обратно)

586

Wehner М. Bauernpolitik im proletarischen Staat. S. 291–298. Конкретные примеры см.: Altrichter Н. Die Bauern von Tver. Vom Leben auf dem russischen Dorfzwischen Revolution und Kollektivierung. Miinchen, 1984. S. 95 ff.

(обратно)

587

Цифры по Казахстану см.: Козыбаев M.К. Казахстан на рубеже веков. Кн. 2. С. 175.

(обратно)

588

Wehner М. Bauernpolitik im proletarischen Staat. S. 296.

(обратно)

589

См., напр.: Kopelew L. Und schuf mir einen Gotzen. S. 295.

(обратно)

590

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 766. Л. 73.

(обратно)

591

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5208. Л. 67 (доклад о взаимосвязи районных аппаратов ОГПУ и райкома ВКП(б), [конец 1931 г.]).

(обратно)

592

Михайлов В. Хроника великого джута: Документальная повесть. Алма-Ата, 1996. С. 286.

(обратно)

593

Абылхожин Ж.Б., Козыбаев М.К., Татимов М.Б. Новое о коллективизации в Казахстане // История Казахстана: Белые пятна / под ред. Ж.Б. Абылхожина. Алма-Ата, 1991. С. 203.

(обратно)

594

ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 766. Л. 74 об. (доклад о перегибах во время хозяйственно-политических кампаний в КАССР, 4 декабря 1930 г.).

(обратно)

595

Там же. Л. 74.

(обратно)

596

ЦГАРК. Ф. 74. Оп. 11. Д. 54. Л. 2 (доклад о переводе на оседлость в Энбекшильдерском районе, [1932]).

(обратно)

597

ГАРФ.Ф. 1235. Оп. 141. Д. 766. Л. 72.

(обратно)

598

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 766. Л. 76.

(обратно)

599

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 49. Л. 86 (доклад о посевной кампании и коллективизации в Затобольском и Боровском районах, 10 апреля 1930 г.). Примеры по другим регионам см.: Merridale С. Steinerne NSchte. Leiden und Sterben in Russland. MUnchen, 2001. S. 227 ff.; Teichmann C. Kollektivierung tatarisch. Asekeevo, Mittlere Wolga, 1929–1930 // Neuordnungen von Lebenswelten? Studien zur Gestaltung muslimischer Lebenswelten in der frilhen Sowjetunion und in ihren Nachfolgestaaten / hg. A. Frings. Miinster, 2006. S. 99–125.

(обратно)

600

Schnell F. Raume des Schreckens. S. 454 ff.

(обратно)

601

ГАРФ.Ф. 1235. Оп. 141. Д. 766. Л. 73–73 об.

(обратно)

602

Там же. Л. 77 об. См. также: Solomon Р. Soviet Criminal Justice under Stalin. Cambridge, 1996. P. 111 ff.

(обратно)

603

Viola L. The Unknown Gulag. P. 2. В общем и целом см.: Baberowski J. Stalinismus von oben. О ситуации в Казахстане: Козыбаев М.К. Казахстан на рубеже веков. Кн. 2. С. 177–179.

(обратно)

604

О районах и областях, подлежавших раскулачиванию, и плановых цифрах см.: АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 2969. Л. 4,14–17. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 54–55, 59–62.

(обратно)

605

В феврале 1931 г. Политбюро постановило за 6 месяцев переселить в Казахстан 200–300 тыс. кулацких семей. См.: Лубянка: Сталин и ВЧК–ГПУ–ОГПУ–НКВД, январь 1922 – декабрь 1936 / сост. В.Н. Хаустов, В.П. Наумов, Н.С. Плотникова. М., 2003. С. 254.

(обратно)

606

См., напр.: РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 200. Л. 3 (отчёт о гидрологической ситуации в Акмолинском округе, 15 марта 1931 г.).

(обратно)

607

Об экономической эффективности Гулага в целом см.: Ertz S. Zwangsarbeitim stalinistischen Lagersystem. Eine Untersuchungihrer Methoden, Strategien und Ziele ihrer Ausnutzung am Beispiel Noril’sk, 1935–1953. Berlin, 2006. О его экспансии в Казахстан: Hedeler W., Stark M. Das Grab in der Steppe. Leben im Gulag. Die Geschichte eines sowjetischen Zwangsarbeitslagers, 1930–1959. Paderborn, 2007.

(обратно)

608

ГА РФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 1943. Л. 6–48. Опубл.: История сталинского Гулага, конец 1920-х — первая половина 1950-х годов: В 7 т. / под ред. Т.В. Царевской-Дякиной и др. М., 2004. Т. 5. С. 113. В 1930–1931 гг. в Казахстан из других областей СССР были депортированы 44 тыс. семей. В начале 1932 г. число зарегистрированных здесь спецпоселенцев составило свыше 180 тыс. чел. См.: Земсков В.Н. Спецпоселенцы в СССР, 1930–1960. М., 2005. С. 17–18, 23–24.

(обратно)

609

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 2969. Л. 14–17. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 61. Об особенно драматичном случае в Сибири см.: Werth N. Die Insel der Kannibalen. Stalins vergessener Gulag. MUnchen, 2006.

(обратно)

610

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5006. Л. 128 (телеграмма из Гурьева, [сентябрь 1931 г.]). Во время голода смертность среди депортированных была особенно высока. См.: Чиров Д. Карагандинские спецпереселенцы. Как это было? // История Казахстана: Белые пятна / под ред. Ж.Б. Абылхожина. Алма-Ата, 1991. С. 227–228. Другие примеры: Козыбаев М.К. Казахстан на рубеже веков. Кн. 2. С. 180–181.

(обратно)

611

Цит. по: Werth N. Ein Staat gegen sein Volk. Das Schwarzbuch des Kommunismus. Sowjetunion. Miinchen, 2002. S. 121.

(обратно)

612

РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 653. Л. 48 (статистические данные по коллективизации в СССР, 15 декабря 1929 г.).

(обратно)

613

Биографию Дж. С. Садвакасова (1898–1938) см.: Наркомы Казахстана. С. 292.

(обратно)

614

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 766. Л. 30 (телеграмма Садвакасова Павлодарской прокуратуре, 4 ноября 1929 г.).

(обратно)

615

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 49. Л. 86 (письмо мобилизованных советских работников из Кустанайского округа, [начало 1930 г.]).

(обратно)

616

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 766. Л. 74.

(обратно)

617

Там же. Л. 72. Несколько лет спустя города и области СССР старались получить «режимный статус», чтобы избавиться от нежелательных мигрантов. См.: Shearer D. Policing Stalin’s Socialism. Repression and Social Order in the Soviet Union, 1924–1953. New Haven, 2009. P. 258 f.

(обратно)

618

Viola L. The Unknown Gulag. P. 13.

(обратно)

619

См., напр.: Hildermeier M. Geschichte der Sowjetunion. S. 370 ff.

(обратно)

620

Viola L. Peasant Rebels under Stalin. P. 21 ff.

(обратно)

621

Lewin M. On Soviet Industrialization // Social Dimensions of Soviet Industrialization / ed. W. G. Rosenberg, L. H. Siegelbaum. Bloomington, 1993. P. 272 ff.

(обратно)

622

См., напр.: Neutatz D. Die Suggestion der «Front». Uberlegungen zu Wahrnehmungen und Verhaltensweisen im Stalinismus // Stalinistische Subjekte. Individuum und System in der Sowjetunion und der Komintern, 1929–1953 / hg. B. Studer, H. Haumann. Zurich, 2006. S. 67–80.

(обратно)

623

Cp.: Viola L. Peasant Rebels under Stalin. P. 100 ff.

(обратно)

624

Kopelew L. Und schuf mir einen G6tzen. S. 240.

(обратно)

625

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 165. Д. 15. Л. 18–19 (стенограмма совещания представителей национальных республик и областей при ЦК ВКП(б) по вопросу коллективизации, 11 февраля 1930 г.).

(обратно)

626

Сталин И.В. Сочинения. Т. 12. С. 178–183.

(обратно)

627

Неизменное требование выполнения заданий по заготовкам см.: РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 740. Л. 69–72. Опубл.: Сталин и Каганович: Переписка, 1931–1936 гг. / под ред. О.В. Хлевнюка и др. М., 2001. С. 179–180.

(обратно)

628

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 45. Л. 45 (телеграмма Сталина Голощёкину и Исаеву, 21 ноября 1932 г.).

(обратно)

629

Голощёкин Ф.И. На пороге второй пятилетки: Речь на V пленуме Казкрайкома ВКП(б) 16 декабря 1932 года. Алма-Ата, 1933. С. 34.

(обратно)

630

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 2968. Л. 137–139 (доклад о коллективизации в Челкарском районе, 23 марта 1930 г.).

(обратно)

631

Nurtazina N. Great Famine of 1931–1933 in Kazakhstan. P. ИЗ; АП PK. Ф. 141. Ou. 17. Д. 465. Л. 2–3 (доклад о советских и партийных органах в пограничных районах, 9 апреля 1930 г.).

(обратно)

632

Kassymbekova В. Helpless Imperialists. European State Workers in Soviet Central Asia in the 1920s and 1930s // Central Asian Survey. 2011. Vol. 30. No. 1. P. 21–37.

(обратно)

633

Чокин Ш. Четыре времени жизни. Воспоминания и размышления. Алма-Ата, 1998. С. 24–41. Похожие воспоминания, относящиеся к другим уголкам СССР, см.: Гойченко Д.Д. Сквозь раскулачивание и голодомор; Kopelew L. Und schuf mireinen Gdtzen.

(обратно)

634

В среднеазиатских республиках ОГПУ насчитало за 1930 г. около 200 подобных случаев. См.: Eisener R. «Копterrevolution auf dem Lande». Zur inneren Sicherheitslage in Mittelasien 1929/30 aus Sicht der OGPU. Berlin, 1999. S. 79.

(обратно)

635

Сталин И. Головокружение от успехов: К вопросам колхозного движения // Правда. 1930. 2 марта.

(обратно)

636

Simon G. Nationalismus und Nationalitatenpolitik in der Sowjetunion. Von der totalitaren Diktatur zur nachstalinischen Gesellschaft. Baden-Baden, 1986. S. 127.

(обратно)

637

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 766. Д. 74, 75 об.

(обратно)

638

АП PK. Ф. 141. Он. 1. Д. 2954. Д. 20–21 (телеграмма Казкрайкома окружным комитетам партии, 6 апреля 1930 г.).

(обратно)

639

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2143. Л. 11–14 (докладная Кислякова, 5 апреля 1930 г.). Докладная поступила также к полномочному представителю ОГПУ в Казахстане Даниловскому и к Зеленскому. См.: Там же. Л. 10 (письмо Волынского, 19 апреля 1930 г.).

(обратно)

640

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 4577. Л. 50 (материалы правительственной комиссии по Чубартаускому району, 5 мая 1931 г.).

(обратно)

641

Там же. Ф. 8. Оп. 1. Д. 28. Л. 26 (докладная Давлетбекова Курамысову, 30 сентября 1932 г.). Другой уполномоченный заявил, что не станет собирать хлеб для государства «на костях» колхозников. См.: Верхотуров Д.Н. Ашаршылык: Великий голод в Казахстане 1932–1933 годов. Б. м., 2013. URL: http://www.verkhoturov.info/documents/Ашаршылык.pdf (02.10.2013). С. 175.

(обратно)

642

Kopelew L. Und schuf mir einen Gdtzen. S. 296.

(обратно)

643

Viola L. The Best Sons of the Fatherland. Workers in the Vanguard of Soviet Collectivization. New York, 1989. В Казахстан было направлено свыше 1200 чел. См.: Абусеитова М.X. и др. История Казахстана и центральной Азии. Алма-Ата, 2001. С. 480.

(обратно)

644

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 49. Д. 83.

(обратно)

645

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 1092. Л. 4 2–43 (доклад 25-тысячника Д.Н. Цирковича, 27 июня 1931 г.).

(обратно)

646

Кудерина Л.Д. Геноцид в Казахстане. С. 14.

(обратно)

647

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 3297. Л. 109–111 (доклад Ерназарова Голощёкину о восстании в Балхашском районе, 21 апреля 1930 г.).

(обратно)

648

Там же. Д. 2968. Л. 137–139.

(обратно)

649

Olcott М.В. The Kazakhs. Stanford, 1988. Р. 20 f.

(обратно)

650

См.: ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 6. Л. 223 (доклад об оседании кочевого и полукочевого населения, [осень 1934 г.]); РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 665. Л. 1–11 (письмо Балицкого Молотову о скотозаготовках, 20 мая 1932 г.).

(обратно)

651

Сумма не получается точной, поскольку числа округлены. Ср.: ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 4. Л. 38 (данные за 1926–1928 гг. к п. 1.1); Д. 19. Л. 105 (данные за 1929–1934 гг. к п. 1.6). Основано на изд.: Pianciola N. Stalinisme di frontiera. Colonizzazione agricola, sterminio dei nomadi e costruzione statale in Asia centrale (1905–1936). Roma, 2009. P. 392.

(обратно)

652

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 1007. Л. 5 (доклад Киселёва о состоянии животноводства в Казахстане, 28 ноября 1931 г.). Общий обзор см.: Davies R.W., Wheatcroft S.G. The Years of Hunger. Soviet Agriculture, 1931–1933. Houndmills, 2004. P. 312 f.

(обратно)

653

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 165. Д. 25. Л. 110.

(обратно)

654

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 49. Л. 124–127 (циркуляр о заготовках и контрактации крупного рогатого скота и овец в частных хозяйствах, б. д.), 129–129 об. (письмо Гринько Яковлеву, 15 марта 1930 г.).

(обратно)

655

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5059. Л. 7 (доклад о заготовке и транспортировке мяса крайконторой «Союзмясо», 15 января 1931 г.).

(обратно)

656

Там же. Л. 9.

(обратно)

657

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 40. Л. 100а (телеграмма Сталина и Молотова Голощёкину, Рошалю, Исаеву и Элиаве, 26 февраля 1931 г.).

(обратно)

658

АП РК. Ф. 719. Оп. 3. Д. 217. Л. 22–25 (письмо Миронова Курамысову, 12 ноября 1931 г.).

(обратно)

659

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 193. Л. 33 (доклад о мясозаготовках в западном Казахстане по состоянию на 1 февраля 1931 г.).

(обратно)

660

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 1092. Л. 41 (объяснительная уполномоченного ТО ОГПУ на станции Нуринск, [весна 1931 г.]).

(обратно)

661

Там же. Л. 41 об.

(обратно)

662

Там же.

(обратно)

663

Там же. Д. 766. Д. 75.

(обратно)

664

Там же.

(обратно)

665

Там же. Д. 1092. Л. 41 об.

(обратно)

666

Там же. Д. 1007. Л. 4.

(обратно)

667

РГАСПИ.Ф. 17. Оп. 165. Д. 25. Л. 13–19.

(обратно)

668

Абылхожин Ж.Б., Козыбаев М.К., Татимов М.Б. Новое о коллективизации в Казахстане. С. 200. Принципиальные сомнения по поводу колхозного скотоводства см. уже у О. Шиллера в 1931 г.: Schiller О. Die Ко!lektivbewegung in der Sowjetunion. Ein Beitrag zu den Gegenwartsfragen der russischen Landwirtschaft. Berlin, 1931. S. 68 f.

(обратно)

669

Cairns A. The Soviet Famine 1932–33. An Eye-Witness Account of Conditions in the Spring and Summer of 1932 bv Andrew Cairns. Edmonton, 1989. P. 10.

(обратно)

670

Голощёкин Ф.И. Казакстан на подъёме. С. 19. Общий обзор см.: Ohayon I. La sedentarisation des Kazakhs dans Г U RRS de Stalin. P. 157 ft

(обратно)

671

Курамысов И. К вопросу о социалистической реконструкции с/х в Казакстане // Курамысов И. За ленинскую национальную политику в Казакстане: Сб. речей и статей, 1928–1932. Алма-Ата, 1932. С. 14, 16.

(обратно)

672

Зверяков И.А. От кочевания к социализму. Алма-Ата, 1932.

(обратно)

673

ЦГАРК. Ф. 74. Оп. 11. Д. 11. Л. 2–3 (доклад Исаева о переводе на оседлость кочевых и полукочевых хозяйств в Казахской АССР, [ранее 16 апреля 1930 г.]).

(обратно)

674

Там же. Л. 1 (письмо Исаева Сыргабекову, 20 апреля 1930 г.). Постановления см.: Шаумян М. От кочевья к социализму. Алма-Ата, 1967. С. 93–95.

(обратно)

675

Каменский К.П. Пятилетний план развития и реконструкции сельского хозяйства Казакстана // Народное хозяйство Казахстана. 1930. № 5–6. С. 49.

(обратно)

676

В пересчёте по годам это означало оседание в 1929–1930 гг. 84.400 хозяйств, в 1930–1931 гг. — 211.800, в 1931–1932 гг. — 116.000 и, наконец, в 1932–1933 гг. — ещё 17.800. «Подготовительные меры» в 1931–1932 и 1932–1933 гг. должны были охватить 42.000 и 72.000 хозяйств. См.: ЦГАРК. Ф. 74. Оп. 11. Д. 11. Л. 4.

(обратно)

677

Там же.

(обратно)

678

О советской статистике см.: Davies R.W., Wheatcroft S.G. The Crooked Mirror of Soviet Economic Statistics // The Economic Transformation of the Soviet Union, 1913–1945 / ed. R.W. Davies, M. Harrison, S. G. Wheatcroft. Cambridge, 1994. P. 24–37.

(обратно)

679

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 755. Л. 5 (протокол заседания Политбюро, 29 июня 1929 г.).

(обратно)

680

ЦГАРК. Ф. 74. Оп. 11.Д. 11.Л. 12.

(обратно)

681

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 10. Л. 64 об. (заключение о пятилетием плане развития сельского хозяйства Казахстана, ранее 15 апреля 1930 г.).

(обратно)

682

Г.Ф. Гринько (1890–1938) в 1920-е гг. работал сначала в украинском, затем во всесоюзном Госплане. В 1929 г. перешёл в Наркомат земледелия СССР, в 1930–1937 гг. был наркомом финансов, с 1934 г. — кандидатом в члены ЦК.

(обратно)

683

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 10. Л. 18–26 об. (доклад о развитии сельского хозяйства Казахстана [весна 1930 г.]). Цитата на л. 19 об. См. также: ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 1 За. Д. 2451. Л. 6 (письмо Наркомата финансов Молотову, 23 февраля 1932 г.).

(обратно)

684

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 10. Л. 14–15 (о финансировании сельского хозяйства Казахстана, б. д.).

(обратно)

685

Там же. Л. 1–10 (о перспективах сельского хозяйства Казахстана, [весна 1930 г.]).

(обратно)

686

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 1. Д. 3. Л. 15 (протокол первого совещания по оседанию, 9–10 ноября 1930 г.).

(обратно)

687

С.М. Оседание — важнейший этап ликвидации национального неравенства // Революция и национальности. 1932. № 7. С. 34.

(обратно)

688

Левин А.А. Аграрная политика Казакстана в период социалистической реконструкции // Народное хозяйство Казахстана. 1930. № 9–10. С. 13.

(обратно)

689

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 70. Л. 6 (доклад об откочевках казахского населения, 15 июня 1932 г.).

(обратно)

690

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 1. Д. 3. Л. 7.

(обратно)

691

Там же. Л. 28.

(обратно)

692

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 5. Л. 11–12 (протокол № 50 СНК КАССР, 7 октября 1931 г.), 13–13 об. (протокол № 22 Президиума КазЦИК, 2 ноября 1931 г.).

(обратно)

693

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 3. Д. 39. Л. 54 (письмо председателя казахского управления водного хозяйства в райисполком, 7 декабря 1930 г.).

(обратно)

694

Там же. Л. 163 (письмо райисполкома в отдел оседания, [апрель 1931 г.]).

(обратно)

695

Там же. Ф. 74. Оп. 11. Д. 11. Л. 3.

(обратно)

696

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 2. Л. 288 об.

(обратно)

697

Там же. Ф. 5446. Оп. 12. Д. 667. Л. 3–6 (телеграмма Голощёкина Сталину и Молотову, 7 марта 1931 [?] г.).

(обратно)

698

ЦГАРК.Ф. И79. Оп. 1. Д.З.Л.40.

(обратно)

699

Там же. Л. 80.

(обратно)

700

Там же. Л. 39.

(обратно)

701

Рыскулов Т. Внимание скотоводству в кочевых и полукочевых районах // Собр. соч.: В 3 т. Алма-Ата, 1997. Т. 3. С. 298–304.

(обратно)

702

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 1. Д. 3. Л. 47.

(обратно)

703

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 69. Л. 86 (справка ОГПУ по оседанию на 15 мая 1932 г.). См. также: Там же. Ф. 141. Оп. 17. Д. 675. Л. 9 (стенограмма заседания оседкома, [начало 1932 г.]).

(обратно)

704

Примеры см.: Материалы к отчёту КрайКК — НК РКП КАССР восьмой Краевой Партийной Конференции. Алма-Ата, 1934. С. 29–31.

(обратно)

705

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 3. Д. 39. Л. 111 (заключение по точке оседания посёлка Асубай, [ранее 4 июня 1931 г.]).

(обратно)

706

АП РК. Ф. 141. Оп. 17. Д. 675. Л. 14. Об отношении к умершим и о значении могил у казахов см.: Bacon Е.Е. Central Asians under Russian Rule. A Study in Cultural Change (1966). Ithaca, 1980. P. 43.

(обратно)

707

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 5. Л. 20 об. (итоги советского строительства в КАССР, 31 августа 1930 г.).

(обратно)

708

Там же. Д. 3. Л. 30 (стенограмма совещания партийных работников, 18 июня 1934 г.).

(обратно)

709

АП РК. Ф. 141. Оп. 17. Д. 675. Л. 54 (стенограмма заседания Комитета по вопросам оседания, [конец 1931 – начало 1932 г.]).

(обратно)

710

Там же. Ф. 719. Оп. 4. Д. 69. Л. 84 (нал. 83–85 описано много похожих случаев).

(обратно)

711

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 5. Л. 20.

(обратно)

712

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 7. Л. 147 (доклад отдела национальностей ВЦИК о состоянии и очередных задачах оседания, [1933–1934]).

(обратно)

713

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 69. Л. 78 (доклад об оседании кочевого и полукочевого населения Казахстана, после 15 мая 1933 г.).

(обратно)

714

Там же. Л. 85–87.

(обратно)

715

Постановление от 25 декабря 1931 г., см.: Зверяков И.А. От кочевания к социализму. С. 128–132. Дебаты между задействованными наркоматами см.: ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 13. Д. 2451 (о плане оседания на 1932–1933 гг.). См. также: Голощёкин Ф.И. Из царской колонии — в передовые ряды строителей социализма // Правда. 1932. 5 февр.

(обратно)

716

ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 13. Д. 2451. Д. 29.

(обратно)

717

Общий обзор см.: Деонов А., Семевский Б.Н. Уроки первого года оседания // Народное хозяйство Казахстана. 1930. № 7–8. С. 16.

(обратно)

718

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 69. Д. 87–88.

(обратно)

719

Ашимбаев Д., Хлюпин В. Казахстан: История власти. Опыт реконструкции. Алма-Ата, 2008. С. 34 3.

(обратно)

720

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 7. Л. 60 (сводка по снабжению стройматериалами за 1931–1933 гг., б. д.).

(обратно)

721

ЦГАРК.Ф. П79. Оп. 1.Д.З.Л.46.

(обратно)

722

Там же. Л. 104

(обратно)

723

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 5. Л. 20 об. Наркомат земледелия в феврале 1932 г. заявил, что планы жилищного строительства не финансируются. См.: Там же. Ф. 5446. Оп. 13а. Д. 2451. Л. 7–7 об. (письмо Наркомзема СССР. 25 февраля 1932 г.).

(обратно)

724

Голощёкин Ф.И. Пути социалистического наступления в Казакстане и оседание казакского населения // Голощёкин Ф.И. Десять лет пройденных и предстоящие задачи. Алма-Ата, 1930. С. 45–49.

(обратно)

725

Биографию Я.П. Беликова (1893–1958) см.: Наркомы Казахстана, 1920–1946 гг.: Биогр. справочник / под ред. М.X. Жакыпова и др. Алма-Ата, 2007. С. 86.

(обратно)

726

Биографию Н. Залогина (1892–?) см.: Там же. С. 163.

(обратно)

727

АП РК. Ф. 141. Оп. 17. Д. 675. Л. 54.

(обратно)

728

Косоков И. Итоги планового оседания и практические задачи // Революция и национальности. 1933. № 5–6. С. 71.

(обратно)

729

Shayakhmetov М. The Silent Steppe. Р. 234 ff.

(обратно)

730

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 8. Л. 43–45 (доклад о строительном вопросе вКАССР, 10 июля 1934 г.).

(обратно)

731

Там же. Л. 41.

(обратно)

732

Там же. Д. 2. Л. 290 (стенограмма заседания комиссии по оседанию, 8 июля 1934 г.).

(обратно)

733

Два десятка лет спустя мало что изменилось, см.: Сабитов Н.С. Культура и быт казахского колхозного аула // Вестник Академии наук Казахской ССР. 1950. Вып. 10. С. 55. О такой же картине в Киргизии: Абрамзон С.М. В киргизских колхозах Тянь-Шаня // Советская этнография. 1949. № 4. С. 65. Ср.: Bacon Е.Е. Central Asians under Russian Rule. P. 120 ff.

(обратно)

734

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 2. Л. 277 (стенограмма заседания комиссии по оседанию, 8 июля 1934 г.).

(обратно)

735

О представлениях казахского руководства см.: Там же. Ф. 5446. Оп. 13а. Д. 2451. Л. 31 (письмо Исаева Молотову, ранее 10 февраля 1932 г.). О практике: Там же. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 1359. Л. 13 (докладная Киселёву, 10 мая 1932 г.). О критике: Там же. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 7. Л. 147. Вообще о «гигантомании» в колхозном строительстве: Meri S. Bilanz der Unterwerfung — die soziale und 6konomische Reorganisation des Dorfes // Stalinismus vor dem Zweiten Weltkrieg. Neue Wege der Forschung / hg. M. Hildermeier. Milnchen, 1998. S. 141.

(обратно)

736

Абусеитова M.X. и др. История Казахстана и центральной Азии. С. 480.

(обратно)

737

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 3. Л. 13–39 (стенограмма совещания Киселёва с партийными работниками из кочевых районов КАССР, 18 июня 1934 г.).

(обратно)

738

Михайлов В. Хроника великого джута. С. 272.

(обратно)

739

ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 13а. Д. 2451. Л. 102–107.

(обратно)

740

Там же. Л. 22.

(обратно)

741

Там же. Из данных Исаева о том, что помимо 50 тыс. хозяйств, переведённых на оседлость в 1930–1931 гг., были наделены землёй ещё 114 тыс., получилась постоянно фигурирующая цифра оседания за первые два года кампании — 164 тыс. хозяйств. См.: Там же. Л. 6–6 об. (письмо Молотову, 23 февраля 1932 г.); Ф. 6985. Оп. 1.Д. 5. Л. 18об. — 19 (доклад о выполнении постановления от 6 февраля 1931 г., [начало 1931 г.]).

(обратно)

742

Противоположную точку зрения см.: Scholz F. Nomadismus. Theorie und Wandel einer sozio-okologischen Kulturweise. Stuttgart, 1995. S. 148.

(обратно)

743

См.: Brown K. A Biography of No Place. From Ethnic Borderland to Soviet Heartland. Cambridge, Mass., 2004. P. 173 ff.; Payne M. Seeing Like a Soviet State. Settlement of the Nomadic Kazakhs, 1928–1934 // Writing the Stalin Era. Sheila Fitzpatrick and Soviet Historiography / ed. G. Alexopoulos, J. Hessler, K. Tomoff. Houndmills, 2011. P. 59–86.

(обратно)

744

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 200. Л. 17 (доклад Микшиса в Главное управление милиции, 10 марта 1931 г.).

(обратно)

745

Hedeler W., Stark М. Das Grab in der Steppe. S. 18, 33 ff.

(обратно)

746

Тархова Н. Красная Армия и сталинская коллективизация, 1928–1933 гг. М., 2010. С. 143–14 5.

(обратно)

747

РГАСПИ. Ф. 613. Оп. 3. Д. 80. Л. 6 (письмо Попкова Ярославскому, ранее 7 августа 1931 г.). Биографию Е.М. Ярославского (1878–1943) см.: Dahlke S. Individuum und Herrschaft im Stalinismus. Emel’jan Jaroslavskij (1878–1943). Mtinchen, 2010.

(обратно)

748

Письмо Кулумбетова Даниловскому и Исаеву от 5 августа 1931 г. см.: Набиев Ж. Степная трагедия: Адайское восстание 1929–1931 гг. Алма-Ата, 2010. С. 371.

(обратно)

749

РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 99. Л. 68 об. (доклад Дуганова и Базилевича Ворошилову, 18 апреля 1930 г.).

(обратно)

750

Ищенко М.М., Казбеков И.С. Особенности сельского хозяйства Адаевского уезда: Отчёт о работах почвенно-ботанического отряда. Л., 1928. С. 90. Это сближение началось в 1927 г., когда адаевцы из-за джута откочевали на юг. Ср.: ЦГАРК. Ф. 74. Оп. 6. Д. 63. Л. 102 (письмо председателя губисполкома в КазЦИК, 9 ноября 1927 г.).

(обратно)

751

Алланиязов Т. Красные Каракумы: Очерки истории борьбы с антисоветским повстанческим движением в Туркменистане (март–октябрь 1931 года). Алма-Ата, 2006.

(обратно)

752

РГАСПИ. Ф. 613. Оп. 3. Д. 80. Л. 6.

(обратно)

753

Там же. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2546. Л. 185 (докладная Матсона Горбунову, 3 августа 1931 г.). Подробно о восстании адаевцев см.: Омаров М. Расстрелянная степь: Документальное повествование. Алма-Ата, 1994; Набиев Ж. Степная трагедия. С. 11–13.

(обратно)

754

Грациози А. Великая крестьянская война в СССР: Большевики и крестьяне, 1917–1933. М., 2001. С. 45–47; Viola L. Peasant Rebels under Stalin. Collectivization and the Culture of Peasant Resistance. New York, 1996; Fitzpatrick S. Stalin’s Peasants. Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization. Oxford, 1994. P. 48–79.

(обратно)

755

О вооружённых столкновениях в Туркмении см.: Алланиязов Т. Красные Каракумы; Поляков Ю.А. Каракумская операция 1931 года // Отечественная история. 2007. № 4. С. 164–171; Edgar A.L. Tribal Nation. The Making of Soviet Turkmenistan. Princeton, 2004. P. 197 ff. В Киргизии: Loring В.H. Building Socialism in Kyrgyzstan. Nation-Making, Rural Development, and Social Change, 1921–1932: Ph. D. diss. Brandeis, 2008. P. 300 ff., 319–328; Idem. Rural Dynamicsand Peasant Resistance in Southern Kyrgyzstan, 1929–1930// Cahiers du Monde Russe. 2008. Vol. 49. No. 1. P. 183–210. На Кавказе: Baberowski J. Der Feind ist iiberall. Stalinismus im Kaukasus. Miinchen, 2003. S. 691 ff. Ha Украине: Schnell F. R^ume des Schreckens. Gewalt und Gruppenmilitanz in der Ukraine, 1905–1933. Hamburg, 2 012. S. 454 ff.

(обратно)

756

О различных интерпретациях см.: Алланиязов Т. Протестные движения в Средней Азии и Казахстане 1920–1930-х годов в оценках западной, советской и национальных (Россия, Казахстан, Узбекистан) историографий: Традиции и инновации // The International Newsletter of Communist Studies Online. 2010. Vol. 16. P. 89–96.

(обратно)

757

Wieviorka M. Violence. A New Approach. London, 2009. P. 27 ff.

(обратно)

758

Kalyvas S.N. The Logic of Violence in Civil War. Cambridge, 2008. О динамике насилия в гражданских войнах см.: Waldmann Р. Gesellschaften im Biirgerkrieg. Zur Eigendynamik entfesselter Gewalt // Zeitschrift fiir Politik. 1995. Jg. 4 2. H.4.S.353ff.

(обратно)

759

Авторы исследований по другим регионам Советского Союза приходят к похожим выводам, см.: Schnell F. Raume des Schreckens. S. 379 ff.

(обратно)

760

Gerlach C. Extrem gewalttatige Gesellschaften. Massengewalt im 20. Jahrhundert. Miinchen, 2010. S. 383.

(обратно)

761

Обращаться за помощью во времена бедствий к состоятельным и авторитетным людям было в традициях кочевого общества. См.: Абылхожин Ж.Б. Конфискация скота 20-х годов. Удар по системе жизнеобеспечения этноса // Народ не безмолвствует / под ред. М.И. Пономарёва. Алма-Ата, 1996. С. 21–22.

(обратно)

762

Биографию С.А. Бака (1902–1940) см.: Кто руководил НКВД, 1934–1941: Справочник / под ред. Н. Петрова. М., 1999. С. 98.

(обратно)

763

Биографию Г.Г. Ягоды (1891–1938) см.: Там же. С. 459.

(обратно)

764

РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 904. Л. 1–2 об. (Бак — Ягоде, 27 мая 1929 г.).

(обратно)

765

Дж. А. Гетти заблуждается, полагая, что большевики «боялись собственной тени» (Getty J.A. Afraid of Their Shadows. The Bolshevik Recourse to Terror, 1932–1938 // Stalinismus vor dem Zweiten Weltkrieg. Neue Wege der Forschung / hg. M. Hildermeier. Miinchen, 1998. P. 169–191). Я уже говорил об этом в другом месте: Kindler R. «New York in der Steppe». Die Sesshaftmachung der kasachischen Nomaden //Jahrbuch ftir historische Kommunismusforschung. 2012. S. 48.

(обратно)

766

Stalin J.W. Zur Frage der Politik der Liquidierung des Kulakentums als Klasse // Werke. Bd. 12: April 1929 — Juni 1930. Berlin, 1954. S. 161.

(обратно)

767

См.: Viola L. Peasant Rebels under Stalin. P. 38 ff.

(обратно)

768

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 165. Д. 15. Л. 18–19 (стенограмма совещания представителей национальных республик и областей при ЦК ВКП(б) по вопросу коллективизации, 11 февраля 1930 г.).

(обратно)

769

Койгельдиев М.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920–1940-х годов. Алма-Ата, 2009. С. 238.

(обратно)

770

РГВА. Ф. 26895. Оп. 1.Д. 711.Л. 169–171 (телеграмма Курмангалиева в штаб РККА в Москве, ранее 2 сентября 1930 г.).

(обратно)

771

Там же. Л. 229 (спецсообщение о положении в Казахстане, после 12 сентября 1930 г.).

(обратно)

772

Там же.

(обратно)

773

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2203. Л. 163–164 об. (сообщение Даниловского в ОГПУ в Москве, 25 апреля 1930 г.).

(обратно)

774

О логике действий ОГПУ см.: Hagenloh Р. Stalin’s Police. Public Order and Mass Repression in the USSR, 1926–1941. Washington, D. C., 2009. P. 48 ff.

(обратно)

775

Helbling J. Etwas Kritik und noch eine Theorie des Krieges // Zeitschrift fur Ethnologic, i 996. Jg. 121. S. 55–67.

(обратно)

776

Waldmann P. Zur Asymmetric von Gewaltdynamik und Friedensdynamik am Beispiel von Biirgerkriegen und burgerkriegsahnlichen Konflikten // Gewalt. Entwicklungen, Strukturen, Analyseprobleme / hg. W. Heitmeyer, H.-G. Soeffner. Frankfurt a. M., 2004. S. 256 f.

(обратно)

777

Baecker D. Form und Formen der Kommunikation. Frankfurt a. M., 2005. S. 171 f.

(обратно)

778

Sperling W. Der Aufbruch der Provinz. Die Eisenbahn und die Neuordnung der Raume im Zarenreich. Frankfurt a. M., 2011. S. 351 ff.

(обратно)

779

Например, в Киргизии: РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2136. Л. 211 (беседа ПП ОГПУ в Ташкенте с Киротделом ОГПУ, Фрунзе, 13 апреля 1930 г.).

(обратно)

780

Viola L. Peasant Rebels under Stalin. P. 45 ff.

(обратно)

781

Riekenberg M. Zur Anthropologic des Krieges in Lateinamerika im 19. Jahrhundert // Formen des Krieges. Von der Antike bis zur Gegenwart / hg. D. Beyrau, M. Hochgeschwender, D. Langewiesche. Paderborn, 1997. S. 213.

(обратно)

782

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 464. Л. 4 (телеграмма Голощёкину, 9 марта 1930 г.).

(обратно)

783

Каракалпакская автономная область с 1924 по июль 1930 г. входила в состав КАССР, затем — РСФСР. С 1932 г. она получила статус автономной республики, сначала в составе РСФСР, а в 1936–1991 гг. — Узбекской ССР.

(обратно)

784

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2203. Л. 40. Об этих эмиссарах см.: Алланиязов Т. «Контрреволюция» в Казахстане: Чимбайский вариант. Алма-Ата, 1999. С. 57.

(обратно)

785

С 1918 по 1920 г. Джунаид-хан (наст, имя Мухаммед-Курбан Сердар, 1857–1938) правил в Хиве, свергнув последнего хана. См.: Козловский Е. Красная Армия в Средней Азии: Военно-исторический очерк. Ташкент, 1928. С. 62–68; Keller S. The Central Asian Bureau. An Essential Tool in Governing Soviet Turkestan // Central Asian Survey. 2003. Vol. 22. No. 2–3. P. 285 f., 292. В 1920-е гг. он организовал сопротивление против большевиков. О борьбе с его вооружённой группировкой в 1927 г. см.: Борисов А.Б. Поход конной группы 8-й кавбригады в Кара-Кумскую пустыню в 1927 году. М., 1932. С. 24–26, 59–61.

(обратно)

786

Связи с Джунаид-ханом заинтересовали и ОГПУ, см.: ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 8. Д. 23. Л. 2–13. Опубл.: Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД: Документы и материалы: В 4 т. М., 1998–2005. Т. 3. Кн. 1. С. 150.

(обратно)

787

Алланиязов Т. «Контрреволюция» в Казахстане. С. 64.

(обратно)

788

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2203. Л. 38–40.

(обратно)

789

АЖКРК. Ф. 1. Оп. 2. Д. 66. Л. 83–85 об. Опубл.: Алланиязов Т. «Контрреволюция» в Казахстане. С. 155–157.

(обратно)

790

Алланиязов Т. «Контрреволюция» в Казахстане. С. 61.

(обратно)

791

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2203. Л. 39 (оперативная сводка о бандах для Зеленского, 23 января 1930 г.). О расследовании этого дела и санкциях см.: Алланиязов Т. Последний рубеж защитников номадизма: История вооружённых выступлений и повстанческих движений в Казахстане (1929–1931 гг.). Алма-Ата, 2009. С. 274.

(обратно)

792

Алланиязов Т. «Контрреволюция» в Казахстане. С. 96–98.

(обратно)

793

АЖКРК. Ф. 1. Оп. 2. Д. 753. Л. 1–46. Опубл.: Алланиязов Т. «Контрреволюция» в Казахстане. С. 186–190.

(обратно)

794

Алланиязов Т. «Контрреволюция» в Казахстане. С. 196–200.

(обратно)

795

Там же. С. 207.

(обратно)

796

Этому убеждению Голощёкин оставался верен до конца, см.: Койгельдиев М.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920–1940-х годов. С. 249.

(обратно)

797

Этот Асадулла Ибрагим (ок. 1880–1930), видимо, был персом, который во время гражданской войны через Баку добрался до Ташкента, а с 1920 г. жил в Сузакском районе. См.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане, 1931–1933 гг.: Сб. документов / под ред. М.К. Козыбаева. Алма-Ата, 1998. С. 62–63, примем.

(обратно)

798

Алдажуманов К. Крестьянское движение сопротивления // Депортированные в Казахстан народы: Время и судьбы / под ред. Г. Анеса. Алма-Ата, 1998. С. 70.

(обратно)

799

С. Шолаков (ок. 1880–1930) до революции занимал пост общинного старосты. См.: Архив КН Б РК. Ф. 189. Оп. 2. Д. 39. Л. 358–358 об. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 63, примеч.

(обратно)

800

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 2968. Л. 141–143. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 69–70.

(обратно)

801

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2203. Л. 65 (доклад о ликвидации восстания в Сузакском районе, 2 марта 1930 г.).

(обратно)

802

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 2968. Л. 141–143. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 69–70.

(обратно)

803

Архив КН Б РК. Ф. 189. Оп. 2. Д. 39. Л. 358–358 об. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 62.

(обратно)

804

Алдажуманов К. Крестьянское движение сопротивления. С. 70.

(обратно)

805

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2203. Л. 5 6 об. (докладная Каруцкого Шубрикову, 14 февраля 1930 г.).

(обратно)

806

Happel J. Nomadische Lebenswelten und zarische Politik. Der Aufstand in Zentralasien 1916. Stuttgart, 2010. S. 74 f.

(обратно)

807

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2203. Л. 67.

(обратно)

808

Там же. Л. 64.

(обратно)

809

РГВА. Ф. 8296. Оп. 1. Д. 35. Л. 49 (оперативное донесение 84-го кавалерийского отряда о событиях в Сузаке, б. д.).

(обратно)

810

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2203. Л. 65. См. также: Сахаров В., Земсков Е., Сердюк К. Ташкентское Краснознамённое: Очерки истории Ташкентского высшего общевойскового командного краснознаменного ордена Красной Звезды училища имени В.И. Ленина. Ташкент, 1988.

(обратно)

811

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 2922. Л. 1–4 (письмо Казкрайкома всем райкомам кочевых и полукочевых районов, [1930]).

(обратно)

812

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2203. Л. 117 (письмо Миронова командующему САВО Дыбенко и Шубрикову, 11 апреля 1930 г.).

(обратно)

813

Попов Ю. Как проходила коллективизация и борьба с ней в казахстанской Сары-Арке (история). URL: http://www.centrasia.ru/newsA. php?st= 1265753520 (20.03.2013).

(обратно)

814

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 2966. Л. 9 (письмо Голощёкина в Казкрайком, [1930]).

(обратно)

815

АП РК. Ф. 141. Оп. 17. Д. 464. Л. 115 (телеграмма Рошаля Сталину, 18 марта 1930 г.).

(обратно)

816

РГАСПИ. Ф. 613. Оп. 3. Д.80.Л.6.

(обратно)

817

АП РК. Ф. 141. Оп. 17. Д. 464. Л. 5 (письмо Джусупова Голощёкину. 7 октября 1930 г.).

(обратно)

818

Там же. Л. 4.

(обратно)

819

РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 99. Л. 71.

(обратно)

820

РГВА. Ф. 8296. Оп. 1. Д. 35. Л. 33 (Опознавательные знаки для самолётов, б. д.).

(обратно)

821

Алланиязов Т. Последний рубеж защитников номадизма. С. 350.

(обратно)

822

Там же. С. 351.

(обратно)

823

Там же. С. 340–341.

(обратно)

824

Алланиязов Т. Красные Каракумы. С. 133–135; Сахаров В., Земсков Е., Сердюк К. Ташкентское Краснознамённое. Гл. 2.

(обратно)

825

Омаров М. Расстрелянная степь. С. 37.

(обратно)

826

Алланиязов Т. Красные Каракумы. С. 158–160.

(обратно)

827

Попов В. Походы далёких дней // Чекисты Казахстана / под ред. Н.И. Милованова, А.Ф. Минаичева. Алма-Ата, 1971. С. 40.

(обратно)

828

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2203. Л. 124 (доклад ОГПУ с Аральского моря, после 14 апреля 1930 г.).

(обратно)

829

Там же. Ф. 74. Оп. 2. Д. 99. Л. 69 об.

(обратно)

830

Там же. Ф. 613. Оп. 3. Д. 80. Л. 6 (письмо Попкова Ярославскому, ранее 7 августа 1931 г.).

(обратно)

831

Чаще всего называемая цифра — ок. 80 тыс. чел. — скорее всего, консервативная оценка. См., напр.: Алдажуманов К. Крестьянское движение сопротивления коллективизации и политические репрессии в Казахстане // Народ не безмолвствует / под ред. М.И. Пономарёва. Алма-Ата, 1996. С. 13.

(обратно)

832

Т. Алланиязов в целом насчитывает в Казахстане 397 «массовых крестьянских восстаний» и 25 «вооружённых восстаний». Большинство приходится на 1930 г. См.: Алланиязов Т. Последний рубеж защитников номадизма. С. 175. О спорах по поводу цифр: Там же. С. 162–164.

(обратно)

833

Edgar A.L. Tribal Nation. Р. 197.

(обратно)

834

РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 99. Л. 70 об.

(обратно)

835

Там же. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2546. Л. 127 (донесение Киндерли, 29 июня 1931 г.). Смерть Фетисова даже десятилетия спустя приводилась в доказательство жестокости повстанцев. См.: Попов В. Походы далёких дней. С. 42.

(обратно)

836

Алланиязов Т., Таукенов А. Шетская трагедия: Из истории антисоветских вооруженных выступлений в Центральном Казахстане в 1930–1931 гг. Алма-Ата, 2000. С. 68–70.

(обратно)

837

Там же. С. 76–78.

(обратно)

838

Группировка Шалтай-батыра действовала с лета 1929 г. по январь 1930 г. в Ташаузском округе. Там он в январе 1930 г. и погиб. См.: Зевелев А.И., Поляков Ю.А., Чугунов А.И. Басмачество: Возникновение, сущность, крах. М., 1981. С. 170; Борисов А.Б. Поход конной группы 8-й кавбригады в Кара-Кумскую пустыню в 1927 году. С. 24.

(обратно)

839

РГВА. Ф. 8296. Оп. 1. Д. 35. Л. 25. Цит. по: Алланиязов Т. Последний рубеж защитников номадизма. С. 405–406.

(обратно)

840

Подробно об Ибрагим-беке (1889–1931) см.: Абдуллаев К. От Синьцзяна до Хорасана: Из истории среднеазиатской эмиграции XX века. Душанбе, 2009. С. 343–345. О его положении в Афганистане: Бойко В.С. Среднеазиатская эмиграция на заключительном этапе гражданской войны в Афганистане (1930–1931 гг.) // Востоковедные исследования на Алтае / под ред. В.А. Моисеева. Вып. III. Барнаул, 2003. С. 226–235; Ritter W.S. The Final Phase in the Liquidation of Anti-Soviet Resistance in Tadzhikistan. Ibrahim Bek and the Basmachi, 1924–1931 // Soviet Studies. 1985. Vol. 37. No. 4. P. 484–493.

(обратно)

841

Canetti E. Masse und Macht. Frankfurt a. M., 2006. S. 504 ff.

(обратно)

842

Riekenberg M. Zur Anthropologie des Krieges in Lateinamerika im 19. Jahrhundert. S. 213.

(обратно)

843

Биографию С.H. Миронова (1894–1940) см.: Кто руководил НКВД. С. 301–302.

(обратно)

844

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 70. Д. 2 (доклад Фектера Миронову об откочёвках, 15 июня 1932 г.).

(обратно)

845

Там же. Ф. 141. Оп. 1. Д. 4577. Л. 13 (материалы об откочёвках, [начало 1931 г.|).

(обратно)

846

Омаров М. Расстрелянная степь. С. 35.

(обратно)

847

Там же.

(обратно)

848

Genschel Р., Schlichte К. Wenn Kriege chronisch werden. Der Biirgerkrieg // Leviathan. Zeitschrift ftlr Sozialwissenschaft. 1997. Jg. 25. H. 4. S. 503.

(обратно)

849

Neitzel S., Welzer H. Soldaten. Protokolle vom Kampfen, T6ten und Sterben. Frankfurt a. M., 2011. P. 402 ff.

(обратно)

850

Ашимбаев Д., Хлюпин В. Казахстан: История власти. Опыт реконструкции. Алма-Ата, 2008. С. 311.

(обратно)

851

Архив Джезказганского УВД. Ф. 1. Оп. 8737. Д. 2. Л. 698–700. Опубл.: Алланиязов Т. «К зачистке бандэлемента приступить немедленно…» Документы Семипалатинского ОГПУ 1931 г. // Исторический архив. 2003. № 3. С. 149.

(обратно)

852

Алланиязов Т., Таукенов А. Шетская трагедия. С. 82.

(обратно)

853

Архив Джезказганского УВД. Ф. 1. Оп. 8737. Д. 2. Л. 693. Опубл.: Алланиязов Т. «К зачистке бандэлемента приступить немедленно…» С. 146–147.

(обратно)

854

Алланиязов Т., Таукенов А. Шетская трагедия. С. 68–70.

(обратно)

855

РГВА. Ф. 25895. Оп. 1. Д. 869. Л. 35–36 (протокол допроса Мукана Кевилева, 16 июня 1931 г.).

(обратно)

856

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2546. Л. 107–108 (оперативное донесение в САВО и ПП ОГПУ в Средней Азии, 30 июня 1931 г.).

(обратно)

857

Там же.

(обратно)

858

Алланиязов Т. «Контрреволюция» в Казахстане. С. 109–111.

(обратно)

859

Hedeler W., Stark М. Das Grab in der Steppe. Leben im Gulag. Die Geschichte eines sowjetischen Zwangsarbeitslagers, 1930–1959. Paderborn, 2007. S. 33 f.

(обратно)

860

О восстании в западном Казахстане см.: Омаров М. Расстрелянная степь.

(обратно)

861

О понятии «пограничья» в общем см.: Newman D. Boundary Geopolitics. Towards a Theory of Territorial Lines? // Routing Borders between Territories. Discourses and Practices / ed. E. Berg, H. van Houtum. Aidershot, 2003. P. 227–291.

(обратно)

862

Forbes A. Warlords and Muslims in Chinese Central Asia. A Political History of Republican Sinkiang, 1911–1949. Cambridge, 1986. P. 71 f.

(обратно)

863

АП PK. Ф. 141. Оп. 17. Д. 465. JI. 84 (доклад Ерназарова об откочёвках в Китай, 16 февраля 1931 г.).

(обратно)

864

Lattimore О. Chinese Turkestan // Lattimore О. Studies in Frontier History: Collected Papers, 1928–1958. Paris, 1962. P. 190.

(обратно)

865

О государственных границах и кочевых культурах см.: Barfield Т.J. The Perilous Frontier. Nomadic Empires and China. Oxford, 1989. Применительно к России: Gammer M. Russia and Eurasian Steppe Nomads. An Overview // Mongols, Turks, and Others / ed. R. Amitai, M. Biran. Leiden, 2005. P. 483–502; Stolberg E.-M. Russland als eurasisches Imperium. Grenzregime und Grenzgesellschaft von der Neuzeit bis zum 20. Jahrhundert // Comparativ. Zeitschrift fur Globalgeschichte und vergleichende Gesellschaftsforschung. 2007. Jg. 17. H. 4. S. 37–55.

(обратно)

866

О торговле между СССР и Синьцзяном см.: Бармин В.А. Советский Союз и Синьцзян, 1918–1941 гг.: Региональный фактор во внешней политике Советского Союза. Барнаул, 1999.

(обратно)

867

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 4577. Л. 21 (материалы об откочевках, [1930]).

(обратно)

868

Там же. Оп. 17. Д. 465. Л. 64–65 (доклад о положении в пограничных районах и откочевках, [1930]).

(обратно)

869

Ср.: Svanberg I. The Nomadism of Orta Zhuz Kazaks in Xinjiang, 1911–1949 // The Kazaks of China. Essays on an Ethnic Minority / ed. L. Benson. I. Svanberg. Uppsala, 1988. P. 114; Happel J. Nomadische Lebenswelten und zarische Politik. Der Aufstand in Zentralasien 1916. Stuttgart, 2010. S. 153 ff., 315 ff. Семейные воспоминания об этом времени резюмированы в ст.: Nurtazina N. Great Famine of 1931–1933 in Kazakhstan. A Contemporary’s Reminiscences // Acta Slavonica laponica. 2012. Vol. 32. P. 112.

(обратно)

870

Похожая ситуация сложилась и на советско-афганской границе. См.: Edgar A.L. Tribal Nation. Р. 213–220.

(обратно)

871

О советской пограничной политике в общем см.: Chandler А. Institutions of Isolation. Border Controls in the Soviet Union and Its Successor States, 1917–1993. Montreal, 1998; Нэх В.Ф. История советской пограничной политики, 1917–1941. М., 2008. О советских границах в Средней Азии: Shaw С. Friendship under Lock and Key. The Soviet Central Asian Border, 1918–1934 // Central Asian Survey. 2011. Vol. 30. No. 3–4. P. 331–348.

(обратно)

872

Martin T. The Affirmative Action Empire. Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca, 2001. P. 314.

(обратно)

873

Ibid. P. 315; Martin T. The Origins of Soviet Ethnic Cleansing // The Journal of Modern History. 1998. Vol. 70. No. 4. P. 813–861.

(обратно)

874

Во второй половине 1930-х гг. большевики предприняли чистку советских пограничных районов от «ненадёжных» групп населения. См.: Poljan Р. Against Their Will. The History and Geography of Forced Migrations in the USSR. Budapest, 2004. P. 95 ff.

(обратно)

875

Chandler A. Institutions of Isolation.

(обратно)

876

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2209. Л. 20 об. (доклад о положении в Синьцзяне, 4 декабря 1930 г.).

(обратно)

877

Там же. Л. 2 (письмо уполномоченного Наркомата иностранных дел Зеленскому, 25 января 1930 г.).

(обратно)

878

См.: Nurtazina N. Great Famine of 1931–1933 in Kazakhstan. P. 115.

(обратно)

879

АП PK. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5076. Л. 20 (доклад об откочёвках в 1930 г., 28 февраля 1931 г.).

(обратно)

880

Там же. Д. 4577. Л. 1 (доклад советского консула в Кульдже Колосова в Наркомат иностранных дел, 1 января 1931 г.).

(обратно)

881

ГАВО. Ф. 788. Оп. 1. Д. 35. Л. 107–116. Опубл.: Под грифом секретности. Откочёвки казахов в Китай в период коллективизации. Реэмиграция, 1928–1957 гг.: Сб. документов /сост. О.В. Жандабекова. Усть-Каменогорск, 1998. С. 31. О налетах на советскую территорию см.: Forbes A. Warlords and Muslims in Chinese Central Asia. P. 71 f.

(обратно)

882

ГАВО. Ф. 788. Оп. 1. Д. 35. JI. 107–116. Опубл.: Под грифом секретности. С. 24–25.

(обратно)

883

АП РК.Ф. 141. Он. 1.Д.4577.Л. 1.

(обратно)

884

РГВА. Ф. 25895. Оп. 1. Д. 711. Л. 389 (доклад Управления пограничных войск ПП ОГПУ в Казахстане, 3 декабря 1930 г.).

(обратно)

885

Там же. Л. 390–393.

(обратно)

886

Там же. Л. 394.

(обратно)

887

Там же. Л. 395.

(обратно)

888

Там же. Л. 396.

(обратно)

889

Там же. Ф. 38333. Оп. 1. Д. 24. Л. 138 (приказ Ягоды, 3 февраля 1933 г.).

(обратно)

890

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 94–101. Опубл.: Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание: Документы и материалы, 1927–1939: В 5 т. / под ред. В. Данилова, Р. Маннинг и др. М., 1999–2006. Т. 3. С. 253.

(обратно)

891

ГАВО. Ф. 788. Оп. 1. Д. 38а. Л. 13. Опубл.: Под грифом секретности. С. 23–24.

(обратно)

892

ГАВО. Ф. 788. Оп. 1. Д. 41. Л. 9, 11,21, 23, 25, 27. Опубл.: Под грифом секретности. С. 37–43.

(обратно)

893

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. И. Л. 74 (протокол № 78 Политбюро; постановление об охране советских государственных границ в Казахстане, Средней Азии и на Дальнем Востоке, 26 ноября 1931 г.).

(обратно)

894

АП РК.Ф. 141. Оп. 1. Д. 5076. Л. 24.

(обратно)

895

ПА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 8. Д. 743. Л. 542. Опубл.: Голод в СССР, 1929–1934: Документы: ВЗт./сост. В. Кондрашин и др. М., 2011–2012. Т. 1. Кн. 1. С. 206. Число задержанных, говорится в этой справке, установить невозможно за отсутствием данных.

(обратно)

896

АП РК.Ф. 141. Оп. 1.Д.4577.Л.2.

(обратно)

897

Там же.

(обратно)

898

Там же. Д. 5057. Л. 1–14. Опубл.: Голод в СССР. Т. 1. Кн. 2. С. 126.

(обратно)

899

Nurtazina N. Great Famine of 1931–1933 in Kazakhstan. Р. 118f.

(обратно)

900

См., напр.: Наземцева E.H. Активизация антисоветской деятельности белой эмиграции в Синьцзяне в 1927–1930 гг. // Востоковедные исследования на Алтае / под ред. В.А. Моисеева. Вып. IV. Барнаул, 2004. С. 133–143.

(обратно)

901

Петров В.И. Мятежное сердце Азии. Синьцзян: Краткая история народных движений и воспоминания. М., 2003. С. 333.

(обратно)

902

АП РК.Ф. 141. Оп. 17. Д. 465. Л. 88 (доклад Ерназарова об откочевках в Китай, 16 февраля 1931 г.).

(обратно)

903

Millward J.A. Eurasian Crossroads. A History of Xinjiang. New York, 2007. P. 198 ff.; Forbes A. Warlords and Muslims in Chinese Central Asia. P. 97 ff.

(обратно)

904

ГАВО. Ф. 269. Оп. 2. Д. 407. Л. 4–6 об. Опубл.: Под грифом секретности. С. 73–74.

(обратно)

905

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 4577. Л. 5–7 (письмо советского консула в Кульдже Колосова, [1930]).

(обратно)

906

Там же. Л. 8.

(обратно)

907

Там же. Л. 3.

(обратно)

908

Там же. Л. 2.

(обратно)

909

Абдрахманов К.З. Избранные труды. Бишкек, 2001. С. 123.

(обратно)

910

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2203. Л. 45–47 (письмо Постникова Цукерману, 25 января 1930 г.).

(обратно)

911

ГАВО. Ф. 788. Оп. 1. Д. 35. Л. 107–116. Опубл.: Под грифом секретности. С. 31.

(обратно)

912

Р ГВ А. Ф. 25895. Оп. 1. Д. 726. Л. 48 (оперативное донесение пограничных войск, 31 января 1931 г.).

(обратно)

913

Там же. Л. 125 (оперативное донесение пограничных войск, 28 февраля 1931 г.).

(обратно)

914

ГАВО. Ф. 788. Оп. 1. Д. 35. Л. 107–116. Опубл.: Под грифом секретности. С. 31.

(обратно)

915

Иногда советские и китайские войска совместно действовали против казахских и киргизских «банд» в пограничье. См.: Forbes A. Warlords and Muslims in Chinese Central Asia. P. 71 f.

(обратно)

916

Svanberg I. The Nomadism of Orta Zhuz Kazaks in Xinjiang. P. 114 ff.

(обратно)

917

АП PK. Ф. 719. Оп. 4. Д. 70. Л. 5.

(обратно)

918

Kindler R. Auf der Flucht — Die kasachischen Nomaden und die Hungersnot von 1930–1934 // Hunger, ErnShrung und Rationierungssysterne unter dem Staatssozialismus (1917–2006) / hg. M. Middell, F. Wemheuer. Frankfurt a. M.,2011.S. 35–57.

(обратно)

919

Цит. по: ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 1371. Л. 267 (письмо Першина, [август 1932 г.]).

(обратно)

920

Там же.

(обратно)

921

Ср.: Центр документации по новейшей истории Оренбургской обл. Ф. 267. Оп. 3. Д. 48. Л. 11–12. Опубл.: Голод в СССР. Т. 1. Кн. 2. С. 133.

(обратно)

922

Общий обзор см.: Байгисиева 3.М. Земледельческие и оседлые районы Казахстана в условиях насильственного развертывания колхозного движения: Особенности и трагические итоги (1929–1935): Дисс. Алма-Ата, 2001.

(обратно)

923

Козыбаев М.К., Абылхожин Ж.Б., Алдажуманов К.С. Коллективизация в Казахстане: Трагедия крестьянства. Алма-Ата, 1992. С. 30.

(обратно)

924

ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 6. Д. 207. Л. 21 (стенограмма заседания комиссии Рыскулова, 22 февраля 1933 г.).

(обратно)

925

Подробно о цифрах см.: Малышева М.П., Познанский В.С. Казахи — беженцы от голода в Западной Сибири (1931–1934 гг.). Алма-Ата, 1999. С. 254–258.

(обратно)

926

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5192. Л. 107. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 123.

(обратно)

927

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5057. Опубл.: Голод в СССР. Т. 1. Кн. 2. С. 125.

(обратно)

928

АП РК. Ф. 141. Оп. 17. Д. 465. Л. 52–54 (письмо из Мангистау секретарю окружкома в Туркмении, 4 декабря 1930 г.).

(обратно)

929

ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 6. Д. 28. Л. 87 (доклад Кульджанова, 9 марта 1930 г.).

(обратно)

930

Edgar Л. L. Tribal Nation.

(обратно)

931

АП РК.Ф.719. Оп. 4. Д. 70. Л. 14.

(обратно)

932

Там же. Ф. 141. Оп. 17. Д. 465. Л. 41 (письмо Альшанского Голощекину, 25 ноября 1930 г.).

(обратно)

933

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 2176. Л. 64–69 (телеграммы Рошаля Зеленскому и узбекскому партийному руководству, 11–15 августа 1930 г.).

(обратно)

934

Там же. Д. 2201. Л. 242–244 (письмо ПП ОГПУ в Средазбюро, 18 августа 1930 г.).

(обратно)

935

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 70. Л. 17.

(обратно)

936

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 3135. Л. 43 (письмо Ермухамедову, ранее 5 июля 1933 г.).

(обратно)

937

Там же. Ф. 17. Оп. 120. Д. 106. Л. 20–20 об. (письмо Умарова Голощёкину, 18 марта 1932 г.).

(обратно)

938

В основном об этом см.: Малышева М.П., Познанский В.С. Казахи — беженцы от голода в Западной Сибири.

(обратно)

939

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5192. Д. 21. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 110.

(обратно)

940

Cairns A. The Soviet Famine 1932–33. An Eye-Witness Account of Conditions in the Spring and Summer of 1932 by Andrew Cairns. Edmonton, 1989. P. 10.

(обратно)

941

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5192. Л. 21. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 110.

(обратно)

942

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 154. Л. 158. Опубл.: Голод в СССР. Т. 1. Кн. 2. С. 132.

(обратно)

943

Малышева М.П., Познанский В.С. Казахи — беженцы от голода в Западной Сибири. С. 200–202. См. также: Kessler G. The 1932–1933 Crisis and Its Aftermath beyond the Epicentre of Famine. The Urals Region // Harvard Ukrainian Studies. 2001. Vol. 25. No. 3–4. P. 253–265.

(обратно)

944

Малышева M.П., Познанский В.С. Казахи — беженцы от голода в Западной Сибири. С. 303.

(обратно)

945

ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 7. Д. 108. Л. 58–60 об. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 127. Ср. также: Малышева М.П., Познанский В.С. Казахи — беженцы от голода в Западной Сибири. С. 297–298. О скотокрадстве в казахской культуре см.: Martin V. Barimta. Nomadic Custom, Imperial Crime // Russia’s Orient. Imperial Borderlands and Peoples. 1700–1917 /ed. D. Brower, E. Lazzerini. Bloomington, 1997. P. 260 ff. Примеры организованного конокрадства см.: ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 7. Д. 108. Л. 58–60 об. Опубл.: Насильственная коллективизация и голоде Казахстане. С. 128.

(обратно)

946

Цит. по: Малышева М.П., Познанский В.С. Казахи — беженцы от голода в Западной Сибири. С. 299.

(обратно)

947

ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 7. Д. 108. Л. 58–60 об. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 129.

(обратно)

948

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 1448. Л. 4 (письмо М.А. Калнина Калинину, 4 мая 1932 г.).

(обратно)

949

Там же. Л. 1 (письмо в Президиум ВЦИК, 15 июля 1932 г.).

(обратно)

950

ЦА ФСБ РФ. Ф. 3. Оп. И. Д. 1449. Л. 106–118. Опубл.: Трагедия советской деревни. Т. 3. С. 427.

(обратно)

951

Центр документации по новейшей истории Оренбургской обл. Ф. 267. Оп. 3. Д. 48. Л. 11–12. Опубл.: Голод в СССР. Т. 1. Кн. 2. С. 133. Ср. также: Rittersporn G.Т. Soviet Citizens between Indignation and Resignation: Loyalty and Lost Hope in the USSR // Stalinistische Subjekte: Individuum und System in der Sowjetunion und der Komintern, 1929–1953 / hg. B. Studer u. a. Zurich, 2006. S. 141.

(обратно)

952

ПАНО. Ф. 3. Оп. 6. Д. 67. Л. 40. Опубл.: Гонимые голодом: Документы о судьбе десятков тысяч казахов, бежавших в Сибирь в начале 30-х годов: В 4 т. / сост. В.С. Познанский. Алма-Ата, 1995. Т. 3. С. 16–17.

(обратно)

953

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 1. Д. 103. Л. 194 (доклад об откочевниках в Средне-Волжском крае, ранее 21 апреля 1931 г.).

(обратно)

954

Там же. Оп. 5. Д. 4. Л. 37–38 (доклад председателя Оренбургского горсовета, 20 ноября 1932 г.).

(обратно)

955

Kessler G. The 1932–1933 Crisis and Its Aftermath beyond the Epicentre of Famine. P. 256.

(обратно)

956

См. об этом: Малышева M.П., Познанский В.С. Казахи — беженцы от голода в Западной Сибири. С. 360–362.

(обратно)

957

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 1371. Л. 246–247 (заявление от Умургалия Аукеева в ЦИК и ЦК, б. д.). Это письмо может быть датировано 4 июля 1932 г., см.: Там же. Д. 1380. Л. 257–257 об.

(обратно)

958

Малышева М.П., Познанский В.С. Казахи — беженцы от голода в Западной Сибири. С. 345–347.

(обратно)

959

Подробнее см.: Там же. С. 342–344.

(обратно)

960

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5192. Л. 42–43. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 117. Похожие упрёки высказывало руководство западного Казахстана, см.: ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 5. Д. 4. Л. 27 28 (письмо Кашанбаева председателю Средне-Волжского крайисполкома. 14 декабря 1932 г.).

(обратно)

961

ПАНО. Ф. 3. Оп. 6. Д. 67. Л. 25–26. Опубл.: Гонимые голодом. Т. 3. С. 7–9.

(обратно)

962

ПАНО. Ф. 3. Оп. 6. Д. 67. Л. 121–124. Опубл.: Гонимые голодом. Т. 3. С. 23–28.

(обратно)

963

ПАНО. Ф. 3. Оп. 6. Д. 67. Д. 1–6. Опубл.: Гонимые голодом. Т. 3. С. 52–57.

(обратно)

964

Это относится даже к большей части Москвы. См.: Hoffmann D.L. Peasant Metropolis. Social Identities in Moscow, 1929–1941. Ithaca, 1994. P. 127 ff.

(обратно)

965

Данные о числе жертв сильно разнятся. Разумные расчёты дают от 5.5 до 6.5 млн чел. Большинство (3.5 млн чел.) умерло на Украине. См.: Davies R.W., Wheatcroft S.G. The Years of Hunger. Soviet Agriculture, 1931 1933. Houndmills, 2004. P. 401.

(обратно)

966

Об эрозии социальных ценностей см.: Кенжалиев 3.Ж., Даулетова С.О. Казахское обычное право в условиях советской власти (1917 1937 гг.). Алма-Ата, 1993. С. 137–139.

(обратно)

967

Edele М. Stalinist Society, 1928–1953. Oxford, 2011. Р. 196.

(обратно)

968

Ohayon I. La sedentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. Collectivisation et changement social, 1928–1945. Paris, 2006. P. 230 ff.

(обратно)

969

ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 6. Д. 28. JI. 71 (письмо Голощёкина и Исаева Микояну, 29 декабря 1929 г.). Об этом регионе см. также: Kindler R. «…es gibt menschliche Opfer». Hungerkrise und Herrschaftsdurchsetzung in Westkasachstan, 1927–1934 // Handeln in Hungerkrisen. Neue Perspektiven auf soziale und klimatische Vulnerabilitat / hg. D. Collet, T. Lassen, A. Schanbacher. Gottingen, 2012. S. 153–157.

(обратно)

970

ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 6. Д. 86 (доклад Павлодарского окружкома партии, 27 февраля 1930 г.).

(обратно)

971

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 132. Л. 107–109 (спецсообщение № 15 о продовольственных затруднениях, 14 июля 1930 г.).

(обратно)

972

АП РК. Ф. 719. Оп. 2. Д. 125. Л. 139 (письмо Альшанского Рошалю, 12 июля 1930 г.).

(обратно)

973

ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 6. Д. 86. Л. 52 (телеграмма Исаева Курамысову 22 апреля 1930 г.).

(обратно)

974

Там же. Л. 65 (постановление СНК КАССР, 13 января 1930 г.).

(обратно)

975

АП РК. Ф. 719. Оп. 2. Д. 125. Л. 140 (письмо Альшанского в крайком, 17 июня 1930 г.).

(обратно)

976

Подробнее см.: Davies R.W., Wheatcroft S.G. The Soviet Famine of 1932–33 and the Crisis of Agriculture // Challenging Traditional Views of Russian History / ed. S. G. Wheatcroft. Houndmills, 2002. P. 69–91; Кондрашин В. Голод 1932–1933 годов: Трагедия российской деревни. М., 2008. С. 52–54.

(обратно)

977

См. об этом: Payne М. Seeing Like a Soviet State. Settlement of the Nomadic Kazakhs, 1928–1934 // Writing the Stalin Era. Sheila Fitzpatrick and Soviet Historiography / ed. G. Alexopoulos, J. Hessler, K. Tomoff. Houndmills, 2011. P. 72.

(обратно)

978

Козыбаев М.К., Абылхожин Ж.Б., Алдажуманов К.С. Коллективизация в Казахстане: Трагедия крестьянства. Алма-Ата, 1992. С. 18.

(обратно)

979

РГАСПИ. Ф. 631. Оп. 5. Д. 75. Л. 33–35. Опубл.: Голод в СССР, 1929 1934: Документы: В 3 т. / сост. В. Кондрашин и др. М., 2011–2012. Т. 1. Кн. 2. С. 129–130.

(обратно)

980

Общий обзор см.: Davies R.W., Wheatcroft S.G. The Years of Hunger. P. 137 ff.

(обратно)

981

АП PK. Ф. 719. Оп. 4. Д. 68. Л. 8 (справка об откочевках и оседании возвращающихся хозяйств, 20 ноября 1932 г.).

(обратно)

982

Там же. Д. 73. Л. 224 (справка ОГПУ о продовольственных затруднениях в селах и аулах, 10 октября 1932 г.).

(обратно)

983

Там же. Д. 667. Л. 1 (доклад о положении в Чубартауском районе, 1 января 1933 г.).

(обратно)

984

Там же. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5827. Л. 32. Опубл.: Левон Мирзоян в Казахстане: Сб. документов и материалов (1933–1938 гг.) / сост. Л.Д. Дегитаева. Алма-Ата, 2001. С. 31–35.

(обратно)

985

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 1. Д. 17. Л. 36–37 (доклад Розыкулова, [июль 1932 г.]).

(обратно)

986

На Средней Волге, напротив, даже в самый разгар голодного кризиса смертные случаи и их причины тщательно учитывались. См.: Кондрашин В. Голод 1932–1933 годов. С. 237–239, 515–516.

(обратно)

987

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 73. Л. 220 (справка о продовольственных затруднениях в селах и аулах, 10 октября 1932 г.).

(обратно)

988

Подсчёты см.: Максудов С. Миграции в СССР в 1926–1939 годах // Cahiers du Monde Russe. 1999. Vol. 40. No. 4. C. 763–796; Асылбеков M.X., Галиев А.Б. Социально-демографические процессы в Казахстане (1917–1980 гг.). Алма-Ата, 1991; Алексеенко Н.В., Алексеенко А.Н. Население Казахстана за 100 лет (1897–1997 гг.). Усть-Каменогорск, 1999; Козыбаев М.К. Демографические исследования в Казахстане: итоги и перспективы // Вестник НАН РК. 1991. № 11. С. 7–13; Козыбаев М.К., Абылхожин Ж.Б., Алдажуманов К.С. Коллективизация в Казахстане. С. 28–29. О примерно 1.5 млн жертв голода говорится также в работах: Pianciola N. Famine in the Steppe. The Collectivization of Agriculture and the Kazak Herdsmen, 1928–1934 // Cahiers du Monde Russe. 2004. Vol. 45. No. 1–2. P. 137–192; Ohayon I. La sddentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. P. 264 ff.; Омарбеков T. Голодомор в Казахстане: Причины, масштабы и итоги (1930–1933 гг.). Алма-Ата, 2009. С. 5. Историки, принадлежащие к русской диаспоре в Казахстане, считают эти данные завышенными. См.: Хлюпин В.Н., Пузанов В.И. Обратная сторона элиты // Геноцид. Русские в Казахстане: Трагическая судьба / сост. В.Н. Хлюпин. М., 2011. С. 92–94. Об интерпретациях количества жертв и значении расчётов склонных порой к преувеличениям казахских националистов см.: Mark R.A. Die Hungersnot in Kazachstan. Aufarbeitung der stalinistischen Verbrechen // Osteuropa. 2007. Jg. 57. H. 8–9. S. 571–588. О переписи населения 1937 г.: Schlogel К. Terror und Traum. Moskau 1937. Mtinchen, 2008. S. 153–173. Критические замечания о переписи населения в Казахстане: РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 537. Л. 96–123 (доклад о переписи населения в Казахстане, [1937]).

(обратно)

989

Gangrade К.D., Dhadda S. Challenge and Response. A Study of Famines in India. Delhi, 1973. P. 18.

(обратно)

990

Reemtsma J.P. Vertrauen und Gewalt. Versuch iiber eine besondere Konstellation der Moderne. Hamburg, 2009. S. 30 ff.

(обратно)

991

См., напр.: Turnbull С. Das Volk ohne Liebe. Der soziale Untergangder Ik. Hamburg, 1973. Возражения против мысли о тотальном распаде общества в таких случаях см.: Dirks R. Social Responses during Severe Food Shortages and Famine // Current Anthropology. 1980. Vol. 21. No. 1. P. 21–44.

(обратно)

992

О суррогатах см.: ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 766. Л. 54 (акт следственной комиссии в Петропавловском округе, 12 мая 1930 г.). О падали: Там же. Л. 53 (13 мая 1930 г.).

(обратно)

993

По Жана-Аркинскому району см.: АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 68. Л. 4 (справка по Жана-Аркинскому району, [декабрь 1932 г.]). См. также: Там же. Оп. 5. Д. 169. Л. 3–3 об. (письмо Чагирова Фектеру, 21 августа 1932 г.).

(обратно)

994

Михайлов В. Хроника великого джута: Документальная повесть. Алма-Ата, 1996. С. 5–6.

(обратно)

995

Canetti Е. Masse und Macht. Frankfurt a. M., 2006. S. 60 f.

(обратно)

996

Sofsky W. Zeiten des Schreckens. Amok, Terror, Krieg. Frankfurt a. M., 2002. S. 123. Аналогично: Idem. Traktat iiber die Gewalt. Frankfurt a. M., 1996. S. 166 ff.

(обратно)

997

Sofsky W. Zeiten des Schreckens. S. 124.

(обратно)

998

Яркий пример распада «беглой массы» — гибель наполеоновской Великой армии зимой 1812 г. См.: Zamoyski А. 1812. Napoleons Feldzug in Russland. Miinchen, 2012. S. 539 ff.

(обратно)

999

Dirks R. Social Responses during Severe Food Shortages and Famine. P. 30.

(обратно)

1000

См. об этом: Spittier G. Handeln in einer Hungerkrise. Das Beispiel der Kei Ewey Tuareg// Handeln in Hungerkrisen. Neue Perspektiven aufsozialeund klimatische VulnerabilitSt / hg. D. Collet, T. Lassen, A. Schanbacher. Gottingen. 2012,S.32ff.

(обратно)

1001

Shayakhmetov М. The Silent Steppe. The Story of a Kazakh Nomad under Stalin. London, 2006. P. 186 ff.

(обратно)

1002

ЦГАРК. Ф. 509. Оп. 1. Д. 78. JI. 240 (докладная Каруцкого Скоморохову, 27 октября 1932 г.).

(обратно)

1003

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 6. Л. 28–34 (справка о детских домах в КАССР, [середина 1934 г.]).

(обратно)

1004

ЦГАРК. Ф. 509. Оп. 1. Д. 78. Л. 241.

(обратно)

1005

См. об этом: Grada С. Famine. A Short History. Princeton, 2009. Р. 61.

(обратно)

1006

Цит. по: Kirchner М. Zur Bildhaftigkeit im kasachischen Sprichwort // Oriens. 1994. Jg. 34. S. 459–469.

(обратно)

1007

О проблеме «брошенных детей» см. также: Rahmato D. Famine and Survival Strategies. A Case Study from Northeast Ethiopia. Uddevalla, 1991. P. 185 ff.; Panter-Brick C. Nobody’s Children? A Reconsideration of Child Abandonment // Abandoned Children / ed. C. Panter-Brick, M. T. Smith. Cambridge, 2000. P. 1–26. Пантер-Брик указывает, что своей эмоциональной окраской образ «брошенного ребёнка» в значительной мере обязан западным представлениям о семье и детстве.

(обратно)

1008

Михайлов В. Хроника великого джута. С. 328.

(обратно)

1009

Там же. С. 158–159.

(обратно)

1010

ЦГАРК. Ф. 509. Оп. 1. Д. 78. Л. 60 (письмо Семипалатинской деткомиссии в Алма-Ату, 3 марта 1932 г.).

(обратно)

1011

Там же. Л. 28 (акт о детском доме в Семипалатинске, 8 июля 1932 г.).

(обратно)

1012

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 22. Л. 101–103 (акт о детской трудовой коммуне в Тебединске, 12 июня 1934 г.).

(обратно)

1013

ЦГАРК. Ф. 509. Оп. 1. Д. 78. Л. 78 (докладная о деткомиссии Восточно-Казахстанской области, 29 июля 1932 г.).

(обратно)

1014

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5233. Л. 8–9. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане, 1931–1933 гг.: Сб. документов / под ред. М.К. Козыбаева. Алма-Ата, 1998. С. 108.

(обратно)

1015

ЦГАРК. Ф. 509. Оп. 1. Д. 78. Л. 80.

(обратно)

1016

Там же. Л. 26–27 (акт обследования детского городка Стеклянское, 6 июля 1932 г.).

(обратно)

1017

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5894. Л. 26 (стенограмма совещания руководителей кочевых и полукочевых районов, 6 ноября 1933 г.).

(обратно)

1018

О том же в других охваченных голодом регионах см.: Falk В. Sowjetische Stadte in der Hungersnot 1932/33. Staatliche ErnShrungspolitik und sUdtisches Alltagsleben. Koln, 2005. S. 299 ff.

(обратно)

1019

О подобных бандах см.: Galley М. Wir schlagen wie eine Faust. Gangs, Gewalt und Subkultur der sowjetischen StraBenkinder, 1917–1937: Unveroffentlichte Masterarbeit. Humboldt-University zu Berlin, 2012. S. 43–71.

(обратно)

1020

Cm.: Kazakhstan. The Forgotten Famine. 28 December 2007, online, UNHCR Refworld. URL: http://www.unhcr.org/refworld/docid/4783869028. html (02.10.2013).

(обратно)

1021

АП PK. Ф. 719. Оп. 4. Д. 719. Л. 276 (спецсообщение о продовольственных затруднениях от Миронова, 10 апреля 1933 г.).

(обратно)

1022

Там же. Л. 271.

(обратно)

1023

Михайлов В. Хроника великого джута. С. 9.

(обратно)

1024

Там же. С. 357.

(обратно)

1025

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 673. Л. 19–20 (сводка ОГПУ об убийствах и людоедстве по Алма-Атинской области, 16 марта 1933 г.).

(обратно)

1026

Это относится практически ко всем человеческим сообществам. См.: Arens W. The Man-Eating Myth. Anthropology and Anthropophagy. Oxford, 1979.

(обратно)

1027

Kindler R. Die Starken und die Schwachen. Zur Bedeutung physischer Gewalt wShrend der Hungersnot in Kasachstan (1930–34) // JahrbUcher ftir Geschichte Osteuropas. 2011. Jg. 59. H. 1. S. 72 f.

(обратно)

1028

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 719. JI. 115 (справка ОГПУ о продовольственных затруднениях в КАССР, 1 апреля 1933 г.).

(обратно)

1029

Там же. Л. 275–276; Д. 673. Л. 18–20; Д. 675. Л. 11–12 (справка о людоедстве в селе Тахтаброд, 11 мая 1933 г.).

(обратно)

1030

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 675. Л. 11–12.

(обратно)

1031

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 5. Д. 8. Л. 33–43 (письмо Кунашаева Исаеву. 20 февраля 1933 г.).

(обратно)

1032

Многочисленные примеры см.: Михайлов В. Хроника великого джута.

(обратно)

1033

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 5. Д. 8. Л. 29 об.

(обратно)

1034

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1.Д.27.Л. 115.

(обратно)

1035

Там же. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 1371. Л. 48 об. (доклад М. Першина о положении в Казахстане, [лето 1932 г.]).

(обратно)

1036

Михайлов В. Хроника великого джута. С. 11–12.

(обратно)

1037

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 27. Л. 115 (доклад о Чубартауском районе, 9 сентября 1933 г.).

(обратно)

1038

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 80. Л. 85 (письмо Аронштама Сталину, Кагановичу, Постышеву и Рудзутаку, 20 августа 1932 г.).

(обратно)

1039

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 6403. Л. 254 (доклад Мирзояну, [весна 1933 г.]).

(обратно)

1040

Там же. Ф. 719. Оп. 4. Д. 68. Л. 8.

(обратно)

1041

Shayakhmetov М. The Silent Steppe. Р. 85 ff.

(обратно)

1042

О разных стадиях недоедания и связанных с ними физических и психических отклонениях см.: Dirks R. Social Responses during Severe Food Shortages and Famine. P. 23 f.; Butterly J.R., Shepherd J. Hunger. The Biology and Politics of Starvation. Hanover, NH, 2010. P. 55 ff.

(обратно)

1043

Franklin J.C. et al. Observations on Human Behavior in Experimental Semistarvation and Rehabilitation // Journal of Clinical Psychology. 1948. Vol. 4. No. 1. P. 28–45; Helweg-Larsen P. u. a. Die Hungerkrankheit in den deutschen Konzentrationslagern // Gesundheitsschaden dutch Verfolgung und Gefangenschaft und ihre Spatfolgen: Zusammenstellung der Referate und Ergebnisse der Internationalen Sozialmedizinischen Konferenz Uber die Pathologic der ehemaligen Deportierten und Internierten, 5.–7. Juni 1954 in Kopenhagen, und erganzender Referate und Ergebnisse einschl. 1955 / hg. M. Michel. Frankfurt a. M., 1955. S. 170 f.

(обратно)

1044

Turnbull C. Das Volk ohne Liebe.

(обратно)

1045

Sorokin P. Man and Society in Calamity. The Effects of War, Revolution. Famine, Pestilence upon Human Mind, Behaviour, Social Organization and Cultural Life. New York, 1942. P. 82. Примеры см.: Reid A. Blokada. Die Belagerung von Leningrad, 1941–1944. Berlin, 2011. S. 279 ff.

(обратно)

1046

В данном случае — аналог русского «доходяги». — Примеч. пер.

(обратно)

1047

Ryn Z., Klodzinski S. An der Grenze zwischen Leben und Tod. Eine Studie Ober die Erscheinung des «Muselmanns» im Konzentrationslager // Die Auschwitz-Hefte. Texte der polnischen Zeitschrift «Przeglqd lekarski» iiber historische, psychische und medizinische Aspekte des Lebens und Sterbens in Auschwitz / hg. J. August. Bd. 1. Hamburg, 1995. S. 89–154.

(обратно)

1048

Agamben G. Was von Auschwitz bleibt. Das Archiv und der Zeuge. Frankfurt a. M., 2003. S. 43, 47.

(обратно)

1049

Shayakhmetov M. The Silent Steppe. P. 137.

(обратно)

1050

Икрамов К. Дело моего отца: Роман-хроника. М., 1991. С. 97. Даты жизни А.И. Икрамова — 1898–1938.

(обратно)

1051

Cameron S. The Hungry Steppe. Soviet Kazakhstan and the Kazakh Famine, 1921–1934: Ph. D. diss. Yale University, 2010. P. 281 f. H.И. Бухарин также был потрясён, когда посетил Казахстан, см.: Абылхожин Ж.Б., Козыбаев М.К., Татимов М.Б. Новое о коллективизации в Казахстане // История Казахстана: Белые пятна / под ред. Ж.Б. Абылхожина. Алма-Ата, 1991. С. 217.

(обратно)

1052

РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 148. Л. 192–193 (письмо Васильева Молотову, [сентябрь 1932 г.]).

(обратно)

1053

Там же. Л. 193.

(обратно)

1054

Яковенко М.М. Агнесса. Устные рассказы Агнессы Ивановны Мироновой-Король о её юности, о счастье и горестях трёх её замужеств, об огромной любви к знаменитому сталинскому чекисту Сергею Наумовичу Миронову, о шикарных курортах, приёмах в Кремле и… о тюрьмах, этапах, лагерях, — о жизни, прожитой на качелях советской истории. М., 1997. С. 56–57.

(обратно)

1055

Maillart Е. Turkestan Solo. Eine Frau reist durch die Sowjetunion (1936). Stuttgart, 1990. S. 43, 293.

(обратно)

1056

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5774. Л. 8 (доклад Володзько об откочевниках в Караганде, 2 января 1933 г.).

(обратно)

1057

Зачистка от голодающих проводилась в то же время и теми же методами, что и кампания по очищению городов от «социально чуждых элементов». См.: Shearer D. Policing Stalin’s Socialism. Repression and Social Order in the Soviet Union, 1924–1953. New Haven, 2009. P. 181 ff.

(обратно)

1058

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 719. Л. 279 (справка ОГПУ Гусеву и Егорову, ранее 7 мая 1933 г.). О похожей сцене на рынке в Акмолинске см.: Михайлов В. Хроника великого джута. С. 337.

(обратно)

1059

О фигуре беженца см.: Bauman Z. Moderne und Ambivalenz. Das Ende der Uneindeutigkeit. Hamburg, 1992. S. 73 ff.; Idem. Verworfenes Leben. Die Ausgegrenzten der Moderne. Bonn, 2005. S. 107 ff.

(обратно)

1060

Groebner V. Ungestalten. Die visuelle Kultur der Gewalt im Mittelalter. MOnchen, 2003. S. 171.

(обратно)

1061

О значении визуальной репрезентации голода см.: Edkins J. Whose Hunger? Concepts of Famine, Practices of Aid. Minneapolis, 2000. P. 3 ff.

(обратно)

1062

Patenaude В.M. The Big Show in Bololand. The American Relief Expedition to Soviet Russia. Stanford, 2002.

(обратно)

1063

Примечательно, что доклады о голоде 1932–1933 гг. на Украине то и дело иллюстрируются снимками, которые, как легко доказать, сделаны во время голода 1921–1922 гг. в Поволжье.

(обратно)

1064

«О некоммуницируемости боли см.: Scarry Е. Der Кбгрег im Schmerz. Die Chiffren der Verletzlichkeit und die Erfindung der Kultur. Frankfurt a. M–1992. S. 12; Trotha T, von. Zur Soziologie der Gewalt // Kolner Zeitschrift fur Soziologie und Sozialpsychologie. 1997. Jg. 57. S. 29 f.

(обратно)

1065

Kindler R. Die Starken und die Schwachen. S. 69.

(обратно)

1066

По крайней мере, судя по опубликованной стенограмме: Шестой пленум Казакского Краевого Комитета ВКП(б), 10–16 июля 1933 г.: Стеногр. отчёт. Алма-Ата, 1936.

(обратно)

1067

Биографию X.Н. Нурмухамедова (1900–1938) см.: Наркомы Казахстана, 1920–1946 гг.: Биогр. справочник / под ред. М.X. Жакыпова и др. Алма-Ата, 2007. С. 259–260.

(обратно)

1068

Шестой пленум Казакского Краевого Комитета ВКП(б). С. 184.

(обратно)

1069

Там же. С. 209.

(обратно)

1070

Цит. по: Михайлов В. Хроника великого джута. С. 298.

(обратно)

1071

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 6403. Л. 254 (письмо Мирзояну).

(обратно)

1072

Там же. Л. 255.

(обратно)

1073

Там же. Ф. 719. Оп. 4. Д. 673. Л. 7–8 (справка об откочевниках в Аулие-Ате, 8 марта 1933 г.).

(обратно)

1074

О таких же методах на Украине см.: Werth N. Ein Staat gegen sein Volk. Das Schwarzbuch des Kommunismus. Sowjetunion. MQnchen, 2002. S. 140.

(обратно)

1075

Об этих понятиях см.: Werth N. Die Insel der Kannibalen. Stalins vergessener Gulag. Mtinchen, 2006. S. 176.

(обратно)

1076

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 7372. Л. 52–53 (протокол заседания Актюбинского горкома ВКП(б), 15 апреля 1934 г.).

(обратно)

1077

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 1. Д. 17. Л. 21–23 (письмо управления милиции Исаеву и Миронову, 17 июня 1932 г.).

(обратно)

1078

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 19. Л. 331 (справка ОГПУ об откочевках в Казахстане, 22 июля 1933 г.).

(обратно)

1079

См., напр., о Караганде: Там же. Д. 675. Л. 2–3 (справка ОГПУ, после И апреля 1933 г.).

(обратно)

1080

ЦГАРК. Ф. 44. Оп. 14. Д. 871. Л. 36–37 (справка об обследовании барака № 6, 5 марта 1933 г.).

(обратно)

1081

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 41. Л. 74–75 (справка о ситуации в Чуйском районе, 4 декабря 1933 г.).

(обратно)

1082

ЦГАРК. Ф. 509. Оп. 1. Д. 229. Л. 9 об. (акт от Семёнова из Меркенского района, 27 января 1933 г.).

(обратно)

1083

Обвиняемые в этом работники утверждали, что ни единого случая голодной смерти там не было. См.: Там же. Ф. 1179. Оп. 5. Д. 8. Л. 141 (протокол опертройки, 28 января 1933 г.).

(обратно)

1084

Там же. Д. 7. Л. 25–27.

(обратно)

1085

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 6017. Л. 26 (справка об откочевниках в Меркенском совхозе Сахарного треста, 7 июля 1933 г.). В другом докладе об этом случае сказано, что детей беженцев таким образом спровадили в Киргизию и бросили там на произвол судьбы: ЦГАРК. Ф. 44. Оп. 14. Д. 869. Л. 151. В наказание несколько товарищей были исключены из партии и отданы под суд.

(обратно)

1086

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5774. Л. 9 (доклад Володзько об откочевниках в Караганде, 2 января 1933 г.).

(обратно)

1087

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 5. Д. 8. Л. 300.

(обратно)

1088

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 69. Л. 87.

(обратно)

1089

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 80. Л. 88.

(обратно)

1090

Pianciola N. Famine in the Steppe.

(обратно)

1091

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5984. Л.40.

(обратно)

1092

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 27. Л. 145 (письмо Бохова Таболову и Тулепову, 28 августа 1933 г.).

(обратно)

1093

Там же. Л. 144.

(обратно)

1094

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д.6403.Л.255.

(обратно)

1095

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 2 7. Л. 14 3.

(обратно)

1096

Там же. Л. 142; АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 6403. Л. 256.

(обратно)

1097

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 68. Л. 12 (справка об откочевках и репатриантах в КАССР, 20 ноября 1932 г.).

(обратно)

1098

ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 6. Д. 226. Л. 6.

(обратно)

1099

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 674. Л. 66–85 (доклад об урожае хлеба, охране урожая и хлебосдаче, 20 июля 1933 г.).

(обратно)

1100

Там же. Л. 86–88 (приложение к докладу об урожае хлеба, данные на 21 июля 1933 г.). См. также: Там же. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5775. Л. 44 (справка об охране урожая в Актюбинской области, [лето 1933 г.]).

(обратно)

1101

Там же. Ф. 719. Оп. 4. Д. 667. Л. 67 (справка О ГП У о контрреволюционно-шовинистической группировке в селе Хряшевка, Карагандинская область, 22 марта 1933 г.). См. также: ЦГАРК. Ф. 44. Оп. 4. Д. 869. Л. 149 (доклад о проявлениях великодержавного шовинизма, [осень 1933 г.|).

(обратно)

1102

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 675. Л. 158–160 (доклад о великодержавном шовинизме и самосуде в Булаевском районе, 28 августа 1933 г.).

(обратно)

1103

McDonald Т. Face to the Village. The Riazan Countryside under Soviet Rule, 1921–1930. Toronto, 2011. P. 236 f.; Frank S.P. Crime, Cultural Conflict, and Justice in Rural Russia, 1856–1914. Berkeley, 1999. P. 245 ff.

(обратно)

1104

АП РК.Ф. 141. Оп. 1. Д. 6403. Л. 257.

(обратно)

1105

Г.H. Аронштам (1893–1938) был первым секретарём ЦК КП Туркмении в 1928–1930 гг. Об Аронштаме и советской национальной политике см.: Edgar A.L. Tribal Nation. The Making of Soviet Turkmenistan, Princeton. 2004. P. 86 f., 114, 118 (n.).

(обратно)

1106

РГАСПИ. Ф. 17. Он. 120. Д. 80. Л. 84.

(обратно)

1107

АП РК. Ф. 141. Он. 1. Д. 6403. Л.256.

(обратно)

1108

Kassymbekova В., Teichmann С. The Red Man’s Burden. Soviet European Officials in Central Asia in the 1920s and 1930s// Helpless Imperialists. Imperial Failure, Fear and Radicalization / ed. M. Reinkowski, G. Thum. Gottingen, 2013. P. 165, 185 f.

(обратно)

1109

В основном см.: Baron N. Stalinist Planning as Political Practice. Control and Repression on the Soviet Periphery, 1935–1938 // Europe-Asia Studies. 2004. Vol. 56. No. 3. P. 439–462.

(обратно)

1110

Meri S. Politische Kommunikation in der Diktatur. Deutschland und die Sowjetunion im Vergleich. G6ttingen, 2012. S. 105.

(обратно)

1111

Ledeneva A.V. Russia’s Economy of Favours. Blat, Networking and Informal Exchange. Cambridge, 1998. P. 83 ff.

(обратно)

1112

Meri S. Politische Kommunikation in der Diktatur. S. 108 f.

(обратно)

1113

О сетях внутри партии см.: Easter G. Reconstructing the State. Personal Networks and Elite Identity in Soviet Russia. Cambridge, 2000. Об отношениях сталинского руководства и местных интересов: Harris J.R. The Great Urals. Regionalism and the Evolution of the Soviet System. Ithaca, 1999.

(обратно)

1114

Fitzpatrick S. Everyday Stalinism. Ordinary Life in Extraordinary Times. Soviet Russia in the 1930s. New York, 1999. P. 109 ff.; Ledeneva A. V. Russia’s Economy of Favours. P. 84.

(обратно)

1115

Fitzpatrick S. Blat in Stalin’s Times // Bribery and Blat in Russia. Negotiating Reciprocity from the Middle Ages to the 1990s / ed. S. Lovell, A. V. Ledeneva. Basingstoke, 2000. P. 178.

(обратно)

1116

Ledeneva A.V. Russia’s Economy of Favours. P. 76–78; Rittersporn G. T. The Omnipresent Conspiracy. On Soviet Imagery of Politics and Social Relations in the 1930s // The Stalinist Dictatorship / ed. C. Ward. London, 1998. P. 262.

(обратно)

1117

Siegelbaum L.H. «Dear Comrade, You Ask What We Need». Socialist Paternalism and Soviet Rural «Notables» in the mid–1930s // Stalinism. New Directions / ed. S. Fitzpatrick. London, 2000. P. 231 f.

(обратно)

1118

См., напр.: Алланиязов T. Коллективизация по-карсакпайски, 1928–1933 гг. Алма-Ата, 2001. С. 62–63.

(обратно)

1119

Shayakhmetov М. The Silent Steppe. Р. 183–188. О корреляции групповой солидарности и шансов на выживание см.: Grada С. Famine. Р. 45 С 90 f.

(обратно)

1120

ЦГАРК. Ф. 74. Оп. И. Д. 168. Л. 135–136 (докладная Уразова и Акжанова Исаеву, 2 октября 1934 г.). Это касалось также сетей внутри кадровых иерархий с их дифференцированными возможностями снабжения: Osokina Е. Our Daily Bread. Socialist Distribution and the Art of Survival in Stalin’s Russia, 1927–1941. New York, 2001. P. 61 ff.

(обратно)

1121

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. И. Д. 47. Л. 209–211 (опубл.: Голод в СССР. Т. 2. С. 636); ГА Западно-Казахстанской обл. РК. Ф. 580. Оп. 1. Д. 6. Л. 18–19 (опубл.: Там же. С. 631).

(обратно)

1122

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 6017. Л. 22 (вырезки из справок о кочевые районах, [лето–осень 1933 г.]).

(обратно)

1123

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 5. Д. 1. Л. 208 (письмо Гатаулина Голодову. Исаеву и Кулумбетову, 13 марта 1933 г.).

(обратно)

1124

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 1371. Л. 269.

(обратно)

1125

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. И. Д. 1449. Л. 106–118. Опубл.: Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание: Документы и материалы, 1927–1939: В 5 т. / под ред. В. Данилова, Р. Маннинг и др. М., 1999–2006. Т. 3. С. 427.

(обратно)

1126

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5775. Л. 5–6 (справка о контрреволюционной группировке в колхозе «Первое Мая», Акбулакский район, Актюбинская область, 9 марта 1933 г.).

(обратно)

1127

Ашимбаев Д., Хлюпин В. Казахстан: История власти. Опыт реконструкции. Алма-Ата, 2008. С. 341–342.

(обратно)

1128

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 6107. Л. 4–4 об. (доклад уполномоченного по Аральскому району, 6 февраля 1933 г.).

(обратно)

1129

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 27. Л. 112 (справка о Чубартауском районе, 9 сентября 1933 г.).

(обратно)

1130

Там же. Л. 115.

(обратно)

1131

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 675. Л. 6–7 (справка о преступных действиях работников Мангистауского района, 5 мая 1933 г.).

(обратно)

1132

Там же. Л. 9.

(обратно)

1133

Plaggenborg S. Staatlichkeit als Gewaltroutine. Sowjetische Geschichte und das Problem des Ausnahmezustands // Staats-Gewalt, Ausnahmezustand und Sicherheitsregimes. Historische Perspektiven / hg. A. Lildtke, M. Wildt. Gottingen, 2008. S. 117–144.

(обратно)

1134

Holquist P. State Violence as Technique. The Logic of Violence in Soviet Totalitarianism // Landscaping the Human Garden. Twentieth-Century Population Management in a Comparative Framework /ed. A. Weiner. Stanford, 2003. P. 19–45.

(обратно)

1135

Trotha T., von. Uber den Erfolgunddie Briichigkeit der Utopie staatlicher Herrschaft. Herrschaftssoziologische Betrachtungen Ober den kolonialen und nachkolonialen Staat in Westafrika // Verstaatlichung der Welt? Europaische Staatsmodelle und auBereuropaische Machtprozesse/ hg. W. Reinhard. MUnchen, 1999. S. 227.

(обратно)

1136

Об этом типе большевиков см.: Baberowski J. Der Rote Terror. Die Geschichte des Stalinismus. Frankfurt a. M., 2007. S. 88. Пример такого «устранителя проблем»: Wheatcroft S.G. Agency and Terror. Evdokimov and Mass Killing in Stalin’s Great Terror // Australian Journal of Politics and History. 2007. Vol. 53. No. l.P. 20–43.

(обратно)

1137

О функции физического насилия над слабыми см.: Schnell F. Raumc des Schreckens. Gewalt und Gruppenmilitanz in der Ukraine, 1905–1933. Hamburg, 2012. S. 344 ff. О коммуникативной функции акта насилия: Ibid. S. 359. О заключённом в насилии послании третьей стороне: Reemtsma J.Р. Vertrauen und Gewalt. S. 467.

(обратно)

1138

Schnell F. RSume des Schreckens. S. 47 ff.

(обратно)

1139

Кенжалиев 3.Ж., Даулетова С.О. Казахское обычное право в условиях советской власти. С. 137–139.

(обратно)

1140

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 675. Л. 69–70 (справка об избиении колхозников работниками Акир-Тюбинского аулсовета, 26 августа 1933 г.).

(обратно)

1141

Там же. Л. 42 (справка об аппарате Яны-Курганского района, 17 августа 1933 г.).

(обратно)

1142

Там же. Л. 43.

(обратно)

1143

ЦГАРК. Ф. 1179. Он. 5. Д. 8. Л. 299.

(обратно)

1144

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 672. Л. 7 (протокол № 25 партийной тройки контрольной комиссии по Алма-Атинской области, 1–2 августа 1933 г.).

(обратно)

1145

Там же. Д. 675. Л. 49–53 (справка о советском аппарате Бостандыкского района, 17 августа 1933 г.).

(обратно)

1146

О распространённом обычае «предлагать» особо «почётным» гостям собственную жену или дочь см.: Кенжалиев 3.Ж., Даулетова С.О. Казахское обычное право в условиях советской власти. С. 138.

(обратно)

1147

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5774. Л. 92–94 (спецсообщение о преступной деятельности органов милиции в Жарминском районе, 20 февраля 1933 г.).

(обратно)

1148

Такая практика достигла своего пика во время «Большого террора». См.: Ватлин А. Террор районного масштаба: «Массовые операции» НКВД в Кунцевском районе Московской области, 1937–1938 гг. М., 2004.

(обратно)

1149

1937 г. Сталин в своём выступлении выбрал среди республиканских руководителей Мирзояна в качестве особенно яркого примера кумовства и клиентелизма. См.: Там же. С. 171–172 (из заключительной речи И.В. Сталина на пленуме ЦК ВКП(б), 5 марта 1937 г.). О сети Мирзояна: Шрейдер М. НКВД изнутри: Записки чекиста. М., 1995. С. 100.

(обратно)

1150

См., напр., выступление Исаева, в котором он старается дистанцироваться от Голощёкина: Шестой пленум Казакского Краевого Комитета ВКП(б).С. 153–155.

(обратно)

1151

В газетах об этом появлялись заметки с заголовками вроде «Об ошибках старого руководства», «Оппортунистическая бездеятельность». Разрешение публиковать отдельные вердикты исходило от самого Сталина: РГАСПИ. Ф. 558. Оп. И. Д. 46. Л. 51 (телеграмма Сталина Мирзояну, 14 марта 1933 г.).

(обратно)

1152

Богданов А. Чистка партии и задачи парторганизаций национальных республик // Революция и национальности. 1933. № 2. С. 27–32.

(обратно)

1153

ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 6. Д. 227. Л. 31–32 (письмо Таштитова Мирзояну и Исаеву, 11 апреля 1933 г.).

(обратно)

1154

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 27. Л. 145.

(обратно)

1155

О распределении продовольствия в Советском Союзе см.: Falk В. Sowjetische StSdte in der Hungersnot 1932/33. S. 141 ff.; Кондратьева T. Кормить и править: О власти в России XVI–XX вв. М., 2009. С. 94–96.

(обратно)

1156

Werth N. Ein Staat gegen sein Volk. S. 143. См. также: Stalin. Briefe an Molotow, 1925–1936 / hg. L. T. Lih, O. Naumow, O. Chlewnjuk. Berlin, 1996. S. 251.

(обратно)

1157

Так считали не только пропаганда того времени и советские историки, западные историки в основном разделяют это мнение. См.: Баишев С.Б. Победа социализма в Казахстане (очерки по теории и истории вопроса). Алма-Ата, 1961. С. 198; Ohayon I. La sedentarisation des Kazakhs dans PURRS de Stalin; Pianciola N. Stalinismo di frontiera. Colonizzazione agricola, sterminio dei nomadi e costruzione statale in Asia centrale (1905–1936). Roma, 2009; Cameron S. The Hungry Steppe.

(обратно)

1158

РГАСПИ. Ф. 16. Оп. 162. Д. 13. JI. 116–117. Опубл.: Трагедия советской деревни. Т. 3. С. 483–484. См. также: Ахметова Л.С., Григорьев В.К., Шойкин Г.Н. Алихан Букейханов — поиск ориентиров. Ахмет Байтурсынов — главное — обретение государственности. Турар Рыскулов — яркий политик советского Востока: Учеб, пособие. Астана, 2008. С. 190.

(обратно)

1159

Коллективность в нём ограничивалась совместным трудом, средства производства (скот) оставались в личной собственности крестьян и кочевников. См.: Meri S. Bauern unter Stalin. Die Formierung des sowjetischen Kolchossystems, 1930–1941. Berlin, 1990. S. 207. Нормативные положения: Примерный устав сельскохозяйственной артели. Принят Вторым Всесоюзным съездом колхозников-ударников и утверждён Советом Народных Комиссаров СССР и Центральным Комитетом ВКП(б) 17 февраля 1935. М., 1950.

(обратно)

1160

О личных хозяйствах и реформах 1933 г. см.: Meri S. Bauern untcr Stalin. S. 257–280.

(обратно)

1161

Hildermeier M. Geschichte der Sowjetunion, 1917–1991. Entstehung und Niedergang des ersten sozialistischen Staates. Miinchen, 1998. S. 536 ff.

(обратно)

1162

О дебатах см.: Зеленин И.Е. Был ли колхозный неонэп? // Отечественная история. 1994. № 2. С. 105–121.

(обратно)

1163

Solomon Р. Soviet Criminal Justice under Stalin. Cambridge, 1996. P. 113 ff. Доводы Сталина см.: Сталин и Каганович: Переписка, 1931–1936 гг. / под ред. О.В. Хлевнюка и др. М., 2001. С. 240–241.

(обратно)

1164

Кондрашин В. Голод 1932–1933 годов. С. 285.

(обратно)

1165

АП РК. Ф. 141. Оп. 17. Д. 607. Л. 1–14. Опубл.: Голод в казахской степи: Письма тревоги и боли / сост. С. Абдирайымов, И.Н. Бухонова, Е.М. Грибанова и др. Алма-Ата, 1991. С. 140–151.

(обратно)

1166

Голощёкин Ф.И. На пороге второй пятилетки: Речь на V пленуме Казкрайкома ВКП(б) 16 декабря 1932 года. Алма-Ата, 1933. С. 34.

(обратно)

1167

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 914. Л. 9 (протокол № 129 Политбюро от 3 февраля 1933 г., постановление о Голощёкине от 21 января 1933 г.). До своего ареста в 1939 г. Голощёкин занимал должность Главного государственного арбитра СССР: Там же. Ф. 558. Оп. 11. Д. 81. Л. 84 (телеграмма Сталина Кагановичу и Молотову, 3 октября 1933 г.), 86 (телеграмма Кагановича и Молотова Сталину, 2 октября 1933 г.). Биографию Л.И. Мирзояна (1896–1939) см.: Хуршудян Э. Слово о Мирзояне // Левон Мирзоян в Казахстане: Сб. документов и материалов (1933–1938 гг.) / сост. Л.Д. Дегитаева. Алма-Ата, 2001. С. 3–13.

(обратно)

1168

См., напр.: Батчаев М. Против искажений постановления ЦК от 17 сентября // Большевик Казахстана. 1933. № 7. С. 61–74; Брайнин С., Шафиро Ш., Тимофеев Н. Об ошибках казакстанской парторганизации в руководстве сельским хозяйством // Там же. С. 46–60; Варламов А., Савинский Ф. Мы отвечаем за недостатки работы в ауле и деревне // Большевик Казахстана. 1933. № 3. С. 37–44.

(обратно)

1169

Шестой пленум Казакского Краевого Комитета ВКП(б). С. 187. Позже Н.С. Хрущёв в своём знаменитом закрытом докладе на XX съезде КПСС бросил Сталину тот же упрёк: он, дескать, по возвращении из Сибири больше ни разу не был в русской деревне. См.: Chruschtschow erinnert sich / hg. S. Talbott. Reinbek, 1971. S. 579.

(обратно)

1170

РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 419. Л. 55–59. Опубл.: Советское руководство: Переписка, 1928–1941 / под ред. А.В. Квашонкина и др. М., 1999. С. 245–249, 258–259.

(обратно)

1171

Койгельдиев М.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920–1940-х годов. Алма-Ата, 2009. С. 248–249.

(обратно)

1172

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5287. Л. 17–22. Опубл.: Левон Мирзоян в Казахстане. С. 22.

(обратно)

1173

У Алма-Аты в начале 1933 г. не было прямой телефонной и телеграфной связи с Москвой. Внутри республики дело обстояло ещё хуже. См.: АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5287. Л. 32. Опубл.: Левон Мирзоян в Казахстане. С. 31–35.

(обратно)

1174

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5287. Опубл.: Левон Мирзоян в Казахстане. С. 47. Государственные органы оценивали их число на тот момент примерно в 800 тыс. чел.

(обратно)

1175

Об этом съезде см.: Hildermeier М. Geschichte der Sowjetunion. S. 446.

(обратно)

1176

Мирзоян Л.И. Речь на XVII съезде партии // Большевик Казахстана. 1934. № 3–4. С. 1–4.

(обратно)

1177

См., напр.: Хуршудян Э. Слово о Мирзояне. Критику такого образа см.: Абылхожин Ж.Б. Инерция мифотворчества в освещении советской и постсоветской истории Казахстана // Научное знание и мифотворчество в современной историографии Казахстана / под ред. Н. Масанова и др. Алма-Ата, 2007. С. 251–252.

(обратно)

1178

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5827. Л. 33–38. Опубл.: Омарбеков Т. Голодомор в Казахстане. С. 194.

(обратно)

1179

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5828. Л. 81–85. Опубл.: Левон Мирзоян в Казахстане. С. 62. О китайском скоте подробнее см.: ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 14а. Д. 313. Л. 5–6 (письмо Кулумбетова Сталину и Молотову, 28 апреля 1933 г.); РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 14. Л. 160–161 (постановление Политбюро ЦК, 15 июня 1933 г.); АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 672. Л. 73–81 (справка о закупке скота в Западном Китае, 1 октября 1933 г.).

(обратно)

1180

Многочисленные примеры см.: АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 672. Л. 37–42 (справка о помощи бесскотным хозяйствам, 21 октября 1933 г.).

(обратно)

1181

Батчаев М. Против искажений постановления ЦК от 17 сентября. С. 62.

(обратно)

1182

См.: АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5894 (стенограмма совещания руководителей кочевых и полукочевых районов, 6 ноября 1933 г.).

(обратно)

1183

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 5. Д. 8. Л. 296 (доклад Абдрахманова о выполнении постановлений от 17 сентября и 20 декабря 1932 г., 31 января 1933 г.).

(обратно)

1184

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 7415. Л. 53 (справка о Коунрадском районе, 6 сентября 1934 г.).

(обратно)

1185

АП РК.Ф. 141. Оп. 1.Д.5894.Л.34.

(обратно)

1186

Там же. Л. 86. Курсив автора.

(обратно)

1187

Fitzpatrick S. Blat in Stalin’s Tinies. P. 170.

(обратно)

1188

АП PK. Ф. 719. Оп. 4. Д. 672. Л. 42.

(обратно)

1189

Там же. Ф. 141. Оп. 1. Д. 6017. Л. 22 (доклад о Тургайском районе и постановлении от 17 августа 1932 г., [осень 1933 г.]).

(обратно)

1190

Там же. Д. 5894. Л. 12 (совещание партийных руководителей кочевых и полукочевых районов, 6 ноября 1933 г.).

(обратно)

1191

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 525. Л. 86 (стенограмма пленума ЦК ВКП(б), июнь–июль 1934 г.).

(обратно)

1192

Обзор см.: Халидуллин Г. Аграрная политика советской власти в Казахстане в 1917–1940 гг.: Дисс. Алма-Ата, 2001. С. 198–200.

(обратно)

1193

АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 70. Л. 19.

(обратно)

1194

Там же. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5192. Л. 17–20. Опубл.: Голод в СССР. Т. 1. Кн.2. С. 272.

(обратно)

1195

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5192. Л. 42–43. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 117.

(обратно)

1196

Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 118.

(обратно)

1197

Там же. С. 133.

(обратно)

1198

ГА РФ. Ф. 1235. Он. 141. Д. 1371. Л. 246.

(обратно)

1199

ЦГАРК. Ф. 37. Оп. 7. Д. 108. Л. 58–60 об. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 130.

(обратно)

1200

ЦГАРК. Ф. 37. Оп. 6. Д. 207. Л. 1 (стенограмма заседания комиссии Рыскулова, 22 февраля 1933 г.).

(обратно)

1201

Кондрашин В. Голод 1932–1933 годов. С. 237–239.

(обратно)

1202

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 45. Л. 109–109 об. Опубл.: Трагедия советской деревни. Т. 3. С. 634–635.

(обратно)

1203

Подробнее см.: Werth N. Die Insel der Kannibalen. S. 71–73.

(обратно)

1204

Сталин и Каганович: Переписка. С. 260.

(обратно)

1205

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5774. Л. 37 (спецсообщение об откочевках из южных районов Казахстана, 15 января 1933 г.).

(обратно)

1206

Правда, ещё в марте 1933 г. он пытался возражать против него в письме Сталину и Молотову: Там же. Д. 5827. Л. 33–38. Опубл.: Омарбеков Т. Голодомор в Казахстане. С. 195.

(обратно)

1207

Докладная от 29 сентября 1932 г. (АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 6403. Л. 13–16) опубл.: Рыскулов Т. Собр. соч.: В 3 т. Алма-Ата, 1997. Т. 3. С. 304–316. Мартовское письмо 1933 г. (ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 27. Д. 23. Л. 245–253) опубл.: Советское руководство: Переписка. С. 204–224.

(обратно)

1208

Абылхожин Ж.Б., Козыбаев М.К., Татимов М.Б. Новое о коллективизации в Казахстане.

(обратно)

1209

Baberowski J. Der Rote Terror. S. 124. О менее известных попытках привлечь внимание Сталина см.: Айбасов Е. Один из первых: Документальная повесть. Алма-Ата, 2005. С. 3–5, 66–68.

(обратно)

1210

ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 6. Д. 207. Л. 27–30 (письмо «Карима» Исаеву, 25 февраля 1933 г.).

(обратно)

1211

ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 6. Д. 207. Л. 4 (стенограмма заседания комиссии Рыскулова, 22 февраля 1933 г.).

(обратно)

1212

Там же. Л. 14.

(обратно)

1213

Там же. Л. 16.

(обратно)

1214

Там же. Л. 14.

(обратно)

1215

Там же. Л. 22.

(обратно)

1216

Рыску лов Т. Собр. соч. Т. 3. С. 352.

(обратно)

1217

РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 3135. Л. 37 (письмо Арсеньева в ЦКК ВКП(б), [после 25 февраля 1932 г.]), 38 (постановление СНК КАССР, 25 февраля 1933 г.).

(обратно)

1218

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 5. Д. 7. Л. 36–38 (из протокола № 70 заседания Секретариата ЦК КП (б) Узбекистана, 28 февраля 1933 г.).

(обратно)

1219

ГА РФ. Ф. А–259. Оп. 16. Д. 31. Л. 66–67 (постановление ВЦИК, 10 марта 1932 г.).

(обратно)

1220

Там же. Л. 20 (постановление СНК РСФСР, 2 февраля 1933 г.).

(обратно)

1221

ГА РФ. Ф. А–259. Оп. 16. Д. 31. Л. 16 (письмо Рыскулова первому секретарю Башкирского обкома Выкину, 21 сентября 1933 г.).

(обратно)

1222

Там же. Л. 10–14 (письмо Кальметьева Рыскулову, 15 октября 1933 г.). Об этом деле см. также: Рыскулов Т. Собр. соч. Т. 3. С. 351–352.

(обратно)

1223

О конкурентной борьбе регионов, которая всегда представляла собой соперничество между личными сетями, см.: Easter G. Reconstructing the State. P. 109ff.

(обратно)

1224

Cp.: Fedtke G. Wie aus Bucharern Usbeken und Tadschiken wurden. Sowjetische NationalitStenpolitik im Lichte einer personlichen Rivalitfit // Zeitschrift fiir Geschichtswissenschaft. 2006. Jg. 54. H. 3. S. 230 f.

(обратно)

1225

Это относится и к ближайшему окружению Сталина в последние годы жизни генсека. См.: Baberowski J. Verbranntc Erde. Stalins Herrschaft der Gewalt. MUnchen, 2012. S. 477 ff.

(обратно)

1226

ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 14а. Д. 409. Л. 7 (письмо Рыскулова Куйбышеву, 29 марта 1933 г.). Этого количества, по расчётам статистиков, должно было хватить, чтобы кормить 2 месяца 67 тыс. чел. при норме выдачи 250 г на руки в день.

(обратно)

1227

СНК СССР позже принял соответствующее постановление: Там же. Л. 4 (постановление СНК СССР, 15 апреля 1933 г.).

(обратно)

1228

Там же. Л. 20–22 об. (постановление СНК РСФСР, 13 марта 1933 г.).

(обратно)

1229

Там же. Л. 19 (письмо Сулимова Куйбышеву, 15 апреля 1933 г.).

(обратно)

1230

ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 14а. Д. 13. Л. 2–3 (телеграмма Исаева Молотову. 5 мая 1933 г.).

(обратно)

1231

Там же. Л. 1 (телеграмма СНК СССР Исаеву, 25 мая 1933 г.).

(обратно)

1232

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5828. Л. 22–26. Опубл.: Левон Мирзоян в Казахстане. С. 57.

(обратно)

1233

Nurtazina N. Great Famine of 1931–1933 in Kazakhstan. A Contemporary’s Reminiscences // Acta Slavonica laponica. 2012. Vol. 32. P. 120.

(обратно)

1234

Шаумян M. От кочевья к социализму. Алма-Ата, 1967. С. 157–159.

(обратно)

1235

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 5. Д. 7. Д. 3–4. Опубл.: Насильственная коллективизация и голод в Казахстане. С. 223–224.

(обратно)

1236

Абдрахманов Ю. Избранные труды. Бишкек, 2001. С. 160.

(обратно)

1237

Рыскулов Т. Собр. соч. Т. 3. С. 348–350.

(обратно)

1238

Джумагалиев Д., Семёнов И.Е. Верный сын народа // Абдрахманов Ю. Избранные труды. С. 41.

(обратно)

1239

Там же. Об Абдрахманове см. также: Teichmann С. KSmpfen, Arbeiten, Scheitern. Ein kirgisisches Funktionarstagebuch aus der Stalinzeit // Osleuropa. 2012. Jg. 62. H.3. S. 121–136.

(обратно)

1240

ЦГАРК. Ф. 509. Оп. 1. Д. 229. Л. 14 (письмо Семенова Курмагалиеву, 6 февраля 1933 г.).

(обратно)

1241

Общую картину см.: РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 3135. Л. 66–68 об. (доклад Телегина о положении откочевников в Каракалпакии, 14 ноября 1933 г.).

(обратно)

1242

ЦГАРК. Ф. 44. Оп. 14. Д. 872. Л. 31 (телеграмма с Аральского моря, сентябрь 1933 г.).

(обратно)

1243

ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 15а. Д. 307. Л. 12–17 (доклад Логинова и Алиева Жданову и Рыскулову об откочевниках в Каракалпакской АССР, ранее 25 мая 1934 г.); РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1042. Л. 156–159 (опубл.: ЦК РКП(б) — ВКП(б) и национальный вопрос: В 2 т. / под ред. Л.С. Гатаговой. М., 2005–2009. Т. 2. С. 76–80).

(обратно)

1244

ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 15а. Д. 307. Л. 4 (постановление Совета труда и обороны, 16 июня 1934 г.), 8 (письмо Пахомова Куйбышеву, 11 июня 1934 г.).

(обратно)

1245

Там же. Л. 3 (письмо Исаева Молотову, 4 июля 1934 г.).

(обратно)

1246

Там же. Д. 316. Л. 6 (телеграмма Кагановича и Молотова Исаеву, [лето 1934 г.]).

(обратно)

1247

О «национальных колхозах» в Западной Сибири см.: ГАНО. Ф. 47. Оп. 1. Д. 2192. Л. 111–117. Опубл.: Гонимые голодом: Документы о судьбе Десятков тысяч казахов, бежавших в Сибирь в начале 30-х годов: В 4 т. / сост. В.С. Познанский. Алма-Ата, 1995. Т. 3. С. 59–62.

(обратно)

1248

Подробнее см.: Viola L. The Unknown Gulag. The Lost World of Stalin’s Special Settlers. Oxford, 2007. P. 33 ff.

(обратно)

1249

Werth N. Die Insel der Kannibalen.

(обратно)

1250

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 525. Л. 17. Опубл.: Трагедия советской деревни. Т. 4. С. 165.

(обратно)

1251

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 518. Л. 185.

(обратно)

1252

Там же. Д. 525. Л. 17. Опубл.: Трагедия советской деревни. Т. 4. С. 166. О функции шуток во внутреннем кругу власти см.: Schilling Т. Mfichtigc Signale. Informelle Kommunikation und Herrschaft an Stalins Hof, 1927–1940 // Journal of Modern European History. 2012. Vol. 10. No. 3. P. 334 f.

(обратно)

1253

Adams В. Reemigration from Western China to the USSR, 1954–1962 // Migration, Homeland, and Belonging in Eurasia/ed. C.J. Buckley, B. A. Ruble. Washington, 2008. P. 183–202. Однако значительная часть беженцев осталась в Синьцзяне, см.: Мендикулова Г.М. Казахская диаспора: История и современность. Алма-Ата, 2006; Benson L., Svanberg I. China’s Last Nomads. The History and Culture of China’s Kazaks. Armonk, N. Y., 1998. Только после 1991 г. снова началась массовая репатриация, см.: Diener А.С. One Homeland or Two? The Nationalization and Transnationalization of Mongolia’s Kazakhs. Washington, D. C., 2009. P. 244 ff.

(обратно)

1254

АП PK. Ф. 141. Оп. 1. Д. 5775. Л. 60–66 (доклад ПП ОГПУ в Казахстане Мирзояну, 6 декабря 1934 г.).

(обратно)

1255

Алма-Атинская область должна была принять 10 тыс. хозяйств, Южно-Казахстанская и Карагандинская — по 8 тыс., Восточно-Казахстанская –7 тыс., Западно-Казахстанская — 4 тыс.

(обратно)

1256

Шаумян М. От кочевья к социализму. С. 162.

(обратно)

1257

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 25. Д. 76. Л. 83 (постановление крайкома «О мерах по устройству откочевников», 31 марта 1933 г.).

(обратно)

1258

АП РК. Ф. 725. Оп. 1. Д. 196. Л. 43–45 (справка о переселении в свекловодческие районы Казахстана, после 5 августа 1934 г.); Д. 222. Л. 3 (постановление СНК КАССР, 23 мая 1934 г.); ЦГАРК. Ф. 74. Оп. 11. Д. 264. Л. 31; Д. 265. Л. 100 (справка об оседании в Казахстане, 1930–1937, [1937]); АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 73. Л. 203–210 (справка об урожае хлопка в Южном Казахстане, 28 октября 1932 г.).

(обратно)

1259

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 525. Л. 17. Опубл.: Трагедия советской деревни. Т. 4. С. 165.

(обратно)

1260

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 7372. Л. 117 (справка об откочевниках, вернувшихся с 15 июня 1933 г. по 1 мая 1934 г., [после 1 мая 1934 г.]).

(обратно)

1261

Shayakhmetov М. The Silent Steppe. Р. 207 ff.

(обратно)

1262

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 7372. Л. 73.

(обратно)

1263

ЦГАРК. Ф. 74. Оп. 11. Д. 270. Л. 51 (данные о числе возвращающихся хозяйств, [лето 1936 г.]).

(обратно)

1264

Кулумбетов У.Д. Решение ЦК ВКП(б) и СНК СССР о Казакстане // Революция и национальности. 1935. № 5. С. 18–24.

(обратно)

1265

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 5. Д. 3. Л. 44 (постановление Секретариата Казкрайкома, 24 февраля 1933 г.).

(обратно)

1266

Там же. Л. 64 (постановление Казкрайкома, 26 марта 1933 г.).

(обратно)

1267

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 5. Д. 9. Л. 1 (письмо Егорова облисполкомам, 3 апреля 1933 г.).

(обратно)

1268

Ellman М. Stalin and the Soviet Famine of 1932–33 Revisited // Europc-Asia Studies. 2007. Vol. 59. No. 4. P. 689.

(обратно)

1269

Kessler G. The Origins of Soviet Internal-Migration Policy. Industrialization and the 1930s Rural Exodus // Russia in Motion. Cultures of Human Mobility since 1850 / ed. J. Randolph, E. M. Avrutin. Urbana, 2012. P. 67–71; Shearer D. Elements Near and Alien. Passportization, Policing, and Identity in the Stalinist State, 1932–1953 // The Journal of Modern History. 2004. Vol. 76. No. 4. P. 835–881.

(обратно)

1270

Kessler G. The Passport System and State Control over Population Flows in the Soviet Union, 1932–1940 // Cahiers du Monde Russe. 2001. Vol. 22. No. 2–3–4. P. 478.

(обратно)

1271

Особенно трагический пример описывает Н. Верт: Werth N. Die Inscl der Kannibalen.

(обратно)

1272

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 5. Д. 3. Л. 44 (постановление Секретариата Казкрайкома, 24 февраля 1933 г.).

(обратно)

1273

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 7372. Л. 52 (протокол заседания бюро Актюбинского горкома партии, 15 апреля 1934 г.).

(обратно)

1274

Там же. См. также аналогичное постановление по Петропавловску: РГАНИ. Ф. 6. Оп. 1. Д. 43. Л. 88–89 (постановление бюро КПК при ЦК ВКП(б) о нарушениях революционной законности в Карагандинской области, 13 января 1935 г.).

(обратно)

1275

См., напр.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 25. Д. 76. Л. 59 (телеграмма Уильскому райкому, февраль 1933 г.).

(обратно)

1276

АП РК. Ф. 8. Оп. 1. Д. 105. Л. 15 (разговор Молдажанова с Оспановым, 12 февраля 1933 г.). Биографию И.И. Молдажанова см.: Наркомы Казахстана. С. 242.

(обратно)

1277

ЦГАРК. Ф. 74. Оп. 11. Д. 264. Л. 30 (доклад об устройстве кочевого населения, [середина 1937 г.]).

(обратно)

1278

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 7284. Л. 121–122. Опубл.: Девон Мирзоян в Казахстане. С. 66. Решение крайкома датировалось 25 марта 1933 г. В нём же шла речь о закрытии питательных пунктов.

(обратно)

1279

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 5. Д. 1. Л. 1–4 (доклад о распределении продовольственной помощи, 17 апреля 1933 г.).

(обратно)

1280

Там же. Д. 8. Л. 301.

(обратно)

1281

«Выдано» в данном случае означает только то, что хлеб отправили в аулы и колхозы; кому эти ресурсы попали в руки, статистика умалчивает.

(обратно)

1282

Подробную сводку см.: ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 6. Д. 226. Л. 55–61 (продовольственная помощь и продовольственная ссуда, по данным Заготзерна на 1 октября 1932 г., 4 декабря 1932 г.).

(обратно)

1283

Там же. Ф. 44. Оп. 16. Д. 603. Л. 35 (письмо Каруцкого Голощёкину и Исаеву, 10 декабря 1932 г.).

(обратно)

1284

Там же. Ф. 1380. Оп. 2. Д. 483. Л. 83 (доклад прокуратуры о борьбе с преступлениями в сельском хозяйстве, 21 декабря 1933 г.). В 1933 г., по официальным данным, было «разбазарено» 4176 центнеров продовольственной помощи и ещё 4467 центнеров использовано «не по назначению».

(обратно)

1285

ЦГАРК. Ф. 44. Оп. 14. Д. 869. Л. 31–31 об. (письмо Чагирова Фектеру, 21 августа 1932 г.); АП РК. Ф. 719. Оп. 4. Д. 719. Л. 112 (доклад о продовольственных затруднениях в КАССР, 1 апреля 1933 г.).

(обратно)

1286

Батчаев М. Против искажений постановления ЦК от 17 сентября. С. 72.

(обратно)

1287

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 7372. Л. 18–19 об. (приложение к протоколу бюро Оргкомитета, 5 февраля 1934 г.).

(обратно)

1288

Там же. Д. 306.

(обратно)

1289

Там же. Ф. 725. Оп. 1. Д. 206. Л. 16–36 (доклад об использовании государственной помощи, 26 апреля 1934 г.).

(обратно)

1290

ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 6. Д. 299. Л. 16 (доклад о положении в Актюбинской области, 29 марта 1933 г.).

(обратно)

1291

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 7372. Л. 65–66 (докладная Борева Мирзояну и Стакуну, 31 марта 1934 г.).

(обратно)

1292

Там же. Д. 5894. Л. 82. См. также: Payne М. Seeing Like a Soviet State. Р. 78.

(обратно)

1293

О Комиссии партийного контроля см.: Getty J.A. Pragmatists and Puritans. The Rise and the Fall of the Party Control Commission // The Carl Beck Papers in Russian and East European Studies. Bd. 1208. Pittsburgh, 1997.

(обратно)

1294

АП РК. Ф. 725. Оп. 1. Д. 206. Л. 53 (доклад Шаранговича Сталину и Кагановичу о помощи Казахстану, 7 июня 1934 г.).

(обратно)

1295

Там же. Л. 17.

(обратно)

1296

Там же. Л. 55.

(обратно)

1297

Там же. Л. 65.

(обратно)

1298

Там же. Л. 10–11 (телеграмма Мирзояна и Шаранговича всем секретарям обкомов, [после 7 июня 1934 г.]).

(обратно)

1299

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 929. Л. 9 (постановление ЦК ВКП(б) «О колхозных фондах снабжения откочевников в Казахстане», 29 августа 1933 г.).

(обратно)

1300

ГАВО. Ф. 139. Оп. 1. Д. 140. Л. 218. Опубл.: Под грифом секретности. Откочевки казахов в Китай в период коллективизации. Реэмиграция, 1928–1957 гг.: Сб. документов /сост. О.В. Жандабекова. Усть-Каменогорск, 1998. С. 67.

(обратно)

1301

ЦГАРК. Ф. 44. Он. 14. Д. 872. Л. 13–15 (справка о положении в Урджарском районе, [конец 1933 г.]).

(обратно)

1302

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 1. Л. 219 (письмо Такоева Киселёву, 27 мая 1934 г.).

(обратно)

1303

Там же. Д. 2. Л. 235 (стенограмма заседания правительственной комиссии ВЦИК, 8 июля 1934 г.).

(обратно)

1304

АП РК. Ф. 141. Он. 1. Д. 5894. Л. 82.

(обратно)

1305

РГАСПИ. Ф. 17. Он. 25. Д. 77. Л. 85 (постановление Казкрайкома «О задачах по устройству откочевников», 29 ноября 1933 г.).

(обратно)

1306

ЦГАРК. Ф. 74. Оп. 11. Д. 168. Л. 137.

(обратно)

1307

Там же. Л. 135 об.

(обратно)

1308

ГА РФ. Ф. 6985. Он. 1. Д. 40. Л. 4 (материалы обследования колхоза им. Ярославского, [лето–осень 1933 г.]).

(обратно)

1309

Об оседании. С. 264–265.

(обратно)

1310

Ohayon I. La sedentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. Collectivisation et changement social, 1928–1945. Paris, 2006. P. 327 ff.

(обратно)

1311

Карагизова Г.Б. Ликвидация последствий насильственной коллективизации и проблемы социально-экономического развития аула и села в Казахстане (1933–1940 гг.): Дисс. Астана, 2002. С. 111–113.

(обратно)

1312

Мирзоян Л.И. Об итогах посевной и задачи уборочной 1934 г. // Народное хозяйство Казахстана. 1934. № 6. С. 18–19.

(обратно)

1313

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 9. Л. 132 (речь Мирзояна об итогах ноябрьского пленума ЦК ВКП(б), 20 декабря 1934 г.).

(обратно)

1314

Там же. Д. 5. Л. 160 (выступление Лисицына на заседании Президиума ВЦИК, 1 декабря 1933 г.).

(обратно)

1315

Персональный состав комиссии см.: Там же. Д. 1. Л. 1 (постановление Президиума ВЦИК, 20 апреля 1934 г.).

(обратно)

1316

Историю комиссии см.: Pianciola N. Famine in the Steppe. The Collectivization of Agriculture and the Kazak Herdsmen, 1928–1934 // Cahiers du Monde Russe. 2004. Vol. 45. No. 1–2. P. 178 ff.

(обратно)

1317

См., напр.: ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 43. Подробные доклады об отдельных колхозах: Там же. Д. 46.

(обратно)

1318

Там же. Д.З. Л. 21–22.

(обратно)

1319

Тамже. Д.7.Л. 146–149.

(обратно)

1320

Цит. по: Pianciola N. Famine in the Steppe. P. 164.

(обратно)

1321

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 6. Л. 224 (доклад об оседании кочевого и полукочевого населения в РСФСР, [1934]).

(обратно)

1322

ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 1. Д. 98. Л. 2–5 (доклад Файзова и Каратаева Карибаеву, [декабрь 1934 г.]).

(обратно)

1323

АП РК. Ф. 725. Оп. 1. Д. 206. Л. 64–66 (доклад Шаранговича Сталину и Кагановичу, 7 июня 1934 г.).

(обратно)

1324

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 6. Л. 249 (постановление Президиума Совета Национальностей ЦИК СССР, 4 октября 1935 г.).

(обратно)

1325

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 2. Л. 74–101 (выводы и предложения правительственной комиссии ВЦИК по оседанию кочевников и полукочевников в КАССР, [лето 1934 г.]); ЦГАРК. Ф. 1179. Оп. 1. Д. 102. Л. 1–25 (то же).

(обратно)

1326

Martin Т. Interpreting the New Archival Signals. Nationalities Policy and the Nature of the Soviet Bureaucracy // Cahiers du Monde Russe. 1999. Vol. 40. No. 1–2. P. 113–124.

(обратно)

1327

ГА РФ. Ф. 3316. Оп. 28. Д. 802. Л. 42 (совещание в Совете Национальностей ЦИК, 20 сентября 1935 г.).

(обратно)

1328

Там же. Л. 30–31.

(обратно)

1329

Там же. Л. 32.

(обратно)

1330

Совещание по вопросам оседания кочевых хозяйств и землеустройства колхозов национальных республик и областей // Революция и национальности. 1935. № 10. С. 83–89.

(обратно)

1331

ГА РФ. Ф. 3316. Оп. 28. Д. 802. Л. 75 (стенограмма совещания по вопросам оседания кочевого и полукочевого населения в Совете Национальностей ЦИК СССР, 19 января 1936 г.).

(обратно)

1332

Об орошении см.: Teichmann С. Canals, Cotton, and the Limits of Decolonization in Soviet Uzbekistan, 1924–1941 // Central Asian Survey. 2007. Vol. 26. No. 4. P. 499–519.

(обратно)

1333

ГА РФ. Ф. 3316. Оп. 28. Д. 802. Л. 126.

(обратно)

1334

Meri S. Politische Kommunikation in der Diktatur. Deutschland und die Sowjetunion im Vergicich. Gottingen, 2012. S. 109.

(обратно)

1335

ГА РФ. Ф. 3316. Оп. 28. Д. 802. Л. 132.

(обратно)

1336

Там же. Л. 135.

(обратно)

1337

ЦГАРК. Ф. 30. Оп. 5. Д. 553. Л. 4 (письмо Исаева Варову, 26 июня 1936 г.).

(обратно)

1338

Там же. Д. 530. Л. 30 (постановление СНК КАССР о проверке работы в аграрном секторе, 21 июля 1936 г.).

(обратно)

1339

Там же. Л. 107 (постановление СНК КАССР «Об итогах проверки аграрного сектора», 22 октября 1936 г.).

(обратно)

1340

Там же. Д. 474. Л. 25 (доклад об оседании кочевников в Актюбинской области, [1936]).

(обратно)

1341

Там же. Ф. 74. Оп. И. Д. 187. Л. 8–10 (отчёт о результатах ревизии расходов на репатриантов за 1936 г., [апрель 1937 г.]).

(обратно)

1342

Там же. Д. 264. Л. 1 (письмо Исаева Панкратову, 4 февраля 1937 г.).

(обратно)

1343

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 1682. Л. 15–17 (выступление Калинина на заседании Президиума ВЦИК, 20 августа 1935 г.).

(обратно)

1344

Там же. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 3. Л. 27.

(обратно)

1345

Там же. Д. 2. Л. 243 об.

(обратно)

1346

Там же. Ф. 3316. Оп. 28. Д. 802. Л. 82.

(обратно)

1347

Сталин объявил о «победе социализма» в ноябре 1936 г. в связи с принятием новой советской конституции. См.: Hildermeier М. Geschichte der Sowjetunion, 1917–1991. Entstehung und Niedergang des ersten sozialistischcn Staates. Milnchen, 1998. S. 437.

(обратно)

1348

Bacon Е.Е. Central Asians under Russian Rule. A Study in Cultural Change (1966). Ithaca, 1980. P. 120 ff. Правда, речь теперь шла об очень маленькой группе населения. По официальным данным, в 1942 г. круглый год кочевали по степи со своими хозяйствами всего 24 тыс. чел. Таким образом, настоящие кочевники окончательно стали исключительным случаем: Ohayon I. La s^dentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. P. 336.

(обратно)

1349

Martin T. Modernization or No-Traditionalism? Ascribed Nationality and Soviet Primordialism // Stalinism. New Directions / ed. S. Fitzpatrick. London, 2000. P. 354. Критикуем.: Hirsch F. Empire of Nations. Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca, 2005. P. 268. Позицию T. Мартина разделяет Ю. Слезкин: Slezkine Yu. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review. 1994. Vol. 53. No. 2. P. 442–450.

(обратно)

1350

Winner I. Some Problems of Nomadism and Social Organization among the Recently Settled Kazakhs. Pt. 1 // Central Asian Review. 1963. Vol. 11. No. 3. P. 256–259.

(обратно)

1351

Ree E., van. Heroes and Merchants. Stalin’s Understanding of National Character// Kritika. 2007. Vol. 8. No. 1. P. 45.

(обратно)

1352

Hirsch F. Empire of Nations. 266–270.

(обратно)

1353

Baldauf I. Tradition, Revolution, Adaption. Die kulturelle Sowjetisierung Zentralasiens // Osteuropa. 2007. Jg. 57. H. 8–9. S. 108 ff.

(обратно)

1354

О том, сам ли Джамбул сочинял стихи или пел то, что писали для него другие, существуют разные мнения. См.: Die Memoiren des Dmitrij Schostakowitsch / aufgezeichnet und herausgegeben von S. Volkow. Milnchen, 1979; Курманбаев E. 800 миллионов тенге за статью // Свобода слова. 2007. 15 июня.

(обратно)

1355

ЦГАРК. Ф. 74. Оп. 11. Д. 264. Л. 20–21.

(обратно)

1356

Корбе О.А. Культура и быт казахского колхозного аула // Советская этнография. 1950. № 4. С. 67–91; Сабитов Н.С. Работа по изучению культуры и быта казахского колхозного аула (обзор материалов этнографических экспедиций за 1946–1951 годы) // Вестник Академии наук Казахской ССР. 1952. С. 89–94.

(обратно)

1357

ГА РФ. Ф. А-310. Оп. 18. Д. 204. Л. 69–70.

(обратно)

1358

ЦГАРК. Ф. 74. Оп. И. Д. 265. Л. 63 (письмо Наркомзема РСФСР Наркомзему КССР, 20 ноября 1937 г.). Неясно, была ли представлена в экспозиции тема оседания. В путеводителе по выставке она не упоминается. См.: Всесоюзная Сельскохозяйственная Выставка 1939 / под ред. П.Н. Поспелова. М., 1939. С. 182–184, 331–333.

(обратно)

1359

Там же. Л. 101.

(обратно)

1360

Число 77.400 хозяйств на 1930 г. взято из первоначальных планов.

(обратно)

1361

Не упуская, однако, из виду производство хлеба и промышленное развитие. См.: Саматов М. Животноводство Казахстана на подъёме // Большевик Казахстана. 1935. № 7. С. 62–63. Общая парадигма: Бурханов А. Государственный план развития животноводства // Революция и национальности. 1935. № 7. С. 31–36. См. также выступление Мирзояна о положении в сельском хозяйстве: VIII краевая конференция ВКП(б), 8–16 января 1934 г.: Стеногр. отчёт. Алма-Ата, 1935. С. 37.

(обратно)

1362

Winner I. Some Problems of Nomadism and Social Organization among the Recently Settled Kazakhs. Pt. 1. P. 257.

(обратно)

1363

См., напр.: Филатов H.П. Итоги и перспективы развития колхозного животноводства // Народное хозяйство Казахстана. 1939. № 7–8. С. 24–38; Летуновский А. Итоги зимовки 1934–1935 года и очередные задачи животноводческих совхозов Казакстана // Народное хозяйство Казахстана. 1935. № 5–6. С. 38–42; Саматов М., Каврайский В. Животноводство Казахстана на подъёме: Итоги переписи скота на 1-е января 1936 года // Народное хозяйство Казахстана. 1936. № 3–4. С. 57–77. Западные наблюдатели говорили о «функциональном номадизме» в казахской степи, см.: Dunn S.Р., Dunn Е. Soviet Regime and Native Culture in Central Asia and Kazakhstan. The Major Peoples // Current Anthropology. 1967. Vol. 8. No. 3. P. 160. Похожие наблюдения см.: Bacon E.E. Central Asians under Russian Rule. P. 120 ff.

(обратно)

1364

АП РК. Ф. 141. Оп. 1. Д. 9572. Л. 17 (стенограмма совещания партийных руководителей кочевых и полукочевых районов, 10 января 1935 г.).

(обратно)

1365

Погорельский П. Оседание кочевых и полукочевых хозяйств // Оседание кочевых и полукочевых хозяйств Киргизии / под ред. П. Погорельского. М., 1934. С. 38.

(обратно)

1366

Зенкович Ф.И. Кочевые районы Казахстана и основные линии их развития // Народное хозяйство Казахстана. 1936. № 9–10. С. 51.

(обратно)

1367

ЦГАРК. Ф. 74. Оп. И. Д. 264. Л. 62 (меры по устройству кочевых хозяйств в животноводческих районах КССР, [1936]). Ср. также: Там же. Л. 70.

(обратно)

1368

Ohayon I. La sedentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. P. 330 f.

(обратно)

1369

Ibid. P. 332.

(обратно)

1370

Это относится почти ко всем регионам Советского Союза. См.: Fitzpatrick S. Stalin’s Peasants. Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization. Oxford, 1994. P. 128 ff.; Rittersporn G.T. Das kollektivierte Dorf in der bauerlichen Gegenkultur // Stalinismus vor dem Zweiten Weltkrieg. Neue Wege der Forschung/ hg. M. Hildermeier. Munchen, 1998. S. 147–167.

(обратно)

1371

АП PK. Ф. 141. Оп. 1. Д. 7415. Л. 46–46 об. (письмо начальника политотдела Кулашанской МТС Ряднина Мирзояну, ранее 7 августа 1934 г.).

(обратно)

1372

В общем см.: Meri S. Bauern unter Stalin. Die Formierung des sowjetischen Kolchossystems, 1930–1941. Berlin, 1990. S. 463 ff. Примеры: ЦГАРК. Ф. 1137. Оп. 1.Д. 726. Л. 66–67 (письмо Исаеву из западного Казахстана, 15 июня 1937 г.); Оп. 3. Д. 504. Д. 152 (справка о районах, чей статус подлежит изменению, ранее 14 июня 1939 г.).

(обратно)

1373

ЦГАРК. Ф. 1140. Оп. 1. Д. 153. Л. 23–24 (письмо о мясозаготовках в бывших кочевых районах, 28 марта 1935 г.).

(обратно)

1374

ЦГАРК. Ф. 1208. Оп. 1. Д. 31. Л. 81–85 (доклад из Карсакпайского района в бюро по переселению, [1939]).

(обратно)

1375

Там же. Ф. 1137. Оп. 3. Д. 848а. Л. 250 (справка о хозяйственно-культурном положении в Жилокосинском районе, [1939]).

(обратно)

1376

Там же. Ф. 1208. Оп. 1. Д. 31. Л. 40 (письмо колхозников колхоза им. Жданова Сталину, 23 декабря 1938 г.).

(обратно)

1377

Там же. Л. 54–55 (протест Наркомата земледелия КССР, [1939]).

(обратно)

1378

РГАЭ. Ф. 4 372. Оп. 38. Д. 68. Л. 30–40. Опубл.: Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание: Документы и материалы, 1927–1939: В 5 т. / под ред. В. Данилова, Р. Маннинг и др. М., 1999–2006. Т. 5. Кн. 2. С. 494.

(обратно)

1379

Об оплате труда колхозников см.: Meri S. Bauern unter Stalin. S. 360 ff.

(обратно)

1380

ЦГАРК. Ф. 1137. Оп. 3. Д. 848a. Л. 233.

(обратно)

1381

Там же. Л. 1 (постановление о хозяйственно-культурном положении Гурьевской области, [сентябрь 1939 г.]).

(обратно)

1382

Там же. Д. 504. Л. 151.

(обратно)

1383

ГА РФ. Ф. 6985. Оп. 1. Д. 2. Л. 274.

(обратно)

1384

Шаумян М. От кочевья к социализму. Алма-Ата, 1967. С. 157–159.

(обратно)

1385

ЦГАРК. Ф. 74. Оп. 11. Д. 264. Л. 4–8.

(обратно)

1386

Корбе О.А. Культура и быт казахского колхозного аула. С. 71; Winner I. Some Problems of Nomadism and Social Organization among the Recently Settled Kazakhs. Pt. 2 // Central Asian Review. 1963. Vol. 11. No. 4. P. 356 f.

(обратно)

1387

Meri S. Politische Kommunikation in der Diktatur. S. 101 ff.

(обратно)

1388

АП PK. Ф. 8. Оп. 1. Д. 610. Л. 311–329. Опубл.: Левон Мирзоян в Казахстане: Сб. документов и материалов (1933–1938 гг.) / сост. Л.Д. Дегитасва. Алма-Ата, 2001. С. 216.

(обратно)

1389

Впечатляющую картину того, как сочинялись заговоры, см.: Массовые репрессии в Алтайском крае, 1937–1938 гг. Приказ № 00447 / под ред. Г.Д. Ждановой и др. М., 2010. С. 54–56.

(обратно)

1390

См., напр.: РГАНИ. Ф. 89. Оп. 48. Д. 10. Л. 1 (телеграмма Мирзояна Сталину, 27 июля 1937 г.).

(обратно)

1391

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 1349. Л. 70 (протокол заседания бюро ЦК КП(б) Казахстана, 16 мая 1938 г.). Вскоре та же судьба постигла Исаева, см.: Там же. Л. 74 (протокол заседания бюро ЦК КП(б) Казахстана, 25 мая 1938 г.).

(обратно)

1392

Яркое описание см.: Шрейдер М. НКВД изнутри: Записки чекиста. М., 1995. С. 109–111. Постановление: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 1349. Л. 70 (протокол заседания бюро ЦК КП(б) Казахстана, 16 мая 1938 г.).

(обратно)

1393

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 1548. Л. 194 (стенограмма I Гурьевской областной партийной конференции, 15–23 мая 1938 г.).

(обратно)

1394

Там же. Оп. 2. Д. 607. Л. 251–254 (выступление Сталина на февральско-мартовском пленуме, 5 марта 1937 г.).

(обратно)

1395

О массовых операциях в Казахстане см.: Койгельдиев М.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920–1940-х годов. Алма-Ата, 2009. О терроре против партийной элиты: Шрейдер М. НКВД изнутри. С. 109–111.

(обратно)

1396

АП РК. Ф. 8. Оп. 1. Д. 1016. Л. 60–65 (доклад Белякова о Нарынкольском районе, 10 августа 1939 г.).

(обратно)

1397

Койгельдиев М.К. Сталинизм и репрессии в Казахстане 1920–1940-х годов. С. 376–384.

(обратно)

1398

РГАСПИ. Ф. 17. Он. 42. Д. 231. Л. 39. Опубл.: Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 1. С. 487.

(обратно)

1399

АП РК. Ф. 708. Оп. 1. Д. 53. Опубл.: Политические репрессии в Казахстане в 1937–1938 гг.: Сб. документов / сост. Л.Д. Дегитаева. Алма-Ата, 1998. С. 195–196. См. также: РГАНИ. Ф. 89. Оп. 48. Д. 20. Л. 1–2 (директива Сталина и Молотова о вредителях в животноводстве, 2 октября 1937 г.).

(обратно)

1400

Из них 120 только на Восточно-Казахстанскую область — своеобразный всесоюзный рекорд. См.: АП РФ. Ф. 3. Оп. 58. Д. 389. Л. 89–93. Опубл.: Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 1. С. 512–516 (особенно 513–514).

(обратно)

1401

Binner R., Bonwetsch В., Junge М. Der operative Befehl Nr. 00447. Sein Schicksal in der Provinz // Stalinismus in der sowjetischen Provinz. Die Massenaktion aufgrund des operativen Befehls Nr. 00447 / hg. R. Binner, B. Bonwetsch, M. Junge. Berlin, 2010. S. 38 f.

(обратно)

1402

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 1331. Л. 255 (стенограмма II съезда Коммунистической партии Казахстана, т. 4, 4 июля 1938 г.).

(обратно)

1403

АП РК. Ф. 8. Оп. 1. Д. 1006. Л. 143 (стенограмма совещания секретарей райкомов и ответственных работников земельных управлений, 28 ноября 1939 г.). О ситуации во всем СССР см.: Meri S. Bauern unter Stalin. S. 158 ff.

(обратно)

1404

ЦГАРК. Ф. 1137. Оп. 3. Д. 738 (жалобы колхозов и колхозников по поводу животноводства, 21 января – 27 июня 1939 г.).

(обратно)

1405

Там же. Д. 505. Л. 27–28 (постановление СНК КССР о возврате скота, полученного колхозниками в кредит в 1933–1935 гг., [май 1939 г.]). Об исполнении постановления: РГАНИ. Ф. 6. Оп. 6. Д. 294. Л. 28–31 (доклад уполномоченного КПК по Казахстану Федоренко, И апреля 1940 г.).

(обратно)

1406

Дискуссия среди ответственных работников: АП РК. Ф. 8. Оп. 1. Д. 1006. Л. 143–147.

(обратно)

1407

Подробности см.: Примерный устав сельскохозяйственной артели. Принят Вторым Всесоюзным съездом колхозников-ударников и утверждён Советом Народных Комиссаров СССР и Центральным Комитетом ВКП(б) 17 февраля 1935. М., 1950.

(обратно)

1408

ЦГАРК. Ф. 1208. Оп. 1. Д. 31. Л. 65–66 (постановление о положении колхозов без единого хозяйственного центра, Кзыл-Орда, 3–4 февраля 1940 г.)

(обратно)

1409

Там же. Ф. 1137. Он. 3. Д. 848а. Л. 128 (материалы по хозяйственно-культурному состоянию Забурунского сельсовета, 29 июля – 7 августа 1939 г.). О такой же ситуации в Жилокосинском районе см.: Там же. Л. 258 (справка о хозяйствен но-культурном состоянии Жилокосинского района, [1939]).

(обратно)

1410

Там же. Ф. 1208. Оп. 1. Д. 31. Л. 84.

(обратно)

1411

Там же. Д. 1. Л. 34–36 (справка о мерах по переселению в Западно-Казахстанской области на 1941 г., 30 октября 1940 г.).

(обратно)

1412

Там же. Д. 31. Л. 15–16 (справка о колхозах без единого хозяйственного центра, [начало 1940 г.]).

(обратно)

1413

Там же. Ф. 1137. Оп. 2. Д. 1512. Л. 45 (стенограмма совещания в Совете народных комиссаров, 11 сентября 1938 г.).

(обратно)

1414

Там же. Л. 46.

(обратно)

1415

ГА РФ. Ф. 8131. Оп. 14. Д. 31. Л. 8.

(обратно)

1416

См., напр.: Poljan Р. Against Their Will. The History and Geography of Forced Migrations in the USSR. Budapest, 2004. P. 95 ff.

(обратно)

1417

Brown K. A Biography of No Place. From Ethnic Borderland to Soviet Heartland. Cambridge, Mass., 2004. P. 176 ff. О Карлаге см.: Hedeler W., Stark M. Das Grab in der Steppe. Leben im Gulag. Die Geschichte eines sowjetischen Zwangsarbeitslagers, 1930–1959. Paderborn, 2007; Barnes S.A. Death and Redemption. The Gulag and the Shaping of Soviet Society. Princeton, 2011. P. 28 ff.

(обратно)

1418

ЦГАРК. Ф. 1137. Оп. 2. Д. 1512. Л. 46.

(обратно)

1419

Hedeler W., Stark M. Das Grab in der Steppe. S. 31 ff.

(обратно)

1420

О масштабах депортаций см.: Pohl О.J. Ethnic Cleansing in the USSR, 1937–1949. Westport, 1999. Об отдельных группах депортированных в Казахстане: Депортированные в Казахстан народы: Время и судьбы / под ред. Г. Анеса. Алма-Ата, 1998.

(обратно)

1421

Khlevniuk О. The Economy of the OGPU, NKVD, and MVD of the USSR, 1930–1953. The Scale, Structure, and Trends of Development // The Economics of Forced Labor. The Soviet Gulag / ed. P. Gregory, V. Lazarev. Stanford, 2003. P. 65.

(обратно)

1422

ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 29. Д. 4 9. Л. 7–8. Опубл.: История сталинского Гулага, конец 1920-х — первая половина 1950-х годов: В 7 т. / под ред. Т.В. Царевской-Дякиной и др. М., 2004. Т. 5. С. 239–240.

(обратно)

1423

Ким В. Эшелон–58 // Дорогой горьких испытаний: К 60-летию депортации корейцев России / под ред. В.В. Тяна. М., 1997. С. 69–81; Айдамиров М. Похождения «волчьего» потомка. URL: http://deport-chr.ru/index. php/rem/75–musaaydamirov–3 (02.10.2013).

(обратно)

1424

См. об этом: Bachmann В. Erinnerungen an Kasachstan. Erfahrungsbericht einer RuBlanddeutschen. Gladbeck, 1982.

(обратно)

1425

Brown K. A Biography of No Place. P. 189.

(обратно)

1426

Омаров M. Расстрелянная степь: Документальное повествование. Алма-Ата, 1994. С. 4–5.

(обратно)

1427

О Казахстане как «арсенале фронта» см.: Козыбаев М.К. Казахстан — арсенал фронта. Алма-Ата, 1970.

(обратно)

1428

Winner I. Some Problems of Nomadism and Social Organization among the Recently Settled Kazakhs. Pt. 1. P. 257; Manley R. To the Tashkent Station. Evacuation and Survival in the Soviet Union at War. Ithaca, 2009; Балакаев T.Б. Колхозное крестьянство Казахстана в годы Великой Отечественной войны, 1941–1945. Алма-Ата, 1971. С. 134–147.

(обратно)

1429

Ундасынов Н. Важнейшая животноводческая база страны // Правда. 1942. 25 апр.

(обратно)

1430

Балакаев Т.Б. Колхозное крестьянство Казахстана в годы Великой Отечественной войны. С. 160–162. О кочевом животноводстве во время войны см.: Очерки истории народного хозяйства Казахской ССР / под ред. Г.Ч. Чуланова. Алма-Ата, 1963. Т. 3. С. 207–218; Ohayon I. La sedentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. P. 333.

(обратно)

1431

См. карту: Погорельский П. Оседание кочевников и развитие животноводства. Алма-Ата, 1949. С. 130.

(обратно)

1432

Балакаев Т.Б. Колхозное крестьянство Казахстана в годы Великой Отечественной войны. С. 165.

(обратно)

1433

ГА РФ. Ф. 8131. Оп. 22. Д. 280. Л. 1–14 (переписка по поводу 10 тыс. замерзших коз на Семипалатинском мясокомбинате, декабрь 1944 г.).

(обратно)

1434

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 165. Л. 85 (письмо Кобулова Андрееву, 9 августа 1942 г.).

(обратно)

1435

ГА РФ. Ф. А–310. Оп. 1. Д. 2524. Л. 12 (отчет Вязмина и Хохульникова об инспекционной поездке в западный Казахстан, [после 9 мая 1943 г.]). Потери оставались большими всю войну, см.: РГАНИ. Ф. 6. Оп. 6. Д. 305. Л. 209–215 (доклад Канарейкина Андрееву и Боркову, 27 июля 1945 г.).

(обратно)

1436

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 284. Л. 4 (письмо Андреева Сталину и Маленкову, 15 мая 1944 г.).

(обратно)

1437

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 14. Д. 334. Л. 1–8 (справка о состоянии сельского хозяйства в Актюбинской области, [начало 1945 г.]). В 1944–1945 гг. население во многих районах Казахстана голодало. См., напр.: РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 904. Л. 101–106 (докладная Богданова Берии о Сузакском районе, 12 июня 1944 г.). О голоде см. также: Жангуттин В.О. Голод военного времени в Казахстане: Докладные записки наркома НКВД Казахской АССР Н.К. Богданова — наркому НКВД СССР Л.П. Берии 1944 г. // Исторический архив. 2009. № 1. С. 44–55. О содержании скота и снабжении пастухов: Кривицкий А. Легкомысленное отношение к отгонному животноводству // Правда. 1945. 11 янв.

(обратно)

1438

РГАНИ. Ф. 6. Оп. 6. Д. 310. Л. 128–141 (доклад о серьёзных недостатках в развитии животноводства в колхозах Казахской ССР, 18 мая 1946 г.).

(обратно)

1439

Чебышев М.В. Перспективы развития отгонного животноводства в центральном Казахстане // Вестник Академии наук Казахской ССР. 1949. Вып. 53. С. 29–37.

(обратно)

1440

Чебышев М.В. Перспективы развития и организационные формы животноводства в низовьях реки Или // Вестник Академии наук Казахской ССР. 1950. Вып. 65. С. 58, 60.

(обратно)

1441

Корбе О.А. Культура и быт казахского колхозного аула; Сабитов Н.С. Работа по изучению культуры и быта казахского колхозного аула.

(обратно)

1442

Ундасынов Н. Чему учит опыт отгонного животноводства в Казахстане // Правда. 1945. 16 нояб. Биографию Н. Д. Ундасынова (1904–1989) см.: Наркомы Казахстана, 1920–1946 гг.: Биогр. справочник / под ред. М.X. Жакыпова и др. Алма-Ата, 2007. С. 34 2.

(обратно)

1443

Ohayon 1. La sddentarisation des Kazakhs dans 1’URRS de Stalin. P. 335 ff.; Michaels P. Curative Powers. Medicine and Empire in Stalin’s Central Asia. Pittsburgh, 2003. P. 153 ff.

(обратно)

1444

РГАНИ. Ф. 6. Оп. 6. Д. 310. Л. 32–34 (докладная о нарушении постановления о премировании работников сельского хозяйства и животноводства Гурьевским обкомом, [после 20 июня 1946 г.]).

(обратно)

1445

Bacon Е.Е. Central Asians under Russian Rule. P. 119; Погорельский П. Оседание кочевников и развитие животноводства. С. 144. См. также: Абылхожин Ж.Б. Традиционная структура Казахстана: Социально-экономические аспекты функционирования и трансформации (1920–1930-е гг.). Алма-Ата, 1991; Winner I. Some Problems of Nomadism and Social Organization among the Recently Settled Kazakhs. Pt. 1. P. 257 f.

(обратно)

1446

Schatz Е. Modern Clan Politics. The Power of «Blood» in Kazakhstan and Beyond. Seattle, 2004. P. 58 f.

(обратно)

1447

Kindler R. Opfer ohne Tater. Kasachische und ukrainische Erinnerung an den Hunger 1932/33// Osteuropa. 2012. Jg. 62. H. 3. S. 105–120.

(обратно)

1448

Shayakhmetov М. The Silent Steppe. The Story of a Kazakh Nomad under Stalin. London, 2006. P. 212. См. также: Idem. A Kazakh Teacher’s Story. Surviving the Silent Steppe. London, 2012.

(обратно)

1449

Figes О. Die Flilsterer. Leben in Stalins Russland. Berlin, 2008. S. 837–851, 880–916.

(обратно)

1450

О неоднозначности (пост)советской памяти о «Великой Отечественной войне» см.: Etkind A. Warped Mourning. Stories of the Undead in the Land of the Unburied. Stanford, 2013.

(обратно)

1451

Народецкий А. Голодомор не пускают в Казахстан. URL: http://www.respublika-kz.info/news/politics/18997/ (02.10.2013). О достойном отношении к дебатам в Казахстане см.: Mark R.A. Die Hungersnot in Kazachstan. Historiographische Aufarbeitung im Wandel // Osteuropa. 2004. Jg. 54. H. 12. S. 112–130. О совершенно иной ситуации на Украине: Jilge W. Die «GroBe Hungersnot» in Geschichte und Erinnerungskultur der Ukraine // Erinnerungsorte an den Holodomor 1932/33 in der Ukraine / hg. A. Kaminsky. Leipzig, 2008. S. 11–24; Dietsch J. Politik des Leids. Der Hunger in der Ukraine 1932/33 und das Paradigma des Vorsatzes // Hunger, ErnShrung und Rationierungssysteme unter dem Staatssozialismus (1917–2006) / hg. M. Middell, F. Wemheuer. Frankfurt a. M., 2011. S. 327–350. Сравнение различных культур памяти см.: Kindler R. Opferohne Tater.

(обратно)

1452

См.: Современная история Казахстана / под ред. Б.Г. Аягана. Алма-Ата, 2010. В более чем 400-страничном труде свыше 300 страниц посвящены истории Казахстана после обретения независимости. Историческому развитию от появления первых людей на казахской территории до 1991 г. отведено около 100 страниц.

(обратно)

1453

Показательно, что в современной публикации об исторических местах в Казахстане об этом нет ни слова: Вопога G.L. Guide to Kazakhstan. Sites of Faith, Sites of History. Turin, 2010.

(обратно)

1454

Синделар Д. Выжившее поколение называет Голод «забытым геноцидом». URL: http://rus.azattyq.org/content/article/1357667.html (02.10.2013). См. также: Cameron S. The Hungry Steppe. Soviet Kazakhstan and the Kazakh Famine, 1921–1934: Ph. D. diss. Yale University, 2010. P. 286 ff.

(обратно)

1455

Выступление Президента Республики Казахстан Н.А. Назарбаева на открытии Монумента памяти жертв голода 1932–1933 гг. // Голод в Казахстане: Трагедия народа и уроки истории: Сб. материалов / под ред. Б.Г. Аягана. Астана, 2012. С. 8.

(обратно)

1456

Dave В. Kazakhstan. Ethnicity, Language and Power. London, 2007. P. 140 ff.

(обратно)

1457

См., напр.: Козлов В.П. Общая трагедия народов СССР // Голод в СССР, 1929–1934: Документы: В 3 т. / сост. В. Кондрашин и др. М., 2011–2012. Т. 1. Кн. 1.С. 5–9.

(обратно)

1458

Ларюэль М., Пейруз С. «Русский вопрос» в независимом Казахстане: История, политика, идентичность. М., 2007. С. 342.

(обратно)

1459

О целинниках и возникавших в связи с их прибытием конфликтах см.: Pohl М. The «Planet of One Hundred Languages». Ethnic Relations and Soviet Identity in the Virgin Lands // Peopling the Russian Periphery. Borderland Colonization in Eurasian History / ed. N. B. Breyfogle, A. Schrader, W. Sunderland. London, 2007. P. 245 ff.

(обратно)

1460

Обзор см.: Olcott М.В. The Kazakhs. Stanford, 1988. Р. 224 ff. Критику, современную той эпохе, см.: Durgin F.A., Jr. The Virgin Lands Programme, 1954–1960// Soviet Studies. 1962. Vol. 13. No. 3. P. 255–280.

(обратно)

1461

Laird R.D., Chappell J.E. Kazakhstan. Russia’s Agricultural Crutch // Russian Review. 1961. Vol. 20. No. 4. P. 333 f.

(обратно)

1462

Dave B. Kazakhstan. P. 50 ff.

(обратно)

1463

Советские учёные и функционеры пропагандировали на международных конференциях свой опыт перевода на оседлость в качестве примера для развивающихся стран. См.: Жданко Т.А. Международное значение исторического опыта перехода кочевников на оседлость в Средней Азии и Казахстане // Советская этнография. 1967. № 4. С. 3–24.

(обратно)

1464

Brown К. A Biography of No Place. From Ethnic Borderland to Soviet Heartland. Cambridge, Mass., 2004. P. 176 ff. О самовосприятии бывших принудительных работников как носителей «цивилизации»: Ibid. Р. 188. См. также: Figes О. Die Flusterer. S. 892 ff.

(обратно)

1465

Хлюпин В.Н., Пузанов В.И. Обратная сторона элиты // Геноцид. Русские в Казахстане: Трагическая судьба / сост. В.Н. Хлюпин. М., 2011. С. 82–108. О положении русских в Казахстане в основном см.: Ларюэль М., Пейруз С. «Русский вопрос» в независимом Казахстане.

(обратно)

1466

Так же как и на Украине. См.: Dietsch J. Politik des Leids. S. 348 ff.

(обратно)

1467

Mark R.A. Die Hungersnot in Kazachstan. S. 124. Один из основополагающих тезисов такого нарратива — что все «виновники» явились в Казахстан извне. В качестве примера см.: Верхотуров Д.Н. Ашаршылык: Великий голод в Казахстане 1932–1933 годов. Б. м., 2013. URL: http://www. verkhoturov.info/documents/Ашаршылык.pdf (02.10.2013).

(обратно)

1468

См., напр.: Жубанышулы М. Средь бела дня: Роман. Астана, 2005.

(обратно)

1469

Assmann A. Der lange Schatten der Vergangenheit. Erinnerungskultur und Geschichtspolitik. Munchen, 2006. S. 82.

(обратно)

1470

Есть исключения, к примеру, работы Турганбека Алланиязова, который представил ряд локальных исследований. Но, как он сам мне признался, на такую деятельность смотрят косо.

(обратно)

1471

Meier С. Das Gebot zu vergessen und die Unabweisbarkeit des Erinnerns. Vom Sffentlichen Umgang mit schlimmer Vergangenheit. Miinchen, 2010. S. 44.

(обратно)

1472

Ibid. S. 89.

(обратно)

1473

Критику такой позиции см.: Konig Н. Paradoxien der Erinnerung. Uber Wissen und Vergessen // Osteuropa. 2011. Jg. 61. H. 4. S. 43–54.

(обратно)

1474

Tikhomirov A. The Regime of Forced Trust. Making and Breaking Emotional Bonds between People and State in Soviet Russia, 1917–1941 // The Slavonic and East European Review. 2013. Vol. 91. No. 1. P. 80 ff.

(обратно)

1475

Hosking G. Trust and Distrust in the USSR. An Overview // The Slavonic and East European Review. 2013. Vol. 91. No. 1. P. 1–25.

(обратно)

1476

Dobrenko Е., Shcherbenok A. Between History and the Past. The Soviet Legacy as a Traumatic Object of Contemporary Russian Culture // Slavonica. 2011. No. 2. P. 77 f.

(обратно)

Оглавление

Введение

  Перевод на оседлость и реализация власти

  Голод

  Дебаты

  Источники

Контексты — кочевники и российская колониальная держава

Условия — советская власть в степи

  Советская по форме, традиционная по содержанию

  «Путь к социализму» — будущее казахских кочевников

  «Колонизаторы»» и «парии»» — европейские крестьяне-переселенцы в Казахстане

  Клановая логика — сети в партийном руководстве

Атаки — коллективизация и перевод на оседлость

  Школы репрессий

  Методы принуждения — коллективизация и раскулачивание

  «Реалистичный план» — кампания перевода на оседлость

Бунт — гражданская война и массовый исход

  «Если раньше мы вынуждены были искать бандитов, то сейчас ищут они нас» — фрагментированная гражданская война

  Расширение зоны боевых действий — война на советско-китайской границе

  В бегах

Голод — катастрофа и новый порядок

  Размеры катастрофы

  «Живые скелеты» — голод и социальная дезинтеграция

  «Нужно пользоваться моментом» — кадры и кризис

  Пути выхода и новые формы зависимости

Варианты — кочевой образ жизни по-советски

  Ревизия и подведение итогов

  Фиктивные колхозы

  Репрессии и контроль

  На внутреннем фронте

Итоги

Благодарности

Список сокращений

Литература